Kitabı oku: «Светлолунный сад», sayfa 3

Yazı tipi:

Н. М. Языкову

Ответ

 
Невероятный и нежданный
Слетел ко мне певца привет,
Как лавра лист благоуханный,
Как южных стран прелестный цвет.
Там вы теперь – туда, бывало,
Просилась подышать и я,
И я мечтою улетала
В те благодатные края.
Но даром не проходит время,
Мне принесло свой плод оно,
И суетных желаний бремя
Я с сердца сбросила давно.
И примирилась я с Москвою,
С отчизной лени и снегов:
Везде есть небо над главою,
Везде есть много чудных снов;
Везде проходят звезды мимо,
Везде напрасно любишь их,
Везде душа неукротимо
В борьбах измучится пустых.
О Риме ныне не тоскуя,
Москве сравненьем не вредя,
Стихи здесь русские пишу я
При шуме русского дождя.
Покинув скромную столицу
Для полугородских полей,
Шлю из Сокольников я в Ниццу
Дань благодарности моей –
Слова сердечного ответа
В родной, далекой стороне
За сладкозвучный дар поэта,
За вспоминанье обо мне.
 
Июнь 1840
Сокольники

Дума

 
Грустно ветер веет.
Небосклон чернеет,
И луна не смеет
Выглянуть из туч;
И сижу одна я,
Мгла кругом густая,
И не утихая
Дождь шумит, как ключ.
 
 
И в душе уныло
Онемела сила,
Грудь тоска стеснила,
И сдается мне,
Будто всё напрасно,
Что мы просим страстно,
Что, мелькая ясно,
Манит нас во сне.
 
 
Будто средь волнений
Буйных поколений
Чистых побуждений
Не созреет плод;
Будто всё святое
В сердце молодое,
Как на дно морское,
Даром упадет!
 
Август 1840

10 ноября 1840

 
Среди забот и в людной той пустыне,
Свои мечты покинув и меня,
Успел ли ты былое вспомнить ныне?
Заветного ты не забыл ли дня?
Подумал ли, скажи, ты ныне снова,
Что с верою я детской, в оный час,
Из рук твоих свой жребий взять готова,
Тебе навек без страха обреклась?
Что свят тот миг пред божьим провиденьем,
Когда душа, глубоко полюбя,
С невольным скажет убежденьем
Душе чужой: я верую в тебя!
Что этот луч, ниспосланный из рая, –
Какой судьба дорогой ни веди, –
Как в камне искра спит живая,
В остылой будет спать груди;
Что не погубит горя бремя
В ней этой тайны неземной;
Что не истлеет это семя
И расцветет в стране другой.
Ты вспомнил ли, как я, при шуме бала,
Безмолвно назвалась твоей?
Как больно сердце задрожало,
Как гордо вспыхнул огнь очей?
Взносясь над всей тревогой света,
В тебе, хоть жизнь свое взяла,
Осталась ли минута эта
Средь измененного цела?
 
1840

Баллада

1558

Известно, что император Карл V отказался от престола и кончил жизнь свою монахом в монастыре св. Юста, в Испании, в провинции Эстремадура. Последние дни его были ознаменованы глубоким покаянием, которым думал он искупить свое непомерное властолюбие и свою жестокость к Франциску I, к Саксонскому курфюрсту и к другим, томившимся некогда в его темницах. Он даже велел заживо положить себя в гроб и совершить над собою обряд похорон.

 
«Здравствуй, наш монах печальный!
Мы к тебе идем опять:
Солнце в лес скатилось дальный –
Скучно в поле нам гулять.
 
 
Ведь мы дети здесь чужие:
Из родной своей земли
Мы с отцом сюда впервые
Только месяц что пришли.
 
 
Мы не свыклись с вашим краем,
И мальчишки тех полей
Говорят нам, что не знаем
Игр испанских мы детей.
 
 
Сказку расскажи нам снова
Про бойца-богатыря,
Иль про чародея злого,
Иль про славного царя».
 
 
На детей взглянул, тоскуя,
Бледный сын монастыря:
«Да, вам сказку расскажу я
Про великого царя. –
 
 
Был царь грозный, был царь славный,
Был владыка многих стран;
Слал он свой закон державный
Чрез широкий океан.
 
 
В недрах гор он черпал злато
Властью слова своего;
Солнцу не было заката
Во владениях его.
 
 
Вдаль неслись его угрозы,
Страх бросая в шум столиц:
Царские мочили слезы
Жесткий пол его темниц.
 
 
И в безумстве дум надменных,
Вырвав жалость из души, –
Брал с сирот и с угнетенных,
Как торгаш, он барыши.
 
 
Ненасытный, беспощадный,
В схватке с роком устоя,
Он забыл, в гордыне жадной,
Что над ним был Судия.
 
 
И восстал нежданный мститель,
И ворвался злой пришлец
В недоступную обитель,
В раззолоченный дворец.
 
 
Мимо зал, где страсти бдели,
Вкрался в царский он покой,
И подполз к его постели,
И впился в него змеей». –
 
 
«Кончи же, монах, уж поздно…
Что ж ты голову склонил?
Отчего взглянул так грозно?
Уж не ты ль царя убил?..»
 
 
Приподнялся в гневной мочи
Стан высокий чернеца;
Засверкали дики очи
Полумертвого лица:
 
 
«Да, убил я исполина,
Сокрушил в избытке сил!
С трона сбросил властелина,
В гроб живого положил!
 
 
Я палач его безвестный,
Искупитель старины;
Как два тигра в клетке тесной,
Мы вдвоем заключены.
 
 
Утомимся мы борьбою,
И согнет седой монах
Под ногой своей босою
Императора во прах!»
 
 
Замолчал рассказчик странный;
Дети робко отошли,
И, мелькнув чрез дол туманный,
Скрылись птичками вдали.
 
 
И кругом всё стало пусто, –
И восшедшею луной
Монастырь святого Юста
Озарился под горой.
 
<1841>

На 10 ноября

 
Я помню, сердца глас был звонок,
Я помню, свой восторг оно
Всем поверяло как ребенок;
Теперь не то – тому давно.
 
 
Туда, где суетно и шумно,
Я не несу мечту свою,
Перед толпой благоразумно
Свои волнения таю.
 
 
Не жду на чувства я отзыва, –
Но и теперь перед тобой
Я не могу сдержать порыва,
Я не хочу молчать душой!
 
 
Уж не смущаюсь я без нужды,
Уж странны мне младые сны,
Но всё-таки не вовсе чужды
И, слава богу, не смешны.
 
 
Так пусть их встречу я, как прежде.
Так пусть я нынче волю дам
Своей несбыточной надежде,
Своей мечте, своим стихам;
 
 
Пусть думой мирной и приветной
Почтут прошедшее они:
Да не пройдет мой день заветный,
Как прочие простые дни;
 
 
Пусть вновь мелькнет хоть тень былого,
Пусть, хоть напрасно, в этот миг
С безмолвных уст сорвется слово,
Пусть вновь душа найдет язык!
 
 
Она опять замолкнет вскоре, –
И будет в ней под тихой мглой,
Как лучший перл в бездонном море,
Скрываться клад ее немой.
 
<1841>

Огонь

 
Блещет дол оледенелый,
Спят равнины, как гроба;
Средь степи широкой, белой
Одинокая изба.
 
 
Ночь светла; мороз трескучий,
С неба звездного луна
Прогнала густые тучи
И гуляет там одна.
 
 
И глядит она в светлицу
Всем сиянием лица
На заснувшую девицу,
На невесту молодца.
 
 
А внизу еще хозяйка
С сыном в печь кладет дрова:
«Ну, Алеша, помогай-ка!
Завтра праздник Рождества».
 
 
И, огонь раздувши, встала:
«Подожди ты здесь меня,
Дела нынче мне немало, –
Да не трогай же огня».
 
 
Вышла вон она со свечкой;
Мальчик в сумерках один;
Смотрит, сидя перед печкой:
Брызжут искры из лучин.
 
 
И огонь, вначале вялый,
И притворчив, и хитер,
Чуть заметен, змейкой алой
Вдоль полен ползет как вор.
 
 
И сверкнул во мраке дыма,
И, свистя, взвился стрелой,
Заиграл неодолимо,
Разозлился как живой.
 
 
И глядит дитя на пламень,
И, дивяся, говорит:
«Что ты бьешься там об камень?
Отчего ты так сердит?» –
 
 
«Тесен свод, сжимают стены, –
Зашипел в печи ответ, –
Протянуть живые члены
Здесь в хлеву мне места нет.
 
 
Душно мне! А погляди-ка,
Я б на воле был каков?» –
И взлетел вдруг пламень дико,
Будто выскочить готов.
 
 
«Не пылай ко мне так близко!
Ты меня, злой дух, не тронь!» –
Но глазами василиска
На него глядит огонь:
 
 
«Мне ты путь устрой!
Положи мне мост,
Чтоб во весь я свой
Мог подняться рост.
 
 
Здесь я мал и слаб,
Сплю в золе как тварь;
Здесь я – подлый раб,
Там я – грозный царь!
 
 
Поднимусь могуч,
Полечу ретив,
Разрастусь до туч,
Буду диво див!»
 
 
Рыщет в печке, свищет, рдея,
Хлещет он кирпичный свод,
Зашипит шипеньем змея,
Воем волка заревет.
 
 
И ребенок, с робким взглядом,
Как испуганный слуга,
Положил поленья рядом
С полу вплоть до очага.
 
 
………………….
 
 
Ночь ясна; луна-царица
Смотрит с звездного дворца;
Где же мирная светлица?
Где невеста молодца?
 
 
Ночь тиха; край опустелый
Хладный саваном покрыт;
И в степи широкой, белой
Столб лишь огненный стоит.
 
Июнь 1841
Гиреево

Рудокоп

1

 
В подземной тьме, в тиши глубокой,
Уж под ночь рудокоп младой,
В забвеньи думы одинокой,
Сидел пред собранной рудой.
Вдали, гудя сквозь лес дремучий,
Звал всенощной протяжный звон;
Но, наклонясь над темной кучей,
Не слышал благовеста он.
Глядел он в глубь, где клад несметный
Немая покрывала мгла,
Глядел на камень тот бесцветный,
В котором власть земли спала.
 
 
А звук носился непонятный
Вдоль переходов рудника,
Жужжал как бы припев невнятный
При тихом стуке молотка.
 
 
Но он с заветного металла
Ни глаз, ни мыслей не спускал.
Пусть там, вверху, весна блистала
Цветным ковром на высях скал;
Пусть солнце там, над мертвой бездной,
В лучах купало край земной;
Пусть небосклон тысячезвездный
Сиял бездонной глубиной, –
Одно он думал.
И нежданно,
Как бы в ответ его мечте,
Заговорил вдруг кто-то странно,
Глазами блеща в темноте:
 
 
«Да, что на каменном здесь ложе
Лежит в затворе у меня,
Вам неба божьего дороже,
Светлее звезд, нужнее дня.
И что ж сиянье небосклона,
Вся эта пошлая краса
Тому, кто зрит земного лона
Неведанные чудеса?
Кто в жизнь, блестящую под мглою,
В светло-волшебный мир проник?
Кто понял мощною душою
Стихий таинственный язык?
 
 
О власти этой, праха чадо,
Ты вопрошаешь глуби дно; –
Не лгут мечты твои, и надо
Для исполненья лишь одно:
 
 
Чтоб волей ты неутомимо
Враждебный покорял металл,
Чтоб, как красавицы любимой,
Ты злата хладного искал;
Чтоб неотступный, ежечасный
В тебе был помысел один,
Чтоб не смущали думы ясной
Жена и мать, и брат, и сын.
Чтоб шел ты мимо без вниманья,
Единой страстию дыша;
Чтоб были здесь твои желанья,
Твой мир, твой рай, твоя душа.
И ты поймешь немые силы,
И будет знать твоя рука,
Где вьются золотые жилы
В груди глубокой рудника;
Увидишь ты очами духа
То, что незримо для очей;
Непостижимое для слуха
Услышит слух души твоей.
Взойдешь ты в тайную обитель,
В хранилище даров земных,
И, всех сокровищ повелитель,
Из мрака вызовешь ты их».
 
 
……………………
 
 
Всё вновь молчало в бездне хладной
А юноша, над щелью скал
Нагнувшись, взор недвижно-жадный
В глубь безответную вперял.
И утром, как толпою шумной
Уж снова копь была полна,
Еще глядел он, как безумный,
В заветный мрак глухого дна.
 

2

 
Про рудокопа уж два года
Несется слух во всей стране:
Не знать работникам завода
Такой удачи и во сне.
Руду он словно вызывает
Из скал ударом молотка,
И хоть неопытен, а знает
Он гору лучше старика.
Вернее всякого расчета
Слывет у всех его совет,
И в руднике нейдет работа
В то время, как его там нет.
Живет теперь он при заводе
Не бурщиком уже простым;
Но всё, как будто бы в невзгоде,
Душевной немочью томим.
Женился он, тому давно ли?
Жена прекрасна, молода;
Но, видно, с ним счастливой доли
Ей не дождаться никогда.
К окну лицом склонившись белым,
Всю ночь глядит и ждет она;
А муж, что крот, по суткам целым
Живет в земле, не зная сна.
Про него уже толкует
Давно вполголоса народ,
Что он сквозь камень злато чует
И жил выщупывает ход.
И говорить о том не смели,
Но в копи видели не раз
Пред ним, во мраке темной щели,
Внезапный блеск двух волчьих глаз.
 
 
«С ним вечером об эту пору, –
В заводе сказывал старик, –
Тому два дня, пошел я в гору;
Был тих, как гроб, пустой рудник.
Шли оба молча мы чрез шлаки,
Он часто вкруг себя глядел,
Как бы неведомые знаки
На камне отыскать хотел;
И дрогнул вдруг, и с диким взглядом
Повел рукою по скале;
И мне сдалось, что с нами рядом
Тут кто-то двигался во мгле».
 

3

 
Дни проходили.
Раз в пучине
Работники, столпясь с утра,
В углу шептали: «В копи ныне
Он не был, не был и вчера.
Он у окна своей светелки
Сидел весь день. Что сталось с ним?»
Вопросы средь толпы и толки
Носились говором глухим.
Но в переходе зашумело, –
Идет: все стихли голоса;
И за привычное он дело,
Как прежде, молча принялся.
Но шел в забвении глубоком,
Глядел на камень он седой
Бессмысленным, недвижным оком,
Как на предмет ему чужой.
И вдруг, в порыве тяжкой скуки,
Сердито он отбросил лом,
Сел на земь и, скрестивши руки,
Поник задумчивым челом.
Остановилася работа;
В него вперяя взор немой,
Стояли все кругом, – а что-то
Ворчало глухо за скалой.
 

4

 
Обвив вершины, лес и воды,
Прозрачная синела тень,
Просонки дремлющей природы, –
Уже не ночь, еще не день.
Темно селение стояло;
Лишь только в горнице одной
Свеча, бледнея, догорала
Пред наступающей зарей.
Тиха была светлица эта;
Оклад иконы на стене
Блистал в полсумраке рассвета;
Белела люлька в глубине,
Но там один жилец бессонный
До утра отдыха не знал,
И шаг его неугомонный
Всю ночь там по полу стучал.
Ходил он, бледный и угрюмый,
Не чувствуя движенья ног;
От тяжкой вдруг очнувшись думы,
Взглянул в окно – зардел восток.
День новый новую заботу
Принес – светает на дворе,
Пора вчерашнюю работу
Идти осматривать в горе.
 
 
И тихо к люльке подошел он,
И, сумрачным склонясь лицом,
Остановился, грусти полон,
Перед священным детским сном.
 
 
Чего ты ждешь? Тьмы покрывало
Уж божий мир стряхнул с чела!
Не для тебя то солнце встало,
Не для тебя земля светла;
Не для тебя улыбка сына
И кров семейного жилья!
Твой дом – та мертвая пучина,
Ее скалы – твоя семья.
Проснется твой младенец милый
Не при тебе, – пора, иди!
Иль сердца труп давно остылый
Затрепетал в твоей груди?
Или, в душе таясь безвестно,
Когда злых сил она полна,
Вдруг всходят, сквозь грехи, чудесно
Твои, о боже, семена?
 
 
Он долго возле колыбели
Стоял, – и будто перед ней
Мечты души его яснели,
Смягчался дикий блеск очей.
 
 
Знавал он эти сны благие!..
Но время!.. Звонкий час пробил,
И тихою рукой впервые
Младенца он перекрестил!
 

5

 
Еще поля кругом молчали,
Утесы спали темным сном,
Не раздавался скрежет стали,
С гранитом не боролся лом;
Еще вся грешная тревога,
Весь алчный шум земной страны
Не нарушали в мире бога
Великолепной тишины.
Шел рудокоп чрез дол росистый,
И, подходя к немым скалам,
Впивал всей грудью ветр душистый,
Земли весенний фимиам.
И сверху взор он бросил ясный
В глухое, смрадное жерло:
Да, он отвергнет дар напрасный,
Покинет мрака ремесло!
Воскреснет вольною душою,
И снова будет мирно спать,
И видеть солнце над собою,
И божьим воздухом дышать.
В последний раз, живых могила,
Проходит он твой темный путь!..
 
 
Безумец! будто б то, что было,
Так можем с жизни мы стряхнуть!
 
 
В то утро, средь тиши завода,
Вдруг словно гром загрохотал;
И крик пронзительный народа
Взвился кругом: «Обвал! Обвал!»
Над потрясенной глубиною
Сбежались рудокопы вмиг:
Глядят встревоженной толпою –
Широко завален рудник.
 
 
И взором бледные мужчины
Сочлися – нет лишь одного:
Не отдал грозный дух пучины
Любимца только своего.
 
Июль 1841
Гиреево

Графине Р<остопчиной>

 
Как сердцу вашему внушили
К родной Москве такую спесь?
Ее ж любимицей не вы ли
Так мирно расцветали здесь?
Не вас должна б сует гордыня
Вести к хуле своей страны:
Хоть петербургская графиня, –
Вы москвитянкой рождены.
 
 
Когда б не в старом граде этом
Впервой на свет взглянули вы,
Быть может, не были б поэтом
Теперь на берегах Невы.
Москвы была то благостыня,
В ней разыгрались ваши сны;
Хоть петербургская графиня, –
Вы москвитянкой рождены.
 
 
Ужель Москвы первопрестольной
Вам мертв и скучен дивный вид!
Пред ней, хоть памятью невольной,
Ужель ваш взор не заблестит?
Ужель для сердца там пустыня,
Где мчались дни его весны?
Хоть петербургская графиня, –
Вы москвитянкой рождены.
Иль ваших дум не зажигая,
Любви вам в душу не вселя.
Вас прикрывала сень родная
Семисотлетнего Кремля?
Здесь духа русского святыня,
Живая вера старины;
Здесь, петербургская графиня,
Вы москвитянкой рождены.
 
Июль 1841
Гиреево

«К тебе теперь я думу обращаю…»

 
К тебе теперь я думу обращаю,
Безгрешную, хоть грустную, – к тебе!
Несусь душой к далекому мне краю
И к отчужденной мне давно судьбе.
 
 
Так много лет прошло, – и дни невзгоды,
И радости встречались дни не раз;
Так много лет, – и более, чем годы,
События переменили нас.
 
 
Не таковы расстались мы с тобою!
Расстались мы, – ты помнишь ли, поэт? –
А счастья дар предложен был судьбою;
Да, может быть, а может быть – и нет!
 
 
Кто ж вас достиг, о светлые виденья!
О гордые, взыскательные сны?
Кто удержал минуту вдохновенья?
И луч зари, и ток морской волны?
 
 
Кто не стоял, испуганно и немо,
Пред идолом развенчанным своим?..
 
Июнь 1842
Гиреево

«Была ты с нами неразлучна…»

 
Была ты с нами неразлучна,
И вкруг тебя, средь тишины,
Вились светло, носились звучно
Младые призраки и сны.
Жила в пределе мирно-тесном
Одна ты с думою своей,
Как бы на острове чудесном,
За темной шириной морей.
Земных желаний ты не знала,
Не знала ты любви земной;
И грохот жизненного вала
Роптал вдали, как гром глухой.
И стала ныне ты не наша!
Восторг погас, порыв утих;
Познанья роковая чаша
Уже коснулась уст твоих.
Забудешь тайну вдохновений
В борьбах земного бытия;
В огне страданий и волнений
Перегорит душа твоя.
 
 
 –
 
 
Нет! не прав ваш ропот тайный!
Не мечтаний сладкий хмель,
Не души покой случайный
Ей назначенная цель.
Пусть пловца окрепнет сила,
Покоряя бурный вал!
Пусть пройдет через горнило
Неочищенный металл!
 
 
Осуждает провиденье
Сердце жаркое узнать
Горьких мук благословенье,
Жертв высоких благодать.
 
 
Нет! есть сила для полета
В смелом трепете крыла!
Та беспечная дремота
Жизнью духа не была.
 
 
Он зрелей теперь для дела,
Он светлей для вольных дум;
Что умом тогда владело,
Тем владеет ныне ум.
 
Июнь 1842
Гиреево

«Читала часто с грустью детской…»

 
Читала часто с грустью детской
Сказание святое я,
Как ночью в край Геннезарецкой
Неслась апостолов ладья.
 
 
И в переливы мглы ненастной
Смотря, они узрели вдруг
Как шел к ним морем образ ясный,
И их сердца стеснил испуг.
 
 
И над волной неугомонной
К ним глас божественный проник:
«То я! дерзайте!» – И смущенный
Тогда ответил ученик:
 
 
«Коль это ты, мне сердце ныне,
Учитель, ободри в груди:
Вели идти мне по пучине».
И рек господь ему: «Иди!»
 
 
И он пошел, – и бездны влага
В сплошной сливалася кристалл,
И тяжесть твердого он шага
На зыбки воды упирал.
 
 
Но бурный ветр взорвал пучину;
И в немочи душевных сил
Он, погибая, Девы к сыну
Молящим гласом возопил.
 
 
И мы, младые, веры полны,
По морю бытия пойдем;
Но скоро почернеют волны
И дальный загрохочет гром.
 
 
И усумнимся мы душою,
И средь грозящей ночи тьмы
К тебе с трепещущей мольбою
Взываем, господи, и мы.
 
 
Не нам до божьего примера
Достигнуть силою святой!
Не наша уцелеет вера
В грозе, над глубью роковой!
 
 
Кто жизни злое испытанье
Могучим духом встретить мог?
Кто жар любви и упованье,
Или хоть грусть в душе сберег?
 
 
Все чувства вянут в нас незримо;
Все слезы сохнут, как роса;
Земля и небо идут мимо:
Его лишь вечны словеса.
 
Июнь 1842
Гиреево

Рассказ

 
Чрез сад пустой и темный кто-то
Средь летней ночи шел один;
Владела томная дремота
Объемом сумрачных равнин.
Шумел какой-то праздник дальний;
Сквозь мглу аллеи проникал
И звонкий гул музыки бальной,
И яркий луч блестящих зал.
Шел дальше, тихою походкой,
Мечтатель тот, потупя взор;
И вышел вон, где за решеткой
Темнел неведомый простор.
И в мох, под липою ветвистой,
Он лег, задумчив и угрюм;
К нему туда, чрез дол душистый,
Не доходил безумный шум,
Лишь что-то в зелени зыбучей
Вздыхало, будто в грезах сна;
А перед ним над черной тучей
Стояла бледная луна.
Над тучей так она стояла
В былое время, в ночь одну;
Чуть внятно так же звуки бала
Неслись в лесную тишину…
 
 
«Ужель так памятно мгновенное?
Увы! ужель вовеки нам
Невозвратимо незабвенное,
Невозвратимо здесь и там?..
Родное, бросив жизнь телесную,
От нас умчится навсегда ль
В неизмеримость неизвестную,
В непроницаемую даль?..
Где вы, далекие, любимые?
Где вас душою отыскать?
Мои мечты неусыпимые
В какой предел мне к вам послать?
Кто даст мне власть, сквозь отдаление
Хоть взор единый пророня,
Теперь узреть вас на мгновение,
Узнать, вы помните ль меня?!.»
Умолк он; и ответ в долине
Послышался средь пустоты:
«Далеких вновь ты хочешь ныне
Увидеть, – их увидишь ты!»
 
 
Взглянул, трепеща поневоле,
В объем безлюдной он страны:
Ходил лишь ветер в чистом поле,
Сиял в пространстве свет луны.
 
 
И повторил, звуча в пустыне,
Тот голос неземной груди:
«Далеких вновь ты хочешь ныне
Увидеть, – встань же, – и гляди!»
Минуты есть, в которых слово
Не пропадет, как звук, вдали:
Желанья своего слепого
Да убоится ж сын земли!
Пришелец встал. Струею мглистой,
Долины наполняя дно,
Всходил пред ним туман волнистый,
Раскинулся как полотно,
Покрыл, сливаясь серовато,
Весь край широкой пеленой,
И как зловещий звон набата
Слова гудели в тьме ночной.
«Гляди в туман, из дального предела
Зови душой возлюбленных твоих!
Те<х>, чья любовь к тебе не охладела,
Ты в той дали светло увидишь их,
И тускло – тех, кто мыслью равнодушной
Тебя порой припомнят, разлюбя;
И будешь ты искать сквозь мрак воздушный
Напрасно всех, забывших про тебя!»
И замолчал железный голос.
Стоял пришлец в безмолвной мгле,
Как бы готов на бой, и волос
На хладном двигался челе.
Что вспоминал он в думе странной!
Чего боялся в этот миг?
Какой он горести нежданной
Возможность мыслию постиг?..
И вдруг забилось сердце гордо,
И смело вспыхнул взгляд младой;
Глубоко, недвижимо, твердо
Стал он глядеть в туман седой.
 
 
И вот, – как призрак сновидений,
В дали, сквозь переливный дым,
Мелькнули три, четыре тени
Неясно, бледно перед ним.
И он глядел, – и в грудь вникало
Тоски жестокой лезвие;
Глядел он в грозное зерцало,
И сердце назвало ее –
Ее, кому с любовной верой
Душа молилася его.
Впилися взоры в сумрак серый,
Впились, – не встретив ничего!
 
 
Не раз средь жизненного Мая,
В час испытанья, в час один
Глава покрылась удалая
Печальным бременем седин.
Но чаще – в полной силе века,
В свои цветущие года
Стареет сердце человека
В одно мгновенье – навсегда!
Поник страдалец головою,
Слеза застыла, не скатясь;
С своей последнею мечтою
Простился он в тот горький час.
Поблекло чувство молодое
В ту ночь; что не изведал он?
Иль откровенье роковое,
Или безумный сердца сон.
…………………..
 
 
О! смерти в день, в день возрожденья
Согреет ли нам душу вновь,
Следы земного искаженья
Сотрет ли промысла любовь?
Исчезнет ли клеймо страданий,
Жестоких опытов печать?
Там снова радостных незнаний
Святая есть ли благодать?
О, есть ли юность там другая
Для истощенных сердца сил!..
Спадает, горестно блистая,
Слеза на таинство могил.
 
Июль 1842
Гиреево

Ücretsiz ön izlemeyi tamamladınız.

Yaş sınırı:
16+
Litres'teki yayın tarihi:
28 ekim 2024
Hacim:
210 s. 1 illüstrasyon
ISBN:
978-5-04-212905-6
Telif hakkı:
Эксмо
İndirme biçimi:

Bu kitabı okuyanlar şunları da okudu