Kitabı oku: «Сиротская доля»
Флейта заиграла
В просторной светлой столовой обедало более 60 девочек. Одетые в однообразные серые платья с белыми передниками и белыми пелеринами, они сидели тихо и чинно за двумя длинными столами; лишь по временам некоторые резвые шалуньи перешептывались, толкали друг друга и втихомолку хихикали. Девочки были разных возрастов: совсем маленькие крошки с наивными детскими личиками, девочки-подростки и почти уже взрослые девушки.
Тут же, по краям столов, сидели две особы в темных платьях – должно быть, воспитательницы. Одна была молодая, с добрыми близорукими глазами, которые она постоянно щурила. Другая – была старушка, худощавая, седая, с холодным взглядом светлых, как бы стальных, глаз; держалась она необыкновенно прямо и строго посматривала на девочек.
Было начало осени. В открытые окна столовой врывались теплые ласкающие лучи солнца и доносились уличные звуки: воробьи чирикали, кричали разносчики, трещали и громыхали проезжающие экипажи, телеги, слышались разговоры прохожих.
– Петрова, не мечтай, пожалуйста! Что ты все оборачиваешься?! Ешь скорее! – произнесла громко и раздельно, отчеканивая каждое слово, старушка-воспитательница.
Та, к которой относились эти слова, худенькая, маленькая девочка, с коротко остриженными волосами, торчащими ежом, с большими выразительными, точно удивленными, глазами, вспыхнула, как зарево, и привстала на окрик.
– Садись, ешь, как другие… О чем ты всегда мечтаешь?! Глаза устремила на небо, рот открыла… Этак у тебя ворона кусок изо рта унесет, – сказала старушка.
Воспитанницы рассмеялись звонко и весело, очень довольные возможностью посмеяться. Учительница живо успокоила их.
Петрова застенчиво улыбнулась, села снова на свое место и усердно принялась за еду.
– О чем ты вечно думаешь, Наташа Петрова? – шепотом спросила ее соседка, маленькая, курносая, полная девочка, с черными, точно коринки, глазами, с ямочками на пухлых щеках.
– Ни о чем… так… просто… Я даже совсем не думала… – ответила Наташа.
– Смешная ты! Ни о чем не думать нельзя. Зоя Петровна говорила, что каждый человек всегда о чем-нибудь думает… Значит, ты не как все люди…
– Я смотрела в окно… Там птички чирикали, видно кусочек неба, такое синее-синее… Там хорошо, светло… Право, я ни о чем не думала… Не знаю, что и сказать.
– Ты «незнайка», Петрова. Не хитри… Я знаю, знаю, о чем ты всегда думаешь, – поддразнила шепотом подругу черноглазая девочка и при каждом слове улыбалась и делала уморительные гримасы.
Петрова посмотрела на нее удивленно и вопросительно и опять покраснела.
В это время на улице за окном раздались грустные, заунывные звуки флейты…
Как и что затем произошло, никто не мог никогда хорошенько вспомнить…
Вдруг раздался страшный крик и произошел невообразимый переполох.
– Ай-ай-ай! Флейта! Флейта! Дядя! Флейта! – послышался среди девочек громкий не то возглас, не то вопль… Вслед за ним другой, третий… Все повскакали с мест. Наташа Петрова бросилась к окну первая. За ней все девочки, попадали скамейки, ножи, ложки, вилки; кто-то опрокинул кружку с водой…
Лицо Петровой было багрово-красное, испуганное. Она высунулась в окно и, казалось, не помнила себя.
Учительницы тоже бросились за девочками; они успокаивали их, брали за руки, тянули к столу, произносили угрозы, расспрашивали:
– Что случилось? Кто закричал первый? Почему Петрова побежала к окну? Как смели все повскакать с места? Садитесь, садитесь скорее! Все будете наказаны. Начальница идет!
Все с шумом бросились к оставленным местам. Водворились порядок и тишина.
Начальница, маленькая, еще не старая женщина, в синем платье и с черной кружевной косыночкой на голове, стояла в дверях соседней комнаты и испуганно, недоумевающе строго смотрела на всех.
– Что тут произошло?
Послышались отрывочные, робкие, бестолковые ответы.
– Мы испугались… Мы думали… Там на улице заиграла флейта.
– Ну что же такое, что заиграла флейта? Чего ж пугаться-то, кричать, производить беспорядок?
– Заиграла флейта… Наташа Петрова закричала… Мы испугались…
– Я ничего не понимаю. Надежда Ивановна, объясните, пожалуйста, – обратилась начальница к старушке.
– Я и сама не могу понять, Анна Федоровна, отчего они все переполошились, повскакали с мест, закричали. На улице какой-то мальчишка заиграл на флейте. Кажется, закричала первая Наташа Петрова и бросилась к окну.
– Петрова, поди-ка сюда!
Виновница ужасного переполоха, взволновавшего весь приют, встала и бледная, как полотно, подошла к начальнице; она вся дрожала и крупные слезы скатывались по длинным ресницам.
– Скажи, пожалуйста, отчего ты закричала? Как ты смела вскочить из-за стола?
Девочка молчала.
– Отвечай мне! Как ты решилась на такую дикую выходку? Отчего ты вздумала вскочить? Ты перепугала всех и произвела страшный беспорядок.
Девочка начала всхлипывать.
– Петрова, отвечай сию минуту!
– Наташа, не упрямься. Расскажи Анне Федоровне всю правду и попроси прощения, – проговорила молодая учительница, приблизившись к девочке.
– Там заиграла флейта… – едва слышно прошептала девочка.
– Я слышала это уже десять раз… Что ж из этого? Мало ли кто на улице может играть?! Это не резон, чтобы кричать, вскакивать из-за обеда и всех пугать…
– Я думала, я думала… Флейта заиграла… – девочка смешалась, закрыла лицо руками и горько заплакала.
– Что ты думала? Отчего ты закричала?
Петрова рыдала, не произнося ни слова.
– Отвечай, Наташа, нехорошо упрямиться. Скажи чистосердечно Анне Федоровне, что ты думала, – уговаривала девочку молодая учительница, ласково положив руку на ее плечо.
Но девочка плакала и не ответила больше ни слова.
– Ты будешь строго наказана, Петрова! Стой тут за столом, пока дети будут обедать, затем пообедаешь после одна и придешь ко мне в комнату для объяснений.
Начальница ушла.
Молодая учительница, удивленная непонятным упрямством девочки, укоризненно покачала головой и сказала:
– Понять не могу твоего поведения! Очень стыдно и нехорошо так вести себя, Петрова!
– Что сделалось с нашей «незнайкой», с нашей тихоней? Она, наверно, с ума сошла. Смотрите, какая она белая, точно мукой посыпана! Губы-то как у нее дрожат… Отчего она так закричала? Испугалась, что мальчишка на флейте заиграл. Какая она смешная! Вот-то глупая! – судили и рядили воспитанницы между собою, посматривая на Наташу, стоявшую около своего места.
А у наказанной девочки в это в время в стриженной головке проходили, как в панораме одна картина за другой. Неожиданно заигравшая во дворе флейта напомнила ей недавние лучшие дни ее короткой жизни и того, кто один любил ее, жалел и баловал. Эти дни промелькнули, как падающая звездочка. Не забыть их Наташе, не забыть и дядю Колю, так хорошо игравшего на флейте. Где он? Почему забыл Наташу?! Может, умер под забором, как пророчила тетя Маша, может ходит и играет на флейте по дворам… Его все не любили, все смеялись над ним… Одна Наташа жалела, любила и помнит. Она затаила глубоко в памяти и в сердце эти воспоминания и никому не расскажет о них: другие ее не поймут и будут смеяться. Все всегда смеются над ним. Вот почему она так упорно молчала, когда ее спрашивали начальница и учительницы. И объяснения от нее никто не добился.
Поступление в приют
Шесть месяцев тому назад Наташу Петрову привела в приют тетка.
Маленькая стриженая девочка тихо озиралась большими испуганными глазами в незнакомом месте и хваталась дрожащими руками за платье своей спутницы. Как ни тяжело жилось ей в семье тетки, особенно последнее время, но там все было знакомо, там бывали и светлые дни, а здесь все чужое, неведомое, и как ей всегда говорили тетка и сестра, ее здесь порядком приструнят и воли не дадут.
– Тетя Маша, я домой хочу, – прерывающимся голосом прошептала Наташа, прижимаясь к тетке.
– Что, голубушка, боишься?.. Не умела ценить родных, не умела быть благодарной… Поживи-ка в чужих людях… Не раз вспомнишь наш дом… Увидишь и колотушки и обиды; не раз поплачешь, тогда вспомнишь, что тетя да Липочка доброму учили, – запугивала девочку расходившаяся женщина. Это была особа высокая, полная, с лоснящимся лицом, покрытым веснушками.
Наташа дрожала, как в лихорадке.
– Тетя Маша, возьмите меня домой, – шептала она, сквозь подступившие рыдания.
– Ничего, поживешь и здесь… Тебя давно пора прибрать к рукам, – пугнула ее еще раз тетка и стала униженно кланяться начальнице, которая вышла в приемную.
– Уж вы не оставьте ее своею милостью, госпожа начальница. Она сирота… Не я ее растила. Девочка баловная, ни к чему хорошему не приучена… С ней надо строгостью.
Начальница удивленно посмотрела на говорившую и, подойдя близко к Наташе, погладила ее по голове.
– Ты будешь умной и доброй – и мы станем любить тебя, – сказала она. – Не плачь, милая, тебя здесь никто не обидит. У нас много девочек, и они живут весело и счастливо…
– Эти девочки хороши в людях, а дома с ними сладу нет, – снова заговорила тетка. – Уж не знаю, как и Бога благодарить за то, что Он помог устроить ее в казенное место. Намучались мы с ней… Конечно, оно извинительно: росла без матери, совсем избаловалась.
Начальница снова перевела удивленные глаза с этой полной, энергичной женщины на хрупкую фигурку маленькой испуганной девочки, казавшейся такой забитой и покорной, и в голове ее мелькнуло: «Неужели эта женщина не могла исправить и хорошо повлиять на эту девочку, а эта крошка с большими умными глазами уже такой дурной, испорченный ребенок?!»
Наташа боязливо прислушивалась к словам тетки и в своем горе не понимала хорошенько их значения. Она вся дрожала и умоляющими глазами взглядывала на свою строгую спутницу.
Начальница старалась успокоить и ободрить маленькую девочку. Она гладила ее по голове и говорила ласково:
– Не плачь, душечка, постарайся быть доброй и послушной, и тебе везде будет хорошо.
– Старайся всем угождать; держи твой острый язычок на привязи, да не говори вечно дерзости, как дома, – добавила от себя тетка.
Начальницу удивляла эта женщина: как будто она привела свою племянницу на суд, а не в училище. Другие, особенно матери и отцы, которые приводили в приют девочек, никогда не выставляли на вид их дурного характера, их недостатков, проступков; напротив, все старались наговорить о своих детях как можно больше хорошего; эта же, нисколько не жалела, не щадила ребенка.
– Будете ли вы брать к себе девочку по воскресеньям и праздникам? – спросила начальница.
Наташа вздрогнула, пододвинулась к тетке, охватила ее обеими руками и впилась глазами в ее суровое лицо: так много выражалось в этой немой мольбе.
Холодная женщина осталась непреклонна.
– Нет, нет! Мы люди бедные, занятые… Брать девочку – это такие хлопоты, такая обуза… Средств у нас нет… Мы так рады, что устроили ее в казенное место…
– А навещать ее кто-нибудь будет? Станете ли вы приходить к ней? У нас по воскресеньям от часу до трех дозволены свидания с родными… Можно и побаловать детей, принести булочек, гостинцев…
– Где уж нам приносить гостинцы!.. Пожалуй, навещать изредка будем…
Наташе хотелось заплакать, крикнуть, что дядя Коля непременно будет часто приходить к ней, будет приносить гостинцев – он обещал ей, – но спазмы сдавили горло девочке, и она не могла произнести ни слова.
Тетка ушла, равнодушно поцеловав племянницу и много раз повторила ей на прощанье приказание «вести себя хорошо, не дерзничать и держать язычок на привязи».
Наташа осталась одна-одинешенька, среди чужих людей; она точно застыла, замерла, больше не плакала и не говорила о своем горе.
Начальница взяла ее за руку, провела через две комнаты и открыла дверь. Девочку оглушил шум звонких голосов, крики и стукотня. При их появлении все смолкло и вошедших окружила толпа девочек разных возрастов.
Навстречу им поднялась старушка с худощавым строгим лицом. Она что-то вязала, сидя около длинного стола.
– Надежда Ивановна, вот вам новая воспитанница Наталья Петрова, – сказала начальница, – переоденьте ее в казенное платье. А вы дети, будьте с ней поласковее. Она маленькая и, конечно, ей тяжело.
Начальница ушла. Та, которую называли Надеждой Ивановной, углубилась в чтение какой-то книги; читая, она вязала, почти не глядя на работу.
– Возьмите девочку и познакомьтесь, – сказала она шумливой толпе. – Тише, тише, дети. Не кричите так… Вы ведь не торговки на базаре… Как вам не стыдно!
Старушка снова углубилась в чтение.
– Новенькая! Новенькая! Какая смешная, пучеглазая… Стриженая, точно мальчик, – кричали девочки и теснились все ближе и ближе к Наташе.
– Как твоя фамилия, новенькая? – подскочила к Наташе маленькая, шустрая черноглазая девочка, с глубокими ямочками на полных румяных щеках.
– Не знаю… – тихо отвечала Наташа, посматривая на шумную толпу исподлобья, как перепуганный, затравленный зверек.
– Девицы, она своей фамилии не знает… Ха, ха, ха! Она никто.
– А кто твои папа и мама? – приставали девочки.
– Не знаю… – еще тише отвечала Наташа.
– Она не знает, кто ее отец и мать. Слушайте, девицы! Вот-то смешная!
– Она, верно, глупенькая…
– Будем ее называть «Незнайкой»…
– Она похожа на сыча, девицы… Знаете, такая большеглазая сова…
– Ха, ха, ха! Правда, правда!
«Где ты, совушка, жила?
Где ты, вдовушка, была?
Я жила в лесище,
Во сыром лесище,
Во сыром дуплище»,
– пропел чей-то тоненький, пискливый голосок, и Наташу дернула за рукав рыжая косоглазая девочка.
Новенькая казалась совсем ошеломленной, потерянной. Она не плакала, но часто и порывисто дышала, вздрагивала и на темных густых ресницах блестели крупные слезы. Сердце ее усиленно стучало, ей бы хотелось убежать и скрыться от этой шумной толпы; ей казалось, что они все уже ее не любят, дразнят и хотят обидеть… Хотя кто-нибудь бы заступился на нее. Ей так страшно одной среди них… Если бы пришел дядя Коля. Он бы разогнал этих злых девчонок, увел бы Наташу и заступился бы…
– Не приставайте к новенькой, девицы, – послышался спокойный голос. Девочки обернулись; к Наташе подошла высокая, стройная девушка с длинной русой косой, одетая в такое же серое платье, в белый передник и пелерину, как и другие.
Девочки стали к ней ласкаться. Очевидно, это была старшая и любимица приюта.
– Посмотрите, как она перепугалась… Зачем вы ее дразните? Вспомните-ка – и сами были когда-то новенькими… Как тебя зовут, крошка? – ласково спросила молодая девушка, обняв девочку.
– Наташа, – послышался робкий, тихий ответ, и большие испуганные глаза новенькой встретились с ласковыми, участливыми другими глазами.
Наташа пододвинулась к обнявшей ее девушке, как бы прося ее защиты и помощи.
– Как зовут твоих папу и маму? – снова спросила девушка.
– У меня нет папы и мамы… Я их не помню…
Девушка еще крепче обняла Наташу.
– Видите ли, девицы, она сиротка. Не надо над нею смеяться. Сирот грешно обижать.
– Верочка, спросите у нее, где она жила, – обратилась рыженькая рябая девочка к старшей.
– С вами она говорит, а нам так не хотела отвечать… Все «не знаю, да не знаю», – сказал чей-то насмешливый голос.
– Вы ее напугали своими криками. У кого ты жила, Наташа?
– У тети Маши… У дяди Пети… У Липочки… Еще с нами жил дядя Коля, только его потом выгнали…
Девочки вдруг громко неудержимо расхохотались, а у Наташи больно защемило сердце.
– Ха, ха, ха.. Дядю Колю выгнали… Кто выгнал? За что выгнали? Верочка, спросите ее, за что выгнали дядю Колю? Хорош гусь, наверно, дядя Коля!
– Скажи, Наташа, за что выгнали твоего дядю Колю? – спросила старшая воспитанница.
Наташа взглянула на нее угрюмо и ничего не ответила и больше говорить не стала. Ей казалось, что кто-то грубо и резко коснулся самого чувствительного, больного места в ее душе. Никогда ни слова больше не скажет она этим девочкам, никому не станет она рассказывать про дядю Колю… Они станут насмехаться над ним, как насмехались тетка и Липочка. Ее всегда обижало это; она в детском уме находила эти насмешки жестокими и несправедливыми. Ведь дядя Коля был тихий и добрый, «несчастный», как он сам говорил про себя. Он никому не сделал в жизни зла; правда, он пил водку. Это было очень дурно, но в последнее время он перестал пить: он обещал Наташе и дяде Пете… Он поступил в монастырь, говорил, что не пьет и работает… Он жалел всех, всем старался угодить и горячо любил маленькую Наташу.
Наташа стояла понуря голову и воспоминания о прошедшей жизни вереницей проносились перед ней… Старшая воспитанница давно уже ушла; другие девочки тоже разбрелись – только человека три-четыре еще хихикали около новенькой. «Какая она тихоня! Ишь, как она смотрит сердито, – сказала бледная блондинка. Знаете, девицы, за что выгнали дядю Колю? Я вам скажу на ушко». Она стала шептать подругам что-то на ухо. Девочки громко смеялись.
– Новенькая, иди-ка переодевайся! – раздался около Наташи голос старушки учительницы.
Девочка переоделась в казенную форму и стала воспитанницей приюта.
Жизнь в приюте
Для Наташи Петровой наступила новая жизнь. Тихая, боязливая, неразговорчивая девочка не могла понравится новым подругам. В учебных заведениях любят тех, кто бесшабашно весел, смел, кто хорошо учится и помогает другим или кто может чем-нибудь поделиться, угостить…
К Петровой никто не приходил, у нее ничего не было. Подруги сначала допытывались у Наташи:
– Что же, Наташа Петрова, к тебе никто не приходит по воскресеньям?
– Не знаю.
– А будут ли к тебе приходить?
– Да…
– А гостинцы тебе приносить будут?
– Не знаю…
– Кто же к тебе будет приходить?
– Дядя… Тетя… Еще другой дядя…
– Они богатые?
– Да… Впрочем нет… Не знаю…
– Смешная ты… Не знаешь, богатые ли у тебя дядя и тетя…. У них денег много?
– Нет, не очень много… Часто и совсем не бывает.
– Что же они не идут?
– Не знаю…
– Наверно, они тебя не любят?
– Не знаю!
– Ну, Петрова… От тебя ничего не вытянешь… Все «не знаю, да не знаю»… В самом деле ты «Незнайка». Скучно с тобой.
Между тем шло воскресенье за воскресеньем, а к Наташе никто не приходил. Первое время она все ждала… ждала мучительно и тревожно, Как ждут обещанного дети. Бывало, в воскресенье сидит она в уголке, тихая, задумчивая, и глаз не спускает с дверей приемной, в которую входят родные. При каждом движении ручки ей кажется, что откроется дверь и войдут дядя Петя, тетя Маша, Липочка… Или вдруг появится милый, дорогой человек, которого так нетерпеливо ждет и ждет Наташа.
Она долгие часы смотрит на дверь, вся дрожит, вся замирает, и ее сердечко готово выпрыгнуть… Если бы пришел кто-нибудь родной, как бы обрадовалась девочка… бросилась бы навстречу, обняла бы и крепко поцеловала, поведала бы все, что пережила она, о чем ей хочется знать, и облегчила бы маленькую душу.
Но время шло, и к Наташе никто не приходил. Сначала она не теряла надежды и горько плакала по ночам после обманутых ожиданий. А потом и ждать перестала. Сидит в уголке как в воду опущенная и с завистью посматривает на других. Вон маленькую толстушку Аню Ястребову как нежно ласкает мать: то голову поцелует, то щечку, то к себе прижмет, дает ей что-то, опять целует, Аня смеется – такая веселая, счастливая – что-то шепчет, обняв мать за шею… Вон к двум сестрам, Любе и Наде Андреевым, пришел их дедушка-швейцар. Он всегда приносит им то священную книжку, то по прянику, то булку и читает длинные нравоучения, как они должны вести себя. Несмотря на нравоучения, девочки очень любят дедушку и с нетерпением ждут его.
Любимица всего приюта, Верочка Тимофеева, хотя и круглая сирота, но тоже с радостью ожидает воскресенья: или ее берут к себе знакомые, или к ней приходят какие-то подруги и приносят гостинцы.
Ко всем приходят, всех любят, всех балуют, ласкают, – немного таких, как Наташа. Она совсем одна, покинута, забыта, никому не дорога, не нужна. Такое одиночество делает детей угрюмыми или озлобленными, сосредоточенными в своем горе.
Наташа замкнулась, как улитка в раковину. Она ни с кем не разговаривала, никогда от души не смеялась и даже редко улыбалась. Маленькая стриженая головка девочки привыкла думать; большие удивленные зоркие глаза привыкли все видеть, все наблюдать. Как бывало прежде в доме тетки, так и теперь здесь, Наташа забивалась куда-нибудь в уголок, в уединение и наблюдала и обо всем рассуждала сама с собой. Она никому не сообщала своих наблюдений, потому что привыкла молчать и таить все в себе.
Соня Малкова и Дуня Григорьева перед воскресеньем всегда так нежно целуют Анну Мухину, и платье казенное ей зашивают, и постель стелют, – это чтобы она им побольше дала… Когда Анюта Мухина развязывает свой узелок с гостинцами, то Дуня Григорьева жует ртом, ее бледное круглое лицо становится красным, глаза прыгают, и она ласкается, как кошка, к Анюте… Она больше всего любит гостинцы, любит поесть… За обедом у всех выпрашивает лишнюю порцию; за гостинцы все готова отдать: книгу, ленточку, тетрадь, свои карандаши, перья, бумагу выменивает на пастилку или леденец. Ей бы всегда что-нибудь жевать… За то она такая полная, точно налитая, неповоротливая и ленивая. Соня Малкова, рыжая, косоглазая девочка, очень хитрая; старается свою вину свалить на других, очень часто лжет, обманывает, и за нее подруг наказывают. Аня Мухина любит всем приказывать, всегда важничает, перед всеми хвастается. Лучше всех Верочка… Она ко всем одинакова добра и ласкова, всем готова помочь. И какая она хорошенькая, какая у нее чудная коса. Так разбирала втихомолку, про себя, своих новых подруг Наташа Петрова. К ней все относились равнодушно, холодно, чаще всего подсмеивались над ней, называли ее «Сычом, Тихоней, Незнайкой». С ней было скучно. Бедность, одиночество, застенчивость – очень часто отталкивают людей, а блеску, красоте и богатству – поклоняются.
В приюте все очень льнули к Анюте Мухиной. Шаловливая, изящная брюнетка, с живыми серыми глазками, с ярким румянцем, – эта двенадцатилетняя девочка была чем-то вроде кумира своих подруг. Мать ее служила экономкой у какой-то важной графини и очень баловала свою дочку. Она часто брала к себе девочку, носила ей массу лакомств, ленточек, конфет; приносила зимой букеты живых цветов и дорогие бонбоньерки. Рассказы Анюты волновали весь приют, как волшебная сказка.
– Ах, девицы, какие комнаты у нашей графини!.. И рассказать-то невозможно… Такие все прелести… Вы и представить себе не можете… Зала белая с золотом. Мебель атласная, зеркала огромные, на потолке разные картины нарисованы… Знаете, летят ангельчики и держат гирлянды цветов… Одна гостиная у нас китайская, и потолок сделан, как небо, и звездочки и луна сделаны, как настоящие… А на столах слоны и львы, разные китайские звери и люди и диковинная китайская мебель, вся расшитая разноцветными шелками… Другая гостиная помпадур… Это, знаете, все так пышно, пышно и мебель с розовыми цветами. А спальня у нашей графини вся зеленая, и стены шелковые, и кровать под балдахином, а на полу подушки лежат, куда графиня свои ноги ставит, и такие зеркала, что можно себя со всех сторон увидеть.
Полураскрыв свои рты, слушали девочки Анюту. Они все завидовали ей и считали ее, ходившую по этим роскошным комнатам, каким-то высшим существом. Девочка рассказывала подругам, что графиня ест всегда на золоте и на серебре, что каждая чайная чашка у нее стоит двести рублей. Она рассказывала им о балах графини, как играет там музыка, как танцуют военные все в золоте и барыни все в бриллиантах и шампанское разносят во льдинах; сколько огней горит, какие наряды у барынь, а маленький брат Анюты, вымазанный и одетый арабом, в золотой тачке развозил букеты цветов… И дамы берут эти букеты и дают брату конфет.
– Счастливая ты, Анюта, все это видела своими глазами… Ах, хоть бы разок в щелочку взглянуть, – завидовали подруги.
– Вот где угощенье-то… Попробовать бы… Я бы все, что у меня есть, отдала, только бы меня хоть разок на балу попотчевали, – говорила Дуня Григорьева.
– А я бы согласилась хоть поломойкой быть у графини, лишь бы все это видеть… – возражала Соня Малкова.
– А я бы полжизни своей отдала, чтобы только меня графиней сделали, – замечала Надя Андреева.
– И я бы тоже, – вторила ей сестра Люба.
– Хоть бы годик так пожить… Эх, не всем дается такое счастье, – с грустью вторила ей сестра.
– Когда я кончу приют, то поступлю к графине камер-юнгферой. Я буду у нее жить в отдельной комнате буду ее одевать и причесывать, и у меня будет своя горничная. Графиня сама мне сказала, – хвасталась Анюта.
– Счастливая ты, Анюта! Вот какая жизнь хорошая тебя ждет. Заживешь ты барыней и нас всех забудешь, хором говорили девочки, завистливыми глазами посматривая на самодовольно улыбавшуюся подругу.
– Нет, я вас не забуду. Вы ко мне приходите и, может, еще я вам покажу, как живет графиня, – обещала Анюта.
Однажды, во время такого разговора, присутствовала Верочка. Она слушала Анюту и своих молоденьких сотоварок насмешливо, наконец рассмеялась и проговорила, покачав сомнительно головой:
– Ничего-то вы, девицы, не понимаете… Ничего не видели дальше своего приюта. Как будто все графини счастливые! Как будто всем у графинь жить хорошо?! Моя бабушка всегда говорила, что «через золото чаще всего слезы льются… Счастлив тот, кто молод, здоров, да у кого хлеб есть…»
Девочки были недовольны словами своей любимицы и стали громко возражать.
– Нет, Верочка, хорошо быть графиней… Что вы не говорите, а лестно на золоте да на серебре есть, на шелку спать, да на балах веселиться… Жить в богатстве это что ни на есть самое большое счастье… Все-то тебя любят, хвалят… Что хочешь, то и сделаешь.
Из темного уголка комнаты на Верочку смотрели восхищенные детские глаза, на которые никто не обращал внимания. Наташу Петрову никто не замечал, а она радостно кивала стриженой головой. Да, она думала точно так же, как и Верочка. Для ее счастья не надо ни золота, ни серебра, ни богатых палат, ни дорогих кушаньев… Она ничего этого не хочет и графиней быть не хочет. Если бы возможно было ей перелететь в маленькую тесную кухню. Прислонив ноты к кастрюльке и пригнув голову, чтобы смотреть в ноты, ее милый дядя Коля заиграл бы на флейте… Наташа стала бы петь «Среди долины ровные»… Потом бы они посмеялись, поговорили бы по душе… Или вдруг в следующее воскресенье к ней пришел бы дядя Коля. О, какое бы это было огромное счастье для девочки! Как мало надо иному для счастья… И даже это немногое не дается.
Так шла жизнь в приюте.
Подошло Рождество. Большая часть девочек разъехалась по домам. В приюте была сделана елка. Наташа видела ее в первый раз. Елка поразила девочку, но не обрадовала. Все воспитанницы получили гостинцы и книжки. Наташе приятно было получить подарок, но ей хотелось бы с кем-нибудь поделиться своей радостью, показать кому-нибудь… Среди девочек у нее подруг не было, и никто ею не интересовался. После елки девочке стало еще грустнее, а когда она легла спать, то долго и неутешно плакала.
В эту ночь она видела во сне, будто она сидит в маленькой кухне, на столе горит лампа, а около стола на табурете сидит дядя Коля и играет на флейте, а Наташа поет какую-то новую песню. Так им хорошо, весело… Вдруг дверь с шумом отворилась и на пороге показались тетя Маша и Липочка и еще какие-то неведомые страшные люди. Они вырвали у дяди Коли флейту и оторвали ему голову.
Наташа громко закричала и проснулась. Она вся дрожала и всхлипывала, вся ее голова была в поту, грудь давило; ей было очень тяжело и страшно.
– Петрова, Петрова, успокойся! Проснись! Что ты так кричишь? Что с тобой?
В полумраке спальни, около постели девочки стояла испуганная молодая учительница, Зоя Петровна, и трясла ее за плечи.
– Ты, наверно, неловко лежала, Наташа Петрова! Повернись на бок!
Девочка всхлипывая, перевернулась.
– Скажи, Наташа, ты видела дурной сон? Как ты страшно закричала.
– Да.
– Что же ты видела?
– Дяде Коле голову оторвали.
– Ну, успокойся и спи… Это пустяки. Перекрестись и скажи: Господи, в руки Твои передаю дух мой! Тогда наверно скоро и спокойно заснешь.
Этот ужасный сон поднял целый рой воспоминаний в душе маленькой девочки. Она опять мучительно затосковала о дяде Коле, вообще о близкой родной душе, о ласке и участии, которых ей недоставало. Мучительно тяжело живется ребенку без нежной ласки, как цветочку без красного солнышка.
