Kitabı oku: «В запредельной синеве», sayfa 3

Ухаживал Кортес недолго. Рафелу не нужно было представлять, как жила эта девочка до встречи с ним, потому что он наблюдал ее жизнь день за днем, начиная с двенадцати лет, когда она покинула стены приюта. Нередко он летними вечерами, когда прогуливался по крыше дома, наблюдал за Жуаной, которая, полумертвая от усталости, лежала на топчане в своей каморке на чердаке. Столь же часто ювелир ощущал неясное волнение, исходившее от молодого тела, с которым обращались столь дурно, что оно, еще не познав радостей жизни, словно заснуло тяжелым сном. На его решение жениться на сироте повлияло не только желание иметь рядом с собой женщину. Нет, тут было и странное для него чувство, какая-то нежность к этой девочке, никогда не знавшей родительской ласки, чье взросление происходило на его глазах, и вместе с тем стремление защитить и жажда владеть.

То, что в браке сына доставило матери огорчение, ему самому принесло выгоду: Жуана всему, что делала, отдавалась всей душой, а поскольку была очень набожной, то ходила и к ранней мессе, и на все новенны³¹, и это привлекло к нему в мастерскую новых клиентов: они предпочли Кортеса другим ювелирам, выказывавшим меньшую верность христианской вере. Шрам всегда, когда только мог, сопровождал Жуану в церковь, и то ли потому, что доброта и вера, исходящие от жены, переполнили его, то ли от того, что он чувствовал себя оставленным, раз свои отреклись от него, Кортес перестал соблюдать закон Моисея. Смерть жены всего через семь лет после свадьбы сделала его безутешным и поселила в нем ощущение собственного сиротства гораздо более сильное, чем он испытал бы, если бы умерла его мать. А та, хоть и не кривилась больше при виде невестки, в день похорон не могла сдержать радости. Перед Жуаной старая Айна Боннин вынуждена была скрывать добродетели остальных своих детей, чтобы благочестивая прихожанка не донесла на них. А теперь она могла больше не нюхать тошнотворный запах свиного жира и не перебирать бусины четок в час молитвы Розария. Рафел же, наоборот, воспринял смерть жены как кару Господню, которого сначала не знал, как называть – Адонай или Бог-Отец, ибо оба они имели основание наложить длань свою на его грешное тело. В браке Шрам вел жизнь доброго христианина, однако временами вдруг возвращался к прежним обрядам, подстрекаемый к тому матерью и назойливым братцем: тот при любом удобном случае, во время их обычных стычек или, еще чаще, во время визитов тетушки Айны, не упускал случая напомнить о необходимости блюсти закон Моисея, поскольку на Шраме лежит двойная ответственность: во-первых, он – иудей, а во-вторых, принадлежит к колену Левиину³², от которого произошли майоркские Кортесы.

Через несколько месяцев после смерти жены, в поисках хотя бы временного утешения, Шрам вошел в исповедальню отца Феррандо – духовного наставника Жуаны – и попросил у того помощи. Священник сказал ему, что все произошедшее ясно свидетельствует о необходимости оставить свою ветхозаветную родню. Во время их длинных бесед Рафел привык без утайки рассказывать о жизни своего квартала и делал это вовсе не оттого, что желал донести на кого-нибудь, а в стремлении доверить свое глубокое горе дружественному уху, которого не мог найти среди своих. Кое-кто из родственников сочувствовал ему, затаив, однако, в глубине души радость от несчастья, постигшего Шрама, другие же даже не пытались изобразить сожаления. Что касается Дурьей Башки, то брат по обыкновению не скрывал своих чувств и бесцеремонно заявил, что смерть Жуаны – это только начало, ибо месть Адоная тяжела, а гнев силен, так что он совершенно уверен: впереди Шрама ждут худшие испытания.

Первый раз в жизни Шрам открыто восстал против брата и сказал, что, возможно, Отец наш Небесный наказал его смертью жены, чтобы отвратить от ветхой веры, а поскольку двойное служение, к которому его подстрекали Дурья Башка и мать, претило Всевышнему, то он забрал то, что было дороже всего на свете, ту единственную, с которой Кортес желал бы разделить Вечность на небесах.

Длинными ночами, бесконечно тянущимися после смерти жены, ему мнилось, что он видит ее оливковые глаза, чувствует ее завораживающий взгляд, постепенно усыпляющий, так что в конце концов Рафел проваливался в сон, чувствуя, как руки Жуаны нежно обнимают его. С течением времени осязаемое присутствие дорогой ему женщины ослабло, однако часто воспоминания, как стайка внезапно прилетевших птиц, проносились в памяти и захватывали его, словно он подсознательно искал утешения в милых сердцу картинах прошлого, которые проходили перед ним медленной процессией. Нет, Шрам и помыслить не мог о повторной женитьбе. Другая женщина могла стать помехой для его католической веры, если, как настаивала мать, была бы из их квартала. Но и после смерти матери он не изменил своего решения, хотя теперь мог взять в жены христианку, как советовал отец Феррандо. Ему вполне хватало Полонии, которая делала все по дому и время от времени оказывала услуги иного рода, так что больше не было необходимости оставлять деньги, пусть и небольшие, в доме возле порта Святого Антония, как это было до женитьбы. Воспоминания о тех ушедших радостях, что он разделял некогда с Жуаной, все еще всплывали время от времени из глубин памяти во всем богатстве красок и чувств, но не побуждали его искать источник удовольствий в другом теле. Кортес предпочитал погружаться в эти сладостные ощущения в одиночку и переживал их заново, когда момент наивысшего напряжения сменялся спазмом, несущим освобождение. Однако отец Феррандо, хотя и считал, что себя следует сохранять в целомудрии, этот грех оставлял без внимания, чтобы не оттолкнуть его от истинной веры, без которой не обретешь спасения…

Итак, Шрам снова тщательно перебирал факты, как советовал ему исповедник, стараясь не упустить ни малейшей детали из прошлого, ни мельчайшего старого прегрешения Дурьей Башки, уже известного отцу Феррандо, и не увлечься воспоминаниями о Жуане, которая всегда представала перед ним во время испытания совести, чтобы помочь и придать сил. Он боялся упустить что-нибудь важное, то, что его исповеднику представляется интересным, а ему самому – второстепенным. Поэтому он решил составить максимально подробное описание случившегося, включив в него целиком и разговор с Вальерьолой, и сплетни старой Полонии, хотя отца Феррандо интересовало не столько произошедшее на улице – бегство и возвращение Айны Кортес и появление чужеземца, – сколько то, что случилось в доме Дурьей Башки. А об этом никто не желал говорить, поскольку ювелиру обитатели квартала не очень-то доверяли. Все отнекивались: тетушка Толстуха, выйдя из дома брата после завершения своих таинственных манипуляций, сослалась на крайнюю занятость и не захотела поболтать с Кортесом. Полония внезапно тоже онемела, опасаясь, как бы он не изложил все тому, кому это знать совсем ни к чему, и потому не желала пересказывать Кортесу то, о чем все кругом по большому секрету шептались, но в его присутствии замолкали. Очень скоро, однако, не прибегая к допросам и не задавая каверзных вопросов, Шрам получил всю необходимую ему информацию непосредственно из первых рук: его брат Рафел Кортес по прозвищу Дурья Башка явился к нему, чтобы рассказать о событиях ночи.

– Сияющий ангел с крыльями белее, чем у горлицы, с огненным мечом в длани явился мне во сне и пробудил. Я не спал, когда он говорил со мной. Архангел Рафаил³³, наш небесный покровитель³⁴, – продолжал он, доверительно понизив голос, – явился мне по приказу Адоная, как в свое время Товии³⁵, чтобы напомнить, что означает наше родовое имя: спасение Господне. Мой дух возмутился от божественного присутствия, я трепетал и, оглушенный, пал на землю, словно лист дерева, сорванный с ветки. Но он сказал: «Не бойся, Рафел, мир тебе и с тобою! Благослови Господа из века в век, и да исполнится с родом твоим то, что обещает имя твое! Я спустился с небес, где в особых покоях служу Господу вместе с другими шестью ангелами³⁶. Семеро нас, как сказано в Библии, и сие есть свидетельство правдивое, непреложное. Явился я к тебе по велению Всевышнего, как и тогда, когда сопровождал Товию по дороге в Рагу Мидийскую до порога дяди его Рагуэля, помог ему поймать рыбу, изгнать демонов, чтобы не окончил он жизнь так же, как семь предыдущих мужей Сарры, и сделал его мужем Сарры по мановению Господа»³⁷. – «Я знаю тебя!» – ответил я, не поднимая головы, чтобы глаза мои не ослепли от его сияния. «Не будешь в сем странствии ни пищи вкушать, ни воды, а когда взалкаешь – вкусишь еду неосязаемую и питие мистическое, каковое никто не может зреть. Чудо сие станет даром Господним тебе. По велению Всевышнего спустился я с небес, – продолжал архангел, – и вот я здесь. Сказал Господь Всемогущий: иди и говори со слугой моим Рафелом, что носит твое имя, и передай ему мое благословение, ибо своей праведной жизнью заслужил он милость в глазах Моих, ни разу не отступился от Закона Моего, был сам настойчив в вере и не дал отступиться другим во времена всеобщего нечестия и противления. Над теми, кто тебе творит доброе, прострет Господь благую длань Свою. Те же, кто тебе творит нечестивое и насмехается над тобой, кто отступил от пути Яхве³⁸, как родственник твой Рафел, недостойны носить это имя, меч Господень обрушит на них всю силу свою, ибо по грехам их наказан будет весь народ. Ты – белая овца в стаде Божием и обрел милость в глазах Отца Небесного, но одна твоя жалоба возжигает гнев Его». – «Я сделал все, что было в моих силах, чтобы брат вернулся к вере наших отцов», – осмелился я прервать архангела. «Нет, ибо пока не заставишь его возвратиться на правый путь, не будет тебе утешения! – ответил тот. – Но не только потому, что сие отступничество удручает сердце Всевышнего, а и потому, что должно исполнять Завет, который патриарх Авраам заключил с Богом от своего имени и от имени всего своего рода³⁹. Сей договор исполняли все предки твои – были ли они свободны или же пленены неверными. Без соблюдения сего Завета никто из народа Израилева не вступит в Рай»⁴⁰. – «Но, господин мой, – сказал я, – с двенадцати лет я обрезан!» – «А сыновья твои и семья твоя – нет! – ответил он. – И грех сей падет на тебя и на род твой!⁴¹И не для вас воссияет слава Господня!» – «Господин мой! – ответствовал я, пав ниц. – Никто из семьи моей не приял сего, потому что сие есть непреложный знак верности закону Моисееву, а для христиан – доказательство в нашем упорстве. Отсутствие всего лишь малой части нашей плоти приведет нас прямо на костер». – «Господь Всемогущий проклянет на века тебя и род твой! Ибо сказал Он, что видимым знаком Его союза с народом избранным является обрезание, без коего никто не может войти в Рай». – «Но как же мне поступить?» – спросил я. – «Добавь маковый отвар в вино, что подадут к ужину в пятницу. Сыновья твои обессилят, и в ночь, посвященную Господу, пока те спят, исполнишь повеление Всевышнего. Возложи в начале руки на головы их и вознеси молитву, чтобы жертва твоя была угодна в глазах Отца Небесного, который по бесконечной мудрости своей все видит».

Холодный пот тек по моему телу, и слова не шли из пересохшей глотки. А когда я снова смог говорить, ангел уже исчез, хотя комната еще была наполнена свечением… Страх перед волей Господней испарился, словно утренняя дымка под лучами солнца. Я бросился искать инструменты, необходимые для исполнения обряда, о котором говорил архангел, а остаток дня провел в молитвах. Сон моих сыновей обычно глубок. Со всем тщанием я убедился, что ни один из них ничего не чувствует, и вонзил нож в их плоть, как приказал Господь. Они же, думая, что разбужены ночным кошмаром, пробудились от боли, но не кричали. Зная, что делаю Божье дело и что длань Господня руководит мной, я вошел в комнату шурина, чтобы и над ним свершилось повеление Всевышнего. Я начал обряд, когда внезапно услышал подозрительный шум в комнате дочери. «Сперва завершу то, что должен, – сказал я себе, – а затем займусь остальным». Онофре спал, испуская ветры. То ли потому, что миазмы его тела вызвали у меня тошноту, то ли потому, что я торопился все закончить, но рука моя дрогнула, и нож вонзился шурину в бедро. Дрожа от боли, он проснулся и отшатнулся от меня. Рывком упал я на кровать, зажал его ноги, раздвинул колени и закончил обряд.

Когда я вошел в комнату дочери, то гнев ослепил меня: там в расстегнутых штанах стоял полуголый Жули Рамис. Айна, полуживая от испуга, не знала, куда от меня спрятаться. Я не стал слушать ни объяснений мерзавца, ни пустых обещаний жениться, которые он готов был дать, только бы вырваться на свободу. Я бросился к нему с ножом, но не для того, чтобы и он вошел в народ избранный, заключивший Завет с Господом, а дабы навсегда превратить этого жеребца в мерина. Но поскольку Айна, квохчущая, словно несушка, рванулась защищать любовника, она получила несколько ударов клинком в грудь. Остальное ты знаешь. Я пришел к тебе, поскольку думаю, что дни мои сочтены, и меня это радует: Господь-Вседержитель милостив ко мне, и потому я не увижу позора дочери. Однако я не хотел умереть, не рассказав тебе о Посланнике Божием и о словах его о тебе. Теперь ты знаешь, в чем твое спасение.

– Перестань угрожать мне! – прервал его Шрам. – Если же ты и дальше будешь петь свою песню, я повторю ее отцу Феррандо – и как бы перед смертью тебе не пришлось познакомиться с инквизицией!

Казалось, Дурья Башка не слышал его. Он не обратил никакого внимания на слова Шрама, только все повторял, словно в бреду: «Клянусь, архангел Рафаил говорил именно так!» Гневная вспышка ювелира объяснялась тем ужасом, который пережил он во время рассказа брата, поскольку подозревал, что этот святоша с тем же усердием, что и в своем семействе, готов приняться за обрезание его самого. Шрам же, хоть и был моложе и сильнее, не имел под рукой никакого оружия, чтобы защититься, если сумасшедший братец кинется на него с ножом, острие которого проткнуло ткань кармана и торчало наружу. Однако ничего подобного не случилось. Рафел Кортес ограничился рассказом, после чего, пропустив мимо ушей угрозы ювелира донести на него отцу Феррандо, распрощался с непривычной для него вежливостью, предварительно поблагодарив за внимание к своему повествованию и уверив, что он один видел чудо явления ангела и слышал его предостережения. А потому посчитал своим долгом довести все до ушей брата, поскольку собственные сыновья не желают ничего знать о божественном вмешательстве, которое заставило свершить с ними то, что по собственной воле они никогда бы не сделали.

Мучимый бессонницей, Шрам перебирал все, что теперь знал точно, а его исповедник – лишь отчасти. Он не понимал, как это изложить на бумаге и нужно ли рассказывать обо всем; придерживаться ли рассказа брата или ограничиться собственным кратким пересказом тех событий, о которых услышал из первых уст; следует ли сосредоточиться лишь на главных фактах, касающихся Дурьей Башки и Айны, а историю с насильственным обрезанием во имя союза с Яхве сыновей и придурковатого Онофре опустить (все равно ведь постороннему человеку ее не понять). Если отец Феррандо получит в свои руки такой изобличающий документ, можно быть уверенным – расплачиваться за сумасшествие брата придется всему кварталу. Кортес не зря пригрозил брату. С другой стороны, Жули Рамис уж точно не молчал. Теперь о ночном происшествии в доме Кортеса наверняка знают все – от инквизитора до наместника короля. «Расплата придет не из-за моего свидетельства… Есть еще рассказ моряка…» Однако Дурья Башка – не зря же, памятуя о его сумасшествии, брату дали такое прозвище – увлекся ролью оскорбленного отца и направил свой гнев на все семейство. Но если считать, что все произошло именно так, то почему обитатели квартала столь тщательно скрывали от Шрама подробности случившегося? Если брат ночью всего лишь восстанавливал справедливость и боролся за честь дочери, то что будет, если скрыть последствия его поведения? Нет, Шрам был уверен: причины ночного переполоха именно те, о которых ему рассказал сумасшедший родственник, хотя в явление ангела Кортес не поверил ни секунды. У ангелов Господних есть заботы поважнее, чем спускаться на землю и вести беседы с Дурьей Башкой. Что до угроз архангела, то они, понятное дело, на сей раз ничем не отличались от слышанных Шрамом ранее. Только на этот раз дело ограничилось лишь теологическими вопросами и речь не зашла об отсрочке долга, как это обычно бывало, когда брат понимал, что не может вернуть пятьдесят майоркских унций, не считая, конечно, процентов. На те деньги, что Кортес ему одолжил, Дурья Башка собирался купить партию льна, чтобы его сыновья научились ткать, освоив таким образом профессию, которую их отец знал с юности, но оставил после женитьбы, ибо унаследовал от тестя торговлю старой одеждой. Но на самом деле драгоценные унции должны были пойти на более выгодное, но совершенно секретное дело: бегство с Майорки. Поэтому старший сын был отправлен в Феррару и получил задание: под предлогом покупки партии льна разведать возможность переселиться туда всей семьей, однако, так как оказался негодным семенем, остался там насовсем, забыв вернуть отцу деньги.

Вот и теперь, как и при каждой их встрече, беседа закончилась спором о сроках уплаты долга. Шрам – с большим пылом, чем обычно – хорохорился перед смиренно выслушивающим упреки двоюродным братом, грозил и взывал к авторитету Габриела Вальса, который как мировой судья решал все спорные вопросы и вершил правосудие в квартале, так что обитателям Сежеля практически никогда не приходилось обращаться в официальный суд с его басурманскими законами. Габриел Вальс (в этом Шрам был твердо уверен) признает разумность его выводов, потому что они и в самом деле таковы. Дурья Башка обязался вернуть долг в течение пяти лет, но прошло уже целых шесть, а не выплачено еще больше трети. Разве он виноват, что Онофре не вернулся? Или он ответственен за все несчастья брата? За бесчестье его дочери и скудоумие шурина? Однако стоит ли упоминать все эти обстоятельства в записке для отца Феррандо, если учесть, что почтенный исповедник и так подозревает, что его объяснения насчет родственника продиктованы местью, а это чувство не способствует точности изложения фактов или, по крайней мере, полноте рассказа. Что же касается инквизиции, то ее вмешательство в жизнь Дурьей Башки принесло бы Шраму одни убытки: когда конфискуют добро еретиков, их долги кредиторам не возвращают.

Поэтому Шрам, у которого уже давно не спирало дыхания от маслянистого запаха горящего ладана, зато мутило от пропитавшего его дом прогорклого духа, этим утром не пошел в церковь, а остался размышлять: не лучше ли сперва сходить к Габриелу Вальсу, а уж потом отправляться к отцу-иезуиту, поскольку, коли святейшая инквизиция возьмется за двоюродного братца, можно быть совершенно уверенным, что одолженных денег Шрам больше никогда не увидит. Но не приходилось сомневаться и в том, что, как отец Феррандо вполне откровенно намекнул, желание наместника короля заказать ему дароносицу для монастыря кларисок⁴² будет напрямую зависеть от твердости христианских убеждений ювелира, каковые он должен продемонстрировать в доносе. Получить этот заказ было величайшей мечтой его жизни. Покойная Жуана страстно желала, чтобы руки ее мужа сотворили кружево из золота и серебра, внутри которого Господь наш Бог будет являть себя верным Ему. Кроме того, самому ему казалось, что когда перед его дароносицей будут преклонять колени священники и монахи, отцы-инквизиторы и епископы, знать и богатые горожане, набожные прихожане и прочий народ Божий, то поклоняться все они будут не только Телу Христову, но и роскошному сосуду, в котором оно выставляется, тому вместилищу, что защищало Его и которое он, бедный ювелир из еврейского квартала, с гордостью сотворил, дабы священная гостия сияла в нем во всем своем величии. Имелся у Шрама и эскиз, чтобы продемонстрировать изящную филигрань своей будущей работы. Стеклянный шар с гостией должны украшать роскошные солнечные лучи, похожие на золотые наконечники стрел, как это сделано на дароносице кафедрального собора, которую все ювелиры Майорки считают образцом для подражания. Но на его изделии лучи-стрелы будут дополнены двумя звездами – из золота и серебра. Звездой Давида и звездой Волхвов, спустившимися с небес, дабы осиять своим светом Тело Христово в знак смиренного поклонения перед Иисусом. В основание дароносицы Кортес решил вставить брильянты чистой воды, которые давным-давно купил у одного антверпенского купца и, дожидаясь совершенно особого случая, берег как самое ценное свое сокровище. Огранка их столь хороша, что всего один лучик света рождает в них великолепное, ослепительное сияние. Эта дароносица может стать трудом всей его жизни и не даст его имени умереть вместе с ним, а ведь он уже слишком стар, чтобы думать о продолжении рода. Страстное желание сделать ее заставляло ювелира частенько мечтать, что наместник короля поручит эту работу именно ему, а не какому-нибудь другому городскому мастеру. И Шрам пришел к выводу, что только умерший уже Пере Вальс, сделавший дароносицу для церкви Святого Михаила, да после его смерти Николау Боннин были способны исполнить такой заказ. Боннин, однако, имел явно меньше шансов, поскольку не был человеком строгих правил, и потому отец Феррандо не считал его добрым христианином, чего не скажешь о Кортесе. Особенно если он завтра принесет бумагу, в которой изложит все, что знает.

III

Рафел Кортес по прозвищу Шрам поставил подпись под своим доносом ровно в тот момент, когда ночная темнота начала бледнеть и уступать место неяркому рассвету. Совершенно обессиленный, ювелир не стал перечитывать написанное и упал на кровать прямо как был – в одежде. Он лишь ослабил пояс на штанах да расстегнул пуговицы куртки, чтобы дать телу немного передохнуть, прежде чем утренний свет и – особенно – суета Полонии на кухне оборвут короткий отдых. Но сон не шел: усталость и напряжение, в котором Кортес находился столько времени, не позволяли расслабиться и будоражили, вместо того чтобы наслать дремоту. Даже попытка вызвать в памяти приятные воспоминания оказалась бесполезной. Поняв, что уснуть не удастся, Шрам решил встать – благо, уже рассвело. Он умылся в тазике, приготовленном служанкой, сбрил тронутую сединой щетину, причесал редеющие волосы и переоделся в чистую одежду. Потом сложил бумагу вчетверо и убрал в карман штанов. Но документ был слишком велик и оттого сильно оттопыривал брючину, поэтому ювелир решил, что надежнее будет спрятать его на груди под курткой, сшитой еще покойной Жуаной. Накинув на плечи плащ и взяв шляпу, он попрощался с Полонией, сказав, что идет к утренней мессе, а потом – поскольку день обещает быть погожим – пройдется до Рибы: может и встретит кого-нибудь знакомого.

Улицы города, в этот час обычно уже полные народа – с наступлением тепла все шляпники, сапожники, портные, канатчики и прочие ремесленники оставляли темные мастерские и устраивались работать у дверей, на солнце, – в воскресный день были пусты. Не было видно и нищих, что спали под открытым небом, а по утрам бормотали молитвы и гнусаво перечисляли свои бесчисленные несчастья, поджидая добропорядочных христиан, спешащих в церковь. Кортес, который терпеть их не мог, был рад, что никто не попался на его пути. Грохот колес телеги вдалеке, в порту, внезапно нарушил воскресную тишину утра и вспугнул голубей, сидевших на стене сада, вдоль которого шел ювелир. Их легкие силуэты прочертили небо над раскидистой монастырской пальмой. Каждый раз, когда Шрам проходил мимо нее, то невольно вспоминал высокий готический потолок Биржи⁴³. Он завидовал строителю здания и стремился если не посостязаться с ним, когда будет создавать дароносицу, то по крайней мере запомниться людям, как он сам помнил о Сагрере⁴⁴ благодаря его творению. Отец Феррандо отчитал бы его, если б узнал, как страстно мечтает ювелир о посмертном признании. Исповедник уже предупреждал, что добрый христианин должен беспокоиться не о мирских суждениях, а о небесном суде, в Царство же Божие, говорил монах, ведут лишения и жертвы, а не земная слава. Однако это не мешало иезуиту подогревать жадный интерес Кортеса к дароносице, которая должна была стать пышным плодом набожности обращенного иудея.

Погрузившись в свои заветные мечты, Шрам в полудреме неторопливо шел к Монтисиону⁴⁵, не обращая внимания на редких прохожих, встречавшихся на его пути. Сонную тишину улицы нарушил лишь перезвон церковных колоколов, во весь голос начавших возвещать о радости наступившего дня. До утренней восьмичасовой мессы еще оставалось немного времени – на нее-то Кортес и собирался, тут он Полонии не соврал, – а потом он чуть-чуть прогуляется, и ровно в десять встреча с отцом Феррандо. Может, Рафел заглянет в монастырскую приемную или, лучше всего, встретит его в саду, чтобы отдать бумаги без свидетелей. Мысленно возвратившись к доносу на брата, Шрам вновь сказал себе, что наушничает не по склонности к предательству, а выполняя свой долг доброго христианина. Ювелир так глубоко ушел в размышления, что не заметил Габриела Вальса, пока не налетел на него. Не обратив внимания на пристальный взгляд его холодных ярко-синих глаз, так разительно отличавшихся от блекло-голубых покорных и трусливых глаз большинства обитателей квартала, он снял шляпу, в то время как Вальс лишь поднес руку к полям своей. Оба остановились, и Кортес с видимым удовольствием начал разговор первым. Для начала – беседы о погоде, которая установилась в эту первую неделю июня и столь хороша, а вот в прошлом году было не так из-за сильных ветров – помните, как они вырывали деревья с корнем, обсыпали урожай фруктов, повредили стены и крыши домов… То, что Шрам случайно встретил Габриела Вальса по дороге в церковь, не только не помешает исполнить обязанности набожного прихожанина, но и является добрым знаком, поскольку он хотел повидаться со старейшиной, но не решался зайти к нему домой – после той истории с капитаном Гарцем их отношения испортились. Вальс молча слушал болтовню ювелира. Наконец тот выпалил, что хотел бы проконсультироваться у достопочтенного Габриела по поводу долга двоюродного брата, который все больше сходит с ума. Вальс ответил, что и сам хотел бы поговорить о Дурьей Башке, потому и отправился к Кортесу, а Полония, считавшая ворон возле дверей дома, подсказала, где его искать.

– Я приглашаю тебя на обед, – сказал Вальс, продолжая пристально смотреть на него, словно оценивая впечатление, которое эти слова произведут на Кортеса, – там будут мои сыновья, Консул, Понс, торговец Серра, Жузеп Валлериола и Пере Онофре Агило – он в городе проездом и расскажет нам кое-что интересное. Пиршество тебе понравится.

Шрам не знал, как выпутаться из щекотливой ситуации: сказать собеседнику, что у него назначена встреча с исповедником, он не мог, как и придумать убедительную причину, чтобы отклонить любезное приглашение, потому что Вальс мог что-то заподозрить. К тому же Рафел боялся, что, коли отложит разговор о долге брата на другой раз, старейшина не будет к нему так благосклонен. Нет, такой счастливый случай, буквально свалившийся с неба, упускать никак нельзя. Плохо только, что не будет возможности предупредить отца Феррандо о непредвиденных обстоятельствах, если Вальс не оставит его одного. Сказать, что идешь ранним утром поболтать с отцом-иезуитом, значит подтвердить ненужные подозрения на свой счет. Особенно если Дурья Башка уже успел переговорить с Габриелом. «Я не могу отказаться от приглашения. Отец Феррандо доверяет мне и уже доказал это. Как только я расскажу ему, что произошло, он все поймет. Кроме того, приглашение к Вальсу наверняка позволит узнать что-нибудь такое, на что я и надеяться не мог».

Габриел Вальс никогда не приглашал ювелира к себе в сад, хотя на обедах и ужинах, которые он там устраивал, побывал едва ли не весь квартал. А отец Феррандо однажды во время исповеди обронил, что, как ему рассказал кое-кто из инквизиции, там подозревают, что на этих сборищах обсуждают вопросы иудейской веры и обучают молодежь закону Моисееву. Теперь же у Шрама появлялась возможность точно все разузнать. Все знают, что Вальс Мажор купил этот сад пару лет тому назад, когда торговля стала приносить ему прибыль, и в качестве арендаторов этой земли он хотел видеть кого-нибудь из своего рода. Но найти семейную пару, согласную возделывать огород с садом, было не так-то просто. На предложение Габриела откликнулись Пеп Помар и его жена Микела Фустер, оба родом из Порререс. У тетушки Микелы на растения была легкая рука, а цветы, посаженные ею, вызывали всеобщую зависть. Ее розы были мясисты, их бутоны распускались внезапно и источали сладкий, дурманящий аромат, наполнявший всю округу, так что казалось, этот благоуханный воздух оказывает исцеляющее воздействие на людей, утишая склоки и смягчая разногласия. Среди этих райских ароматов, в восхитительной тени виноградной лозы Габриел Вальс накрывал в праздничные дни стол для гостей, которые наслаждались обильным угощением и тихим очарованием этого места. За трапезу садились не только члены семьи и их друзья, но те, кого приглашали особо: путешественники, заехавшие на Майорку, городские торговцы-христиане, которые вели дела с обитателями квартала, так что совершенно напрасно злые языки утверждали, что это сугубо еврейские сборища.

Шрам тут же решил, что дожидаться встречи с отцом Феррандо – значит упустить те выгоды, которые сулит приглашение Вальса, и проворонить счастливый случай. Он так много слышал об этих застольях, что его разбирало любопытство самому посмотреть, так ли свежи и хороши овощи тетушки Микелы, как все говорят, и желание понежиться в ажурной тени винограда, которой был столь горд хозяин сада.

Во время мессы, сидя возле Вальса, Кортес внимательно следил за ним. Ему показалось, что тот мыслями был далеко от происходящего в церкви, лишь по необходимости изображая внимание. После окончания церемонии, чтобы все могли видеть, что Шрам пришел вместе с Вальсом, он придержал шаг, пропустил торговца вперед и предложил ему святую воду, как это делали обычно менее знатные горожане по отношению к стоящим выше их в обществе или юнцы перед людьми старше их. Габриел Вальс был почти на двадцать лет старше ювелира и пользовался в их квартале большим уважением. Его репутация человека справедливого, сведущего во многих областях вышла далеко за пределы улицы Сежель, а когда многие новообращенные христиане после 1435 года оставили квартал, знатные люди со всего города нередко искали встреч с Вальсом, чтобы предложить ему торговые сделки или занять у него денег.