Kitabı oku: «Призраки парка Эдем. Король бутлегеров, женщины, которые его преследовали, и убийство, которое потрясло Америку 1920-х», sayfa 5

Из такой поездки в Нью-Йорк сейчас и вернулся Минс. В “Вандербильт-отеле” на Манхэттене агент всегда снимал один и тот же номер – 518. На столе в центре комнаты стоял большой стеклянный аквариум, наполненный зелеными банкнотами. Затем Минс прятался в соседнем 517-м номере и подглядывал через просверленную дырочку. Помимо изучения досье, Минс нанял еще двадцать пять “жучков из уголовного мира”, доносивших о доходах бутлегеров, чтобы он мог прикинуть размер будущей мзды. В назначенный час бутлегеры входили в пустой отельный номер 518 и опускали в аквариум оговоренную сумму, в среднем набиралось около 60 000 долларов в день.

В Вашингтоне Минс записывал каждый взнос в блокнот и передавал деньги Смиту, который соединял их с полученными от Римуса. Смит отсчитывал часть себе, еще одну часть – для Комиссара по запрету спиртного Роя Хейнеса и возвращался домой, в гостиничный номер, который делил с генеральным прокурором Догерти.

Минс видел в обвинении Римуса дополнительные возможности, шанс собирать дань непосредственно с крупнейших бутлегеров страны, не делясь доходами со Смитом. Он пригласил Римуса к себе домой. Они встречались раньше, всякий раз в присутствии Смита, но Минс никогда не видел бутлегера в таком состоянии – “с совершенно расшатанными нервами”, с багровым лицом и размахивающего руками, как матадор.

Минс предложил свои услуги, подчеркнув, что Смит не сумел предотвратить обвинение в суде и что сам он гораздо лучше уладит дела Римуса в апелляционных инстанциях. Цена вопроса – скромная одномоментная выплата 125 000 долларов. Четверть пойдет директору Бюро, четверть – Догерти, четверть – председателю Верховного суда Уильяму Говарду Тафту и четверть – самому Минсу.

Римус обдумал предложение. Если директор и генеральный прокурор вполне могли быть задействованы в такой схеме, то председатель Тафт – точно нет. А если Минс всерьез решит обратиться к Тафту, это лишь усугубит положение Римуса. Гораздо более вероятно, что Минс и не собирается никого посвящать в проблемы Римуса, а просто прикарманит его денежки. В такой ситуации у Римуса не оставалось иного выбора, кроме как довериться Джессу Смиту.

Он отказался и ближайшим поездом вернулся в Цинциннати, стремясь поскорее попасть домой к Имоджен. Подъезжая к воротам поместья, Римус увидел, что от приговора есть одна несомненная польза: агент Бюро не торчал больше перед его домом, что-то выжидая и вынюхивая.

И Римус тут же выбросил его из головы.

Показания Эмануэля Кесслера

В: Встречались ли вы с Франклином Л. Доджем в Нью-Йорке?

О: Да, я встречался с ним в Нью-Йорке.

В: И где именно вы с ним встречались?

О: Он пришел в мою контору на Бродвее, № 1841, и сказал, что у него есть на продажу сертификаты на виски. А я сказал: “Это сертификаты Римуса”. А он сказал: “Да, я хочу их продать; у меня их больше чем на 300 000 долларов”.

В: Он отрицал, что это сертификаты Римуса?

О: Нет, не отрицал.

Жуткий, жуткий крик

Тем летом Римус мог только ждать, пока адвокаты подготовят апелляцию. Имоджен, стараясь отвлечь его, предложила съездить в Чикаго. Он согласился, и они все втроем, с Рут, собрали чемоданы. Поехали в автомобиле с личным водителем. Рут сидела впереди, Римус с Имоджен – на заднем сиденье.

Поездка получилась чудовищной. Духота и напряжение заволокли салон автомобиля. Постоянно, едва ли не раз в несколько минут, приходилось переезжать железнодорожные пути, Имоджен жутко нервничала из-за этого. Ей не нравились ухабы, тряска и вероятность, неважно насколько слабая, что внезапно из-за поворота появится поезд и в одно мгновение оборвет их жизни. Она попросила шофера ехать помедленнее, потом попросила еще раз – почти умоляя, обхватив лицо ладонями. Римус взорвался. Он не желал слышать никаких жалоб. Она умудрилась приумножить его тяготы, вместо того чтобы избавить от них. Он сказал Имоджен нечто “не очень приятное”, как позднее описывала Рут, и их перепалка продолжалась, пока Римус наконец не похлопал водителя по плечу.

– Останови, – приказал он и выругался такими словами, которые Рут не могла повторить. Обернулся к Имоджен. – Выметайся, – сказал он, грубо выталкивая ее из машины.

Она подчинилась. Римус выбрался следом, обогнул машину и занял водительское место. Шофер подвинулся на соседнее сиденье, вытеснив из кабины Рут.

Римус резко рванул с места, оставив жену и падчерицу стоять на обочине. Автомобиль дернулся так резко, что едва не потерял управление, но Римус тут же вдавил педаль тормоза в пол, срывая сцепление. Автомобиль, жалобно заскулив, покорился. Римус подождал, пока подойдут Рут с Имоджен. Вновь сел рядом с женой сзади, махнул Рут, чтобы та вернулась. Шофер тронул с места, на этот раз медленнее, и дальше они ехали в полном молчании.

Рут сохранила и другие неприятные воспоминания того лета. Однажды вечером они всей семьей играли в карты и Римус проиграл. Он перевернул стол – и карты веером разлетелись по полу.

Имоджен ахнула:

– Джордж, ну как тебе не стыдно?

В ответ Римус схватил первое попавшееся на глаза оружие – тяжеленную металлическую коробку конфет “Синтон”, лежавшую на соседнем столике, – и метнул ее прямо в Имоджен, которая успела вовремя пригнуться.

Вскоре после этого инцидента Римус пригласил Имоджен для разговора. Он сказал, что хотел бы стать официальным владельцем дома, переделать документы и вписать в них свое имя.

Имоджен отказалась наотрез. Это ее свадебный подарок и принадлежит только ей.

До Рут донесся “жуткий, жуткий крик” из комнаты Имоджен, и она бросилась на звук. Римус, не замечая падчерицы, прошагал по коридору мимо. Рут вспоминала, что обнаружила мать на кровати, тонкая струйка крови стекала у нее из носа.

Супруги помирились, как и всегда.

* * *

Иногда Римус находил способ усмирить свою бешеную энергию и спастись от мрачных мыслей. Как-то, уже в конце лета, он возвращался домой и застал на подъездной дорожке двух соседских подростков, благоговейно глазевших на его дворец. Мальчишкам на вид было примерно столько же, сколько ему, когда он бросил школу и начал работать в аптеке, и Римуса охватило безудержное желание поговорить с ними.

Он нажал на клаксон, мальчишки испуганно отскочили в сторону.

– Простите, что напугал, – начал Римус, а потом предложил парням охладиться в бассейне; они могут поплавать прямо в нижнем белье, а после обсохнуть на солнышке. “Это был скорее приказ, чем приглашение”, – вспоминал позже один из мальчиков, и они, конечно, сделали то, что было велено.

Через час Римус пришел за ними и повел в дом. Длинным узким коридором они прошли в гостиную и словно попали в мечту: стены, украшенные красным с золотом, целая армия белоснежных статуй в человеческий рост, золотой рояль, блестящий так, что глазам больно. “Когда мы с приятелем подходили к камину, возле которого стоял Римус, – вспоминал мальчик, – я чувствовал себя так, словно пробираюсь сквозь сугробы”.

Римус поддернул ремень и позвал ребят в столовую, где они сели за обеденный стол красного дерева размером с субмарину – Римус во главе, гости по бокам. Появился лакей с блюдом сэндвичей с индейкой и сияющим серебряным кувшином молока, которое парнишки пили из изысканных бокалов с орнаментом из цветов и виноградных листьев. Они надеялись услышать рассказы из жизни бутлегеров и гангстеров, но вместо этого Римус прочел им лекцию о культурных и финансовых выгодах полноценного образования. Сам он изучал естествознание, медицину и юриспруденцию, и вот теперь великолепие и роскошь его жизни далеко превосходят все, о чем он осмеливался мечтать в их годы. “Римус был бедным мальчиком, – сказал он им. – Но Римус всегда был отличным студентом”. Если они будут много трудиться, выкладываться по полной, наставлял он, то смогут стать такими же, как он, когда вырастут.

* * *

6 октября 1922 года Верховный суд Иллинойса лишил Римуса адвокатской лицензии на основании обвинений в совершении преступления. Жизнь его превратилась в череду унижений, и, разумеется, ни одно из них не укрылось от внимания его старых коллег, включая Кларенса Дэрроу, с которым они выступали партнерами по некоторым делам. Римус не считал наказание справедливым, поскольку сам сухой закон был, по его мнению, несправедлив. И он нарушал этот закон более добросовестно, чем прочие граждане: “Римус продавал хорошую выпивку” – как он всегда говорил. Он презирал тех, кто “разбодяживал” отличный чистый виски до состояния непригодного для питья (это в лучшем случае, а в худшем – смертоносного), добавляя в свой продукт сахар, воду или метиловый спирт, не беспокоясь, что покупатель может ослепнуть, сойти с ума или даже помереть. Он всегда был профессионалом – некогда в качестве юриста, теперь в качестве бутлегера. И вдруг эту часть его сущности взяли и откромсали без всякой на то причины.

Он ждал удобного случая, чтобы собрать и выплеснуть весь свой гнев. Прошло четыре дня с момента утраты лицензии, когда случай представился.

Римус ездил по делам в Кентукки и, вернувшись среди ночи, с удивлением обнаружил, что Имоджен нет дома. Слуга доложил, что она с подружками отправилась вместе с каким-то торгашом по имени Насим Шаммас в Индианаполис и вернется только к утру.

Римус достаточно был наслышан о Шаммасе, чтобы считать его жуликом с дурной репутацией, который приторговывает дрянными поддельными коврами и тканями, подержанными автомобилями и вообще всем подряд, что сумеет всучить доверчивым покупателям. Римус запретил Имоджен связываться с ним и теперь был в ярости из-за ее пренебрежения его словами. Он точно знал, где искать жену, – в “Клейпуле”, их любимом отеле в Индианополисе. Римус вернулся в машину и приказал шоферу гнать на запад. Он прихватил с собой “утяжеленную” трость, в которую с одного конца был залит свинец, – аксессуар истинного джентльмена, в случае необходимости превращавшийся в опасное оружие.

В отеле он появился в четыре утра. Бодрый, бурлящий адреналином, он выяснил у клерка, в каких номерах остановились Имоджен и Шаммас. Одна отрада: Имоджен на пятом этаже, а ее дружок-коммерсант на седьмом.

Римус поднимался в лифте, стиснув трость в ладони.

Шаммаса разбудил стук в дверь – сначала сдержанный, но с каждым ударом все более громкий и частый, грибной дождик обернулся грозой. Он выполз из постели, приоткрыл дверь. За дверью, прижав к груди трость, стоял незнакомец.

– Какого черта ты сманил мою жену? – спросил гость. В свете электрических ламп его синие глаза сияли лазурью, огромные и страшные.

– В каком смысле? – пролепетал Шаммас.

Мужчина вставил ногу в дверную щель, не давая возможности ее захлопнуть.

– Какого черта ты сманил замужнюю женщину в Индианаполис? – повторил незнакомец, ткнув тростью вперед.

– Ну, у нас тут есть дела.

– Знаешь, это не по-мужски.

– Ну, я не имел в виду ничего дурного, – оправдывался Шаммас, запоздало сообразив, что его слова только больше раззадоривают визитера.

– Ну что ж, ты не имел права так поступать. – И мужчина ворвался в комнату. Он занес трость над головой, подобно мечу, и с дикой силой опустил ее прямо на голову Шаммаса.

Римус наблюдал, как ноги Шаммаса сложились, как мехи аккордеона. Тело распростерлось на полу. Римус ударил еще раз. Человек на полу застонал и затих. Римус оглядел безвольно распростершееся у его ног тело жертвы и набалдашник трости, липкий от крови.

Показания Эммета Керджина

В: Вы беседовали с миссис Римус?

О: Мы встретились в Рагленде, в конторе “Диксон & Вильямс”, миссис Римус ждала в приемной, когда я вошел, она подошла ко мне, и мы пожали руки друг другу. Я уже встречался с ней однажды… Она сказала: “Я боюсь этого человека, боюсь, что он убьет меня. Он патологически ревнив и если вдруг войдет сюда и увидит, как мы беседуем, то вполне может пристрелить нас обоих”.

Необычайно длинный средний палец

Утром 29 ноября 1922 года, готовясь выступить в Верховном суде Соединенных Штатов, Виллебрандт стояла в своей гардеробной и прикидывала, что надеть. Будь ее воля, она бы и секунды не раздумывала. Но с первых дней работы в этой должности газетчики пристально следили за покроем ее платья, прической, высотой каблуков и достоинствами фигуры, как будто такое внимание помогало проникнуть в суть шаткого положения женщины в Америке.

Глаза ее были “огромными, серьезными, честными [и] карими”, если верить “Нью-Йорк таймс”, в то время как остальные издания считали их голубыми или серыми. Ее “неизменный рабочий наряд – строгого покроя костюм, дополненный простой и безукоризненно белой блузкой”. Хотя дома она предпочитала “элегантные изысканные платья, с мягкими складками и цветком на поясе или на плече”. Она была “воплощенная женственность”, хотя “не любила думать о себе так”. Она не была “безупречно хороша”, поскольку черты ее “были слишком крупными и сама она чересчур серьезна”. Впрочем, лицо у нее было “умное”. Она “не толстая”, но страдает “некоторой полнотой”. На торжественном приеме в честь Ассоциации женщин-юристов Мейбл Уокер Виллебрандт предстала в “великолепном образе” – в “черном, расшитом блестками платье”. В завершение вечера, когда присутствующие выстроились в очередь, чтобы лично выразить ей уважение, ее вывел из себя один инцидент.

Маленький человечек выскочил вперед. Его голова едва доставала до края моего стола, стоявшего на возвышении. Он вскинул руку и заявил: “Я искренне хочу пожать вашу руку, потому что не должен уйти, не сказав вам, что у вас самые прекрасные глаза, которые я когда-либо видел на человеческом лице. Они идеально прекрасны”.

Полагаю, в этот момент мои глаза уже вполне ясно кое-что выражали, поскольку он торопливо воскликнул: “О, не поймите меня превратно. Я пожилой человек, у меня четыре дочери, я президент Бруклинской ассоциации юристов, насчитывающей 1100 членов, но я никогда в жизни не видел таких удивительных глаз”.

Наверное, я повела себя грубо, тут же ответив ему: “Жаль, что мои глаза не могут отвечать на любезности, сама я уже не в силах это сделать”.

Виллебрандт ненавидела эту “девчачью хрень”, как она говорила сама, и в письмах родителям жаловалась: “Какого черта они переходят на эти идиотские «девчачьи» описания всякий раз, когда рассказывают о профессиональной деятельности женщин, – это просто невыносимо”. В то же время она вынуждена была подыгрывать, пытаясь, по крайней мере на публике, соблюдать баланс: не чересчур мужественна, но и не слишком женственна; не дерзка, но и не застенчива; не равнодушна, но и не чрезмерно эмоциональна; не слишком много и не слишком мало чего угодно, что могло бы подчеркнуть достоинства ее пола, а не ее работы. “Я стараюсь не думать о себе как о женщине, выступая перед присяжными, – сказала она журналисту вашингтонской «Ивнинг стар». – Я не хочу сказать, что женщины должны стать мужеподобными, – они должны просто забыть о себе как о женщинах”.

Она “забывала о себе” много раз с тех пор, как получила эту должность; самый запоминающийся случай – ужин у генерального солиситора Джеймса Бека. Она приняла приглашение, хотя никогда не соглашалась со взглядами Бека; он был “один из тех воинствующих антисуфражистов” и “анти-всего-сколько-нибудь-прогрессивного”. Явившись на ужин, она увидела двенадцать коллег из Министерства юстиции, но без жен, и оказалась единственной женщиной в зале. “Это мальчишник, – догадалась она, – а я здесь единственная самка”. Бек, видимо, пригласил ее из приличия – и ожидал, что она откажется.

Тем ноябрьским утром, роясь в гардеробе, выбирая подходящий костюм и свободную блузку, прикрывая прической слуховой аппарат, от которого в последнее время было все меньше толку, она вновь пыталась забыть о себе. Ухудшающееся здоровье также было среди главных новостей в письмах к родителям. “Мрачная тень глухоты почти накрыла меня, – писала она. – Ведь, мамочка и папочка, дорогие мои, когда отовсюду, прямо и косвенно… я слышу самые безудержные и нелепые восторги по поводу моих талантов в ведении дела в суде и когда председательствую на утомительных совещаниях, горькое чувство вскипает во мне от их восхвалений, и я думаю: «Черт бы вас побрал, вы считаете, что это хорошо, да вы не представляете, на что я была бы способна, если бы не эта постоянная борьба с самой ужасной бедой, о которой вы и понятия не имеете»”.

Она пыталась забыть о себе, когда ехала в такси от своей новой квартиры на 16-й улице до Капитолия на 1-й, когда входила в Старую палату Сената с ее куполообразным потолком, кожаными креслами и золоченым резным орлом и когда заявила Верховному суду, что Джордж Римус занимался продажей алкоголя, не уплатив положенные по закону налоги. Она настаивала, что штрафы, обозначенные в обновленных постановлениях закона о налогообложении, “крайне важны для исполнения Закона о запрете”. Она пояснила, что, взимая налоги с бутлегеров, правительство вовсе не “ставит печати «одобрено» на этом незаконном бизнесе”. Незаконная деятельность не должна быть освобождена от уплаты налогов, которые и в случае ее законности следовало бы платить.

Месяц спустя суд вынес решение, оглашенное судьей Оливером Уэнделлом Холмсом. Соответствующие налоговые постановления, принятые до ратификации сухого закона, были обновлены 23 ноября 1921 года. Однако подпадающие под их действие правонарушения не подлежали наказанию, если были совершены между этой датой и вступлением закона в силу. Облава в Долине Смерти и арест Джорджа Римуса произошли в октябре 1921 года, таким образом он освобождался от ответственности за неуплату подоходного налога. Виллебрандт опоздала всего на месяц.

Она обрела утешение в более масштабной победе: суд согласился с ее доводами в пользу того, что бутлегеры обязаны платить налоги. В письме родителям она признавалась в своем восхищении Холмсом – “которого я нежно люблю, издалека” – и своем юридическом триумфе. “Поскольку все были убеждены, что здесь мне не выиграть, – писала она, – это сочли выдающейся победой, и поздравления хлынули потоком”.

Что касается Римуса, Виллебрандт намеревалась сделать все, что в ее силах, чтобы отправить его за решетку.

А тем временем она сосредоточила внимание на “Четверке из Саванны” – бутлегерском синдикате с Юга. Его главе Уилли Харру, известному как “Адмирал бутлегеров”, принадлежал целый флот судов, которые доставляли спиртное из Шотландии, Франции и Нассау; затем его прятали в рукотворных цементных пещерах по всему американскому побережью. Там же люди Харра раскладывали виски по ящикам с надписью “фрукты” или “картофель”, грузили на автомобили, поезда и грузовики, направлявшиеся к пунктам назначения по всей стране. В каждом городе местным “сухим” агентам платили, чтобы те не замечали поставок. “Четверка из Саванны” чувствовала себя настолько защищенной и была настолько убеждена в своей неуязвимости, что даже свою подопечную бейсбольную команду они назвали “Бутлегеры”.

Виллебрандт опасалась, что прекратить их бизнес будет трудно, ибо, по ее мнению, офис генерального прокурора в Саванне “хуже чем бесполезен”, а глава местного офиса Бюро “насквозь прогнил”. Комиссар Рой Хейнес отправил туда своих людей, и все они были либо куплены, либо тут же раскрыты. “Уже через несколько дней работы агентов в городе, – писала она, – бутлегеры предупреждают их: «Лучше бы вам отсюда убраться, парни, мы знаем, откуда вы»”.

Убежденная, что сможет добиться большего, Виллебрандт отрядила команду из пятнадцати агентов Бюро расследований действовать под прикрытием, в роли партнеров или потенциальных клиентов бутлегеров. Она вспомнила блестящую работу Франклина Доджа по делу Римуса, в том числе его круглосуточные наблюдения за домом бутлегера, и потребовала, чтобы этот агент отправлял отчеты непосредственно в ее отдел. Додж должен был действовать под псевдонимом “Ф. Л. Делай”. У Виллебрандт для Доджа тоже было прозвище: “Ас расследований”.

* * *

Если Доджу Виллебрандт доверяла безоговорочно, то ее босс Гарри Догерти вызывал у нее все большее беспокойство. Совсем недавно на генерального прокурора обрушился град обвинений со стороны политических противников: он не смог обеспечить безопасность железных дорог; медлил с принятием мер против мошеннических военных поставок и спускал на тормозах нарушения антимонопольного законодательства. Назначение неоднозначной фигуры Уильяма Дж. Бернса на должность главы Бюро расследований лишь подчеркнуло недальновидность и фаворитизм генерального прокурора Догерти. В целом ситуация способствовала эмоциональной и политической уязвимости генерального прокурора. “Он в гораздо более рискованном положении, чем можно представить, – писала Виллебрандт родителям, – и если он номинально останется главой министерства, я, не испытывая угрызений совести, подала бы в отставку, пожелав ему проблем в выборе женщины-заместителя”.

Как и все в Вашингтоне, она слышала, будто Догерти косвенно замешан в делах Римуса. Тем не менее он никогда не препятствовал ей в процессе расследования и частенько удивлял своей благосклонностью. “Ну не душка ли он? – писала она матери. – Он определенно высоко ценит верную службу – я не всегда делаю то, что, как мне кажется, он хочет! Он прислал телеграмму, что следует отложить дело по сухому закону, а я в ответ отправила телеграмму, что, несмотря на его распоряжение, я не стану этого делать, поскольку считаю это ошибкой, и он сообщил прокурорам – мое решение прошло!” Генеральный прокурор не упускал случая высказать комплимент в ее адрес, однажды поведав суфражистке Гарриет Тейлор Эптон, что у него “непревзойденная женщина-заместитель. Она даст фору любому мужчине по части рассудительности и здравого смысла, да и меня заодно убедит!”

Чувствуя полную поддержку Догерти, Виллебрандт даже позволяла себе временами мелкую месть. Когда министр финансов Эндрю Меллон, которого она не переваривала, потребовал отложить вынесение обвинительного вердикта в Питтсбурге, она радостно сказала ему “нет”. И, как призналась потом матери, “чертовски здорово повеселилась”.

Как-то раз в Министерстве юстиции Виллебрандт отозвала Догерти в сторонку и попросила позволения взглянуть на его ладонь. Она всегда интересовалась всякой эзотерикой и оккультизмом – астрология, карты Таро и прочие нетрадиционные методы изучения личности – и была преданным адептом хиромантии. Газеты регулярно упоминали невероятное изящество ее руки, с восторгом отмечали “низко расположенный большой палец” и “необычайно длинный средний палец”, “сильное и упругое” рукопожатие. “Если хотите устроиться в удобном кресле на террасе, отхлебнуть прохладительного коктейля, не содержащего ни капли алкоголя, и погрузиться в то умиротворяющее благостное чувство, что вашей страной руководят адекватные люди, просто внимательно посмотрите на руки помощницы генерального прокурора Соединенных Штатов, – написал как-то журналист «Атланта джорнал». – Никогда прежде мы не видели рук, демонстрирующих столько силы, здравомыслия и мудрости”.

Догерти уступил, протянув руку ладонью вверх. Виллебрандт молча изучала главные линии – жизни, сердца и ума – и второстепенные – отношений, интуиции и судьбы. Она отметила, какие из них глубоки, а какие едва заметны, как далеко тянутся и где исчезают, какие разделяются на несколько мелких и расходятся в разных направлениях, а какие похожи на звездочки, кресты или цепочки.

Через минуту прогноз был готов. Она увидела, что генеральному прокурору грозит скорая отставка, но побоялась сообщить ему об этом.

* * *

Несмотря на вынесенный приговор, Римус выискивал возможности остаться в алкогольном бизнесе – даже на законном основании, если придется. Его многочисленные винокурни по всей стране пухли от залежей товара, и он жаждал добраться до этих месторождений и распродать их. С этой целью он пригласил на встречу в отель “Синтон” старого товарища-бутлегера “Джу Джона” Маркуса.

Римуса всегда восхищал послужной список Маркуса; тот называл себя одним из первых контрабандистов виски в Соединенных Штатах. В прошлом карманник и игрок в Тихуане и Хуаресе, он возил спиртное из Мексики в “сухие” южные штаты задолго до введения федерального запрета спиртного. В Цинциннати он действовал как независимый агент, поставлял виски в разные города, получая комиссионные с каждой партии. Некоторые из его клиентов жили в Сент-Луисе, и он был на короткой ноге с коррумпированными городскими политиками. А еще говорили, что Маркус – отчаянный и бесстрашный (и опытный) киллер, который, по словам одного знакомого, “прикончил многих конкурентов”.

Римус и Маркус потребовали столик в зале, предназначенном исключительно для мужчин, где в воздухе клубились облака сигарного дыма. Официанты сновали с подносами, нагруженными шпигованным говяжьим филе и фирменным напитком “Синтона”: газированный виноградный сок в двухдолларовых бутылках, закупоренных пробкой. Менеджер отеля давно предрек, что с этой выдумкой “проблема сухого закона практически решена”.

Перегнувшись через стол, Маркус сообщил, что у него есть для Римуса ценная наводка: винокурня “Джек Дэниэлс” в Сент-Луисе может отойти к нему за вполне разумную сумму.

– Я не собираюсь покупать заводы, – отказался Римус. – У меня своих хватает. Мне нужно вытащить виски из тех, которые уже принадлежат мне.

– Ну, есть одно место, откуда можно запросто добыть товар, – сказал Маркус и выложил предысторию. Один из клиентов-политиков, Джек Кратц, обратился к нему насчет возможности “выдоить” винокурню “Джек Дэниэлс” в городе. Маркус сказал, что с работой такого масштаба может справиться только один человек – Джордж Римус из Цинциннати. Несколько верных людей – и никакого риска. Кратц, заинтересовавшись, попросил Маркуса их познакомить.

Римус настоял, чтобы Кратц приехал в Цинциннати. В беседе он поделился опасениями по поводу будущих проблем с законом. Кратц пообещал, что их прикроет друг, которого он назвал “самым влиятельным республиканцем в Сент-Луисе”.

– Вы уверены, что ему можно доверять? – уточнил Римус.

– Полностью, – заверил Кратц.

– Хорошо, – согласился Римус. – Я приеду через несколько дней, и мы прощупаем почву.

* * *

Но Римус все еще сомневался. Вся эта затея раздражала его как дилетантская и бестолковая, замешанная на личной дружбе и политических связях. Для участия в подобной афере нужно больше гарантий. Он обсудил дело с юристами, бывшими торговцами виски, демократами и республиканцами, прошлыми и нынешними, второстепенными политиками, рвавшимися отхватить кусочек пирога. Все они дружно заявили, что могут “разобраться” с местным директором департамента государственных сборов. Чей-то брат займет место обычного “замерщика” на складе, который ведет учет вывозимого виски. О полиции можно не беспокоиться. Если Римус выделит определенную сумму – скажем, 125 000 долларов, – он получит 60 процентов прибыли.

Римус, как всегда, посоветовался с Имоджен. Они уже помирились после инцидента в Индианаполисе, когда Римус до полусмерти избил Насима Шаммаса тростью со свинцом. Имоджен объяснила, что просто хотела поменять автомобиль и что Шаммас предложил хорошую сделку. Ничего больше и не предполагалось; ничего больше и не было. Римус принял объяснения, провозгласил “инцидент исчерпанным”, оставив его в прошлом. Сейчас, выслушав подробности аферы с винокурней “Джек Дэниэлс”, Имоджен решила “вложить личные средства” – 28 000 долларов. Здесь они были партнерами.

Римус отвечал за изъятие, четко планируя, каким образом и в течение какого времени алкоголь будет вывезен. Он посетил винокурню в Сент-Луисе, она размещалась в обшарпанном кирпичном здании на Данкан-авеню, 3960, и занимала почти целый квартал. Склад, где хранились бочки, располагался на втором этаже. Прогуливаясь вокруг, он увидел, как можно провернуть дело, каждый элемент встал на свое место.

Он привезет электрический насос со своей винокурни “Флейшман” в Цинциннати. Его люди просверлят дыру в перекрытии и протащат шланг в котельную. Потом шланг вытащат в окно и через узкий проход между зданиями заведут прямо в гараж. Они установят сигнальную систему; когда грузовик въедет в гараж, один звонок будет означать сигнал ребятам запускать насос, два звонка означают, что бочки полны.

Поскольку разрешения на вывоз у них не было, виски придется забирать постепенно. Римус насчитал 896 бочек, по 40 галлонов каждая. Разумно было бы откачивать по шесть галлонов из каждой бочки за раз, доливая водой и спиртом, чтобы поддерживать градус. Каждая “дойка” дала бы 5000 галлонов виски, который можно продать по тридцать долларов за галлон, что – за вычетом взяток чиновникам – вернет их вложения. В конце года, когда пройдет учет, он вывезет еще пять тысяч галлонов. 150 000 долларов от продажи будут “чистой прибылью”, думал Римус, из них 75 000 уйдут ближнему кругу, и на этом этапе угроза раскрытия минимальна. Он рад будет подождать год, признавался он другу. “В подобных обстоятельствах следует быть терпеливым”.

Римус чувствовал себя чуть спокойнее, когда думал о будущем, – как будто угрозы тюрьмы больше не существовало и впереди у него была вся жизнь, огромная и чистая.

Он решил в последний раз поговорить с Джессом Смитом насчет “крыши”.

* * *

Во вторник 29 мая, в 6:30 утра, Джесс Смит, в пижаме и халате, стоял на коленях в спальне, свесив голову над мусорной корзиной.

За минувший год все грани его жизни поблекли и съежились. Ему пятьдесят один, и тело подводит его. Год назад ему удалили аппендикс, но он так и не оправился полностью после операции – ни физически, ни психологически. Его лучший и вернейший друг Гарри Догерти замечал происходившие в нем изменения. Смит помрачнел. Политические нападки и оскорбления оставляли зазубрины в его душе как никогда прежде. Он всегда гордился своими отношениями с Гардингом и хвастался как одной из величайших почестей в жизни, что сопровождал избранного президента в его поездке в Панаму прямо накануне инаугурации. Смит ничего не желал так сильно, как испытать это чувство еще раз – гордо встать рядом с людьми, которые вершат дела мира.

Гардинг планировал очередную поездку в июне, на этот раз тур по всей стране, завершающийся на Аляске, и Смит рассчитывал, что его пригласят. Догерти было очень нелегко сообщить, почему этого не случится. Президент сослался на слухи, что Смит будто бы замечен в связях с сомнительными личностями и предосудительном поведении, порочащем администрацию. У Гардинга и так хватало неприятностей подобного рода: его подчиненный, министр внутренних дел Альберт Фолл, обвиненный в получении взяток от нефтяных компаний, находился под следствием, эта история стала известна как “Скандал с Типот-Доум”²⁰. Также Гардинга пугал пристальный интерес к его личной жизни. Он прижил внебрачного ребенка с одной из своих любовниц, Нэн Бриттон, которая встречалась с Гардингом еще подростком. Другая любовница, Кэрри Фултон Филлипс (чью вагину он прозвал “миссис Пусечка”), получала от Национального комитета Республиканской партии по 5000 долларов в месяц за молчание.