Kitabı oku: «Ворожея», sayfa 3

Глава 3. Лихо, ведьмарка иль нечистики?

– Проснись, милая. Проснись… – позвал женский голос.

Милава с необычайным усилием открыла глаза, но яркий свет тут же заставил их сомкнуться. Под веками собрались слезы.

– Давай, родная, – просил нежный голос, вдруг почудившийся смутно знакомым.

Милава попробовала снова, на этот раз не зажмурилась, а быстро заморгала – это помогло малость попривыкнуть к болезненно хлещущим лучам. Но силуэт, стоящий против света, разглядеть никак не удавалось.

– Вот и умница-разумница.

Ворожее это что-то напомнило. Что-то из далекого минувшего. Она села и попыталась разглядеть силуэт, но свет не позволил.

– Кто ты?

– Нынче посланник воли богов, а прежде…

– Мама?! – изумилась девица.

– Так, я.

Милава не видела, но готова была поклясться даже седовласой Паляндрой: на родном лике, четкость которого в памяти несколько истерлась, заиграла улыбка.

– Но как это возможно?

– Нет часу объяснять. Неведомо, сумеем ли свидеться еще раз до того, как ты войдешь в Навье-княжество, потому запоминай.

Милава изо всех сил вслушивалась в слова матери, стараясь уловить суть, не отвлекаясь на родной, любимый голос. Вот только все мысли сводились к одному – хоть на краткий миг увидеть любимое лицо. Разум точно раздвоился: одна его часть внимала каждой фразе, другая – старалась насладиться каждой ноткой так давно не слышимого голоса.

– Тебе суждено столкнуться с трудностями, кои и волот⁸ не сумел бы вынести. Но ты справишься, милая, ты справишься. Только верь в себя. И помни – ты много сильнее, чем мыслишь…

– Ой, мамка, – спохватилась Милава, – как мне бабкиного дара избежать?!

– Не беги от него. Иди к нему.

– Как? – не поверила своим ушам ворожея – не могла мамка такого совета дать. Неужто это Кукоба волшбу навела, дочкой прикинулась, голос подделала да решила Милаву сподобить черные умения перенять?

– Да нет же, Милавонька, умница-разумница моя. Я это. Мамка твоя. Слушай сердце свое – оно не обманет. Слушай душу – она подскажет.

Милавонька… Только мамка так звала ее.

Умница-разумница… Только мамка так говорила.

– Не надобно страшиться этого дара. Только ты сумеешь сдюжить с его чернотой. Только ты в силах обратить Кукобину мощь во благо. Поначалу будет тяжко. Захочется познать ее глубину, испытать. Но ты справишься. А со временем научишься использовать ту часть силы, что способна спасти жизнь иль даровать здоровье.

– Я не смогу, – ужаснулась такому грядущему Милава. – Я ж и трети не ведаю да не умею из того, что могла ты.

– Самое главное – это твое доброе сердце и светлая душа. А знания и умения – они придут. Верь в себя. Ты научишься, научишься…

Голос становился все тише и тише, претворился в отзвуки, а затем и вовсе исчез.

Милава с сожалением и удивлением обнаружила себя лежащей на сырой земле. Сон? Даже сомкнутые веки не помешали понять, что слепящий свет исчез. Некоторое время ворожея, точно малое дитя, упрямо не двигалась, глупо надеясь, что мать воротится и заберет ее с собой. Иль хотя бы дозволит еще хоть малость поговорить с собой. Но желанного так и не случилось. То ли сон, то ли наваждение зыбким песком исчезало в прошлом – не поймать, не удержать.

Ворожея глубоко вздохнула и тут же ощутила всю свежесть ночного воздуха. Вставать совсем не хотелось, но долг пред людом оказался сильнее. Она раскрыла веки. Черные стволы сосен и елей в бледном лунном свете убегали в мрачную вышину.

Девица села. Слишком резко – боль стрелой пронеслась от затылка к копчику. Перед очами все поплыло. Желудок скрутило, его содержимое рвалось наружу. Милава медленно и глубоко задышала, когда же дурнота откатила, нащупала на затылке кровяную корку, под которой обнаружилась запекшаяся рана. Ворожея попыталась припомнить, как оказалась здесь, на траве. Ноющая голова поначалу отказывалась в том помогать, но после выдала последние воспоминания: дивное цветение папарать-цвета, суховатое женское лицо с зелеными глазами и болезненный удар. Милава подтянула к очам ладонь, хотя уже знала, что там сыщет – пустоту. Папарать-цвет исчез. Подле бедра на земле она сыскала ритуальный нож.

«Даю тебе остаток дня да ночь на размышления…» – пронеслось в раскалывающейся голове.

Как же теперь противостоять Кукобе?!

Тревога удавкой обхватила шею.

Надобно спешить! Папарать-цвет нынче вряд ли сыскать доведется. А вот заговорить да окропить оставшиеся хаты можно успеть.

Милава вскочила и тут же пожалела о том: тело покачнулось, перед глазами в вихре замелькали искры, к горлу снова подкатила дурнота. Пожалуй, так она не много сумеет сделать. Надо ж, каменьем-то от души огрели. Хорошо хоть, жива осталась. И кому только этот папарать-цвет за такой надобностью стал? Милава опустилась на траву. Какое противостояние? Тут бы на ногах удержаться. Чуток отдышавшись, ворожея раскрыла заплечный мешок и достала глиняный, чудом уцелевший после падения сосудик с целебной мазью, что остановила сок у рябины. Зачерпнула пальцем остатки и нанесла на рану – живительные силы потекли по всему телу. Дурнота сошла, будто желудок и не пытался вывернуться наизнанку. Болезненная пульсация отступила. Вот и добре. Теперича можно и в деревню податься.

Подобрав нож да схоронив его и горшочек на дне котомки, Милава снова поднялась на ноги. Потихоньку. Но от былого недомогания не осталось и следа. Когда заплечник лег на спину, а руки стряхнули землю с сарафана, ноги торопливо понесли девицу к той части деревни, что покамест стояла голяком – без ритуального ограждения. Ворожея припомнила, что так и не поспела очертить дом старосты от бабкиной силы, и эта мысль точно кнут подстегнула пойти быстрее.

Уже заблестели слюдовые оконца ближних хат. Милава прикинула, что через десятка три-четыре шагов она сумеет защитить оставшиеся дворы от черной силы хоть на какое-то время. Где-то в памяти шевельнулось напутствие мамки, но ворожея, вздохнув, точно в предвкушении неизбежного, его отогнала. Все ж таки, лишними заговоры не станут, оберегут селян, ежели чего.

Милава уловила какой-то шелест и глянула влево. Там шевелился и слегка поблескивал в бледноватом свете луны огромный клубок. Ворожея пригляделась. Змеи! Гады вились, тиснулись друг к другу. Неужто и змеиный царь своих подданных на любовь благословил? По ноге что-то скользнуло – Милава опустила голову, терпеливо дожидаясь, когда змейка покинет лапоть, а затем возобновила путь. Но и через десять, и через тридцать шагов она не раз углядывала в траве толстую серебристую веревку, неслышно ползущую к клубку.

Черная Кукоба хоть и дала слово этой ночью не вредить селянам, однако и Милаве подсоблять не собиралась: словно повинуясь чьему-то дурному науськиванию, в земле шевельнулась коряга и ловко юркнула под каверзни. Ворожея слишком поздно почуяла неладное – подвернула ногу и осела. Из глаз помимо воли брызнули слезы.

Да что ж такое!

Милава терла щиколотку и шептала, но боль не проходила. Наоборот, становилось только хуже. Ногу раздувало слишком быстро. В последней надежде она достала заветный горшочек, но тот оказался почти пуст. Как девица ни терла по его стенкам и дну, мази, чтоб вылечить больную ногу, не хватило – лишь припухлость сошла.

Но так просто ворожея сдаваться не привыкла. И пусть сталкиваться с черными наговорами ей прежде не доводилось, все ж таки каждое дело она привыкла доводить до конца. Вот и теперича не отступится! Как бы тяжко ни было, а оставшиеся хижины она все равно заговорит! И никакая ведьмарка ей в том не помеха! Такие помыслы даже боль заслонили. Стиснув зубы, Милава встала и поковыляла к деревне.

Оставаться неприметной оказалось сложно – нога уже не просто болела, а горела, точно объятая пламенем. Когда впереди замаячил оставшийся незаговоренным двор, двор старосты, ворожея призвала на подмогу последние силы. Сильно хромая, она приблизилась к хате, то и дело ожидая, что вот-вот из-за добротной двери покажется Услада и погонит ее прочь. Но то ли дочь Череды уже крепко спала, то ли все ж таки присоединилась к селянам – дубовую охранительницу так никто и не потревожил. Затворив обережную черту, Милава решила снова податься в лес. Боль возвратилась и усилилась, стремясь выкинуть из реальности, заливала очи багрянцем…

Ворожея заковыляла к лесу, но уже через мгновение поняла – ей не осилить тех крох пути, что оставались до первых деревьев. С трудом, не позволяя сознанию упокоиться в благодатном забытьи, огляделась. Подле стояла чья-то покосившаяся изба, а чуток поодаль – такой же хилый хлев. Забор – та его часть, что смогла разглядеть в потемках Милава, – и вовсе напоминал челюсти старца: то здесь, то там гниловатая жердь, а то и вовсе щербина. Обычно такие дворы имеют не самые добрые хозяева либо те, кому дурманные напитки куда слаще кваса да хлеба.

Как можно меньше опираясь на больную ногу, ворожея запрыгала к хлеву. Дай Даждьбог, хозяева до утра ее не приметят. А там, малость передохнув, она сама уйдет. Сил хватило лишь на то, чтобы добраться до несвежего сена и там потерять сознание.

* * *

Купальская ночь самая загадочная, самая желанная. Она дарует страждущим силы да здоровье, помогает сыскать да проверить на прочность любовь и даже заглянуть в грядущее. И даже на исходе преподносит сюрпризы – уговорится с днем и подарит дивное зрелище. Потому каждый и жаждет узреть зарю. Ведь только в это утро солнце играет так, как никогда больше в году!

Молодые селяне, утомившись от ночных гуляний и забав, уже устроились на берегу реки, ожидая восхода на воде. В преддверии невероятного зрелища красавица-молодица затянула песню, которую тут же подхватили все:

 
Как на Купалье, как на Купалье рано солнце вставало,
Рано солнце вставало, так пригоже играло.
На добрый хлебец,
На богатый ларец.
Как на Купалье, как на Купалье ярко солнце играло,
Ярко солнце играло, красой всех забавляло.
На снежную зиму,
На раннюю весну…
 

Купалье не обмануло надежд. Десятки сердец забились разом, души слились в восхищении. Великое око небес – само солнце выкатилось из Навья. Словно устав от одиночества, оно разделилось на части. Вода усилила удивительное зрелище, добавив и без того сияющим частицам еще больше блеска. Как не поверить, что это рисуют сами боги? Ни один человек не выдерживал такого запредельного великолепия, оттого любовался им лишь сквозь прикрытые веки из-под приложенной ко лбу ладони. Солнце переливалось самыми разными цветами. Вот разошелся медно-рыжим внешний круг, чтобы выпустить охровое кольцо поменьше. Затем настал черед красоваться изумрудному. На его смену пришли голубой и бирюзовый. Гряду густой синевы сменила пурпурная кайма, а после – вихри агата. Части сходились воедино и снова распадались. Но великому солнцу не по чину слишком долго предаваться беспечности, оттого, немного позабавившись да натешившись на радость людям, оно сложилось воедино и в своем привычном величии, покинув воду, поднялось на небосклон.

Молодцы подожгли колесо и пустили плыть по реке. Тем часом девицы рассыпали цветы всех мастей и красок. Купалье подходило к концу. Вот только молоденькая ворожея того не ведала.

Милава продиралась сквозь лес, темный, дремучий. Казалось, что даже воздух в нем можно черпать ложкой – таким густым и затхлым он казался. Странно, но обычно даже самые древние деревья очищают его – и дышать становится легче. Тут же совсем другое дело. Ворожея протискивалась меж тесно растущими елями, осторожно отводя в стороны увесистые колючие лапы. Она не ведала, куда направляется, но внутри сидела твердая уверенность, что от ее прибытия зависит чья-то жизнь или даже несколько. Шла Милава долго, ощущая, что с каждым шагом ей становится труднее и ступать, и дышать, словно кто-то невидимый потихоньку высасывал из нее жизненные соки. А может, сам лес? Ноги будто погрязали в свинцовой жиже, а на плечи словно навалился пудовый валун. Девица поняла, что еще малость – и незримый нечистик опустошит ее полностью. Вот уже замаячил странный женский силуэт в черном балахоне. Милава толком не могла его разглядеть, но по спине заструился холодный пот.

Только бы не обернулась, только бы не обернулась… Иначе Милава погибла…

Ноги вязли все глубже, тело под невидимым грузом все ниже склонялось к земле…

Но вдруг сквозь густой воздух заструилось чудесное пение. В нем не жили слова, не существовали фразы. Это была даже не совсем песня, а лишь прекрасная мелодия, передаваемая ничуть не менее прекрасным женским голосом. Девица задохнулась от восхищения. Этот голос она узнает из тысячи тысяч даже спустя столько лет… Мама! Пение лилось и струилось. Стопы ступали все легче, спина распрямлялась, а страшный силуэт размывался. Голос не смолкал. Низкие и высокие звуки, тона и полутона сменяли друг друга так искусно, словно сплелись в волшебное полотно. Впереди замелькал солнечный свет. Силы возвращались. Наконец Милава сумела протиснуться меж последних грузных лап и вышла на опушку. Сердце затрепетало от радости. Эта была их с мамкой опушка!

Крохотный домик у самой кромки болота ничуть не изменился – сложенный из ладных крепких бревен, он, казалось, способен перестоять само время. Мама присела на корточки возле верного друга и защитника – волкодава Бутава.

– Мамка! – позвала Милава. Женщина обернулась – на ее лице заиграла улыбка. Она поманила дочь. Ворожея, ощущая себя трехлетней девчушкой, кинулась в распростертые объятия, но добежать не поспела – опередил пес. Быстро, но бережно он повалил молодую хозяйку на спину и принялся по-собачьи целовать. Огромный шершавый язык каждый раз находил кусочек лица, несмотря на шутливое сопротивление и отчаянный хохот. Неожиданно Милава отчетливо поняла: что-то не так. Бутав отстранился – и ворожея с ужасом увидела, как хвостатый друг меняется, рыжеет, приобретает очертания волка. Хищная пасть скалится, промеж огромных клыков протискивается язык, касается лица. Но это уже не радостное приветствие. Так пробует свою добычу хищник!

– Не-е-ет! – яростно забилась Милава и разомкнула очи, однако продолжала кричать, несмотря на рассеявшийся дурной сон: – Не-е-т!

С невероятным проворством ворожея откатилась в сторону и обернулась. Заместо желтых глаз гигантского волколака на нее глядели два бурых ока в обрамлении длинных загибающихся ресниц.

– Му-у-у! – ответила черная буренка и отворотилась от странной девицы. Ежели б ворожея переняла дар Кукобы, то без труда бы прочла мысли рогатой красавицы, что куда лучше пожевать прошлогоднее сено, нежели будить от кошмаров неблагодарных гостий.

Милава опустила плечи и расслабилась. Фух-х. Сон. Дурной сон. Хотя куда тут до добрых видений? Девица огляделась. Маленький хлев совсем небогатого двора, в котором из скотины только коровка да свинка (о коей ворожея догадалась по доносившемуся довольному похрюкиванию), весь изрешетили иголки от ведьмарок да колдунов. Над входом висела дохлая сорока, а на крохотном окошке, не затянутом даже бычьим пузырем, встречала рассвет чуть подвядшая крапива. «Не столько от веры, сколько от страха. И видать, от страха пред Черной Кукобой», – безрадостно предположила Милава.

Заныла щиколотка, напомнив о неудачной ночной прогулке. Милава осторожно вытянула ногу, размотала лапоть. Хвала Даждьбогу, тех крох целебной мази хватило, чтобы опухоль спала. И разрывающей боли, способной снова повергнуть в забытье, уже не ощущалось. Так, нытье да покалывание. Девица обулась и встала. Попробовала пройти, но быстро поняла, что полностью нога не исцелилась. Хромота также никуда не делась. Пока щиколотка не натружена, Милава сумеет почти не ковылять. Но вот как долго?

– Поглядим-поглядим, что тут у нас… Вот лепота! Даже старая Белушка яйцо снесла! – донеслось с улицы. Никак хозяйка направлялась в хлев. Ворожея замерла. – Ай да Хохлатый! Добре курей потоптал! Надобно Алеся отблагодарить. И самое лучшее – яйцами! У них, конечно, скотный дворик всем селянам в пример да на загляденье. Но таких яиц и там не сыщется!

Хозяйка приближалась. Сейчас дверь отопрет! Милава огляделась. В углу покоилась небольшая горка сена. Как раз хватит, чтоб схорониться. Ворожея кинулась к нему, но больная нога подвела – и она поковыляла слишком медленно. В этот миг дверь в хлев распахнулась. Внутрь вошла та самая пожилая женщина, что ночью пыталась перекинуть через священный купальский огонь петуха. Она оставила у порога большую плетеную корзину, полную собранных яиц и подошла к буренке. Милава не шевелилась – авось острота зрения у хозяйки уже не та. Сердце выстукивало как умалишенное.

– А-а-а! – завизжала на всю округу женщина, словно подраненный кабан. Милава даже подивилась – откуда силы в столь сухоньком теле на такой пронзительный звук.

– Погодьте, не шумите. Я сейчас все… – попыталась утихомирить хозяйку ворожея. Впусте.

– А-а-а! – пуще прежнего заорала пожилая женщина.

Милава сделала шаг ей навстречу, приставив к губам указательный палец. Но та, выпучив очи, попятилась:

– Ведьмарка! А-а-а! Не подходи! – хозяйка краем глаза глянула на молочную кормилицу, точно пыталась удостовериться, что та в добром здравии, без приметных отметин завороженности.

– Я не ведьмарка… – запротестовала Милава. Она видела, что женщина больше всего на свете сейчас желала унестись прочь. Но коровка, свинка да целая корзина яиц удерживали на месте. Но, как ведомо, лучшая защита – нападение:

– Знаем мы таких «неведьмарок»! Да где это видано, чтобы добрая девица без спросу ночь проводила в чужом хлеву да лик поутру не мыла?

Лик поутру не мыла? Милава провела рукой по щекам и нащупала остатки грязи, кою втирала, дабы волколак не пошел следом.

– Ты не думай, я тебе так просто животину не отдам! Вон отсюда! – заорала хозяйка и трясущейся рукой полезла за пазуху. Никак за оберегом от нечистиков потянулась. Точно! Морщинистая ладонь, вцепившись в талисман-змеевик, выставила его словно щит. Девица горько усмехнулась и направилась к выходу. Женщина отпрыгнула в сторону, только чтобы «ведьмарка» ее не зацепила. – Вон!

Не успела Милава толком переступить порог хлева, как хозяйка выскочила следом, плотно притворив дверь тяжелым чурбаном да вилами. А сама, пряча за спиной корзину с яйцами (как пить дать, страшась, что девица их сглазит), выставила перед собой серп – когда только успела им талисман заменить?

– Давай-давай! Кыш отсюда! И не помышляй возвращаться. Я все старосте скажу, а он людям поведает. Хватит с нас одной Кукобы. Ты еще тут шастаешь!

Ворожея сдалась. Она догадывалась, что будет непросто, мамка с детства ее готовила к тому, что люди не привыкли слушать свои сердца, для них куда вернее очи да уши. Глубоко вздохнув, Милава решила податься к реке, прежде чем пойти к Кукобе. Умыться надобно да поразмыслить хорошенько. Село она оградила, стало быть, час есть. Ворожея оглянулась – пятки пожилой женщины уже сверкали в направлении дома старосты. Надо ж, а подлатать забор – сил нет.

* * *

– Череда! Алесь! Услада! – еще издалече заорала женщина.

– Чего тебе, Доморадовна? – сладко зевнул и потянулся во весь немалый рост староста. Одетый, он уже был на ногах, готовый решать самые трудные вопросы да ставить пред неумехами толковые задачи. Правда, коли б не чин, то он предпочел бы еще чуток поспать. Купальская ночь силы не хуже горячей бабы, с коей и трава – пуховая перина, отнимает.

– Череда! – задыхалась гостья.

– Да ты дух переведи. В твои ли годы точно дитя бегать? – спустился с крыльца староста, но напуганный лик женщины его насторожил. – Случилось чего?

– Так неспроста ж пыль поднимаю! Фух.

– Давай тогда, сказывай, – взволновался староста.

– Значится так. Проснулась я сегодня от звонкого петушиного крика. Помогло купальское огнище! Хвала богам! Хохлатый мой первым на деревне запел!

– И потому ты сюда бегом от самой хаты летела? Да еще с корзиной, – брови Череды поползли вверх.

– Да нет же! Не перебивай. Фух. И так тяжко. Значится так, я к курам, а там яиц видимо-невидимо! Даже самая старая яичко снесла. Вот твоему Алесю принесла: кабы не он, так клевался бы Хохлатый и дальше.

– О, добрые яйца, благодарствую, – сунул нос в корзину Череда.

Соседка засветилась пуще купальского полымя.

– Зашла в хлев, а там ведьмарка топчется, на скотину мою ворожбу наводит. Чую, не видать мне боле молока от Сивушки, – вздохнула Доморадовна.

– Кукоба, что ль, на ноги поднялась? – с сомнением в голосе уточнил староста.

– Да нет же. То молодуха совсем. Весен семнадцать, не боле. Снует по хлеву, а у самой волосы темные, очи черные, а на лице грязь, никак всю ночь с лесуном в траве каталась.

– Ну, мыслю, не только она сегодня в траве каталась, – рассмеялся Череда, догадавшись, о ком речь идет. – Полсела девок до хат, самая малость, с пятнами на рубашках вернулись. И навряд ли они с лесунами обнимались.

– А она еще ковыляла! – ехидно заметила Доморадовна.

– Ну и что с того-то? Поди, молодец прижал чуток посильнее иль за ступню ухватил, когда та в прятки играть надумала.

– Ох, зря ты, Череда, смеешься, – пожурила бабуся. – Не первый день на свете живу. Обычную девку от ведьмарки завсегда различить сумею.

– Вот именно: не первый день живешь, а напраслину зачем-то на девицу наводишь, – тоже посерьезнел староста. Уж ему-то эти россказни да сплетни давно поперек горла стали. Этих баб – что старых, что молодых – хлебом не корми, дай о ком-нибудь посудачить. А затем слухи да дурные наветы рождаются. Честным людям жить мешают.

– А ты никак знаком с ней, с ведьмаркой этой? – сощурилась Доморадовна.

– Знаком не знаком, а толковать приходилось. И ведьмаркой ее звать перестань. Не дело это – напраслину наводить. Девица она хоть и пришлая, а все ж кровей здешних.

– И кому ж это она сродницей приходится? Уж не тебе ли?

– Не мне.

– Иль сыну своему сватаешь? – хихикнула Доморадовна, так и вперившись взглядом в очи старосты.

«Небось с моего двора кинется по всем приятельницам весть разносить», – решил Череда.

– Нет, – как ни хотелось старосте признаваться в том, чья именно Милава родственница, а все ж придется. Эту правду и так скоро все узнают, а вот сплетни о том, что пришлая девица – невеста Алеся, ему совсем без надобности. – Девица эта – внучка Кукобы.

– Черной? – округлила очи бабуся.

– У нас на деревне только одна Кукоба. Тому и Черной ее смысла кликать нет, – рассердился староста.

– Ой, а то тебе неведомо, что она с нечистиками братается, – скривилась Доморадовна. – Сколько помню, ты все ее зачем-то обороняешь.

– Мне по сердцу, чтоб кажный делом своим занимался, а не в чужой огород нос совал! – чуток громче, чем надобно, заявил староста, надеясь, что это отпугнет любопытную соседку от дальнейших догадок. Что ж будет, когда она усядется с подружками на скамейке семки лузгать? Никакого сладу с этими бабами!

– Ай-ай! Только вот память, как я погляжу, у тебя короткая!

– В толк не возьму, об чем это ты?

– Так, короткая! А то бы живенько нарисовала тебе, как ночью к купальскому костру черная кошка прибегала, а ей каменюкой лапу перебили. Не догадываешься, кто ж ею оборачивался? – с победоносным видом подвела разговор в нужное русло Доморадовна.

– Шла б ты по своим делам, а не ерундой маялась! – прикрикнул староста.

– Я-то пойду. Мне чего там, старой. Я жизнь прожила. Это тебе придется разгребать то, что она тут еще наворотит, – обиделась соседка. – Раньше с одной сдюжить не могли, теперича их две стало. Помяни мое слово, Череда, с этой девкой к нам само лихо пришло!

Доморадовна, напустив на лик побольше обиды, зашагала прочь. Череда провожал ее взглядом, думая, что иногда только так и надобно с этими бабами, дабы злые языки прикусили. Вот только почему-то напоминание о черной кошке с перебитой лапой и намек, что ею оборачивалась Милава, цеплючим репейником засели в голове.

* * *

Милава как могла спешила к реке, то и дело поглядывая на дворы. По главной улице она идти не решилась. В таком виде лучше держаться подальше от пытливых очей да скорых на суд разумов. Ну да ничего. Осталось чуток потерпеть. Ворожея твердо решила после того, как выкупается, вернется к Кукобе и по материнскому наказу переймет страшный дар. Авось и правда хватит сил удержать черную мощь в себе. Так и бабка поскорее обручится с Паляндрой да селяне очутятся в безопасности. Ну а оставаться тут Милава с самого начала не помышляла. И как только проводит Кукобу в Навье, так сразу и направится к себе, в маленькую хатку у топи, где еще совсем недавно была так счастлива. А там, вдалеке от люда, станет потихоньку обучаться использовать черные силы во благо.

Вдруг пред очами замаячили воспоминания, в коих рыжий мужик бьется в конвульсиях, преображаясь в огромного волколака. «С ним-то как быть?» – точно лучина, зажегся в голове вопрос.

А чего тут думать? Сходит она к кузнецу, прояснит все да поможет ему больше в зверя лютого не оборачиваться. Хотя с чего он лютый? По деревне ни одного слушка не пробежало, что скот иль люди пропадают. Видать, сам страдает. Какой-то ведьмарь иль ведьмарка наложили на беднягу заклятье в ответ на обиду. Небось кузнец отказался ступу чинить иль посмеялся не к месту. Ничего, Милава сдюжит – этому мамка учила.

От таких мыслей в голове прояснилось, а на сердце стало легко. Милава огляделась. Эх, а какой день-то выдался! Небо бирюзовое! Солнце будто чистой охрой раскрасили! Деревья изумрудной листвой в ярких бликах красуются. А трава-то! Ах!..

А это еще что такое? Милава сдвинула брови и пригляделась к странным следам на песочной тропе, что тянулась вдоль боковых хат, но поодаль, словно к лесу теснилась. Тропу недаром Ласкавной кликали: именно ею пользовались молодые, дабы в лес сбежать да там миловаться. Толстая полоса, точно от колеса, уходила зигзагом то влево, то вправо. Но разве бывают колеса такой ширины? Конечно, девица почти всю свою жизнь прожила далече от людей и о всяких хитроумных новшествах не ведала. Но по этой дороге караваны да обозы точно не ходили. И даже распряженные лошади. Хотя тут от копыт следов-то и нет. Словно кто-то напился до нечистиков в глазах да катил толстенное колесо сам. Но следов от ног также не видать… Да и колесо будто местами прыгало-скакало…

И все ж такие следы что-то напоминали.

Точно! Змеи так ползают. Но это ж какого размера змей тут прошел? Никак сам цмок⁹ на Ласкавне девицу караулил. Милава улыбнулась своим домыслам. Никак тяжкая ночь подействовала. Глупости какие-то в голову лезут.

Видать, все ж от колеса след…

Ласкавна свернула влево и вывела ворожею к лесу. Нога снова заныла. Милава глянула на лодыжку, но значительной припухлости не углядела. Надобно еще мази заготовить. Как раз мешок полон трав целебных, тем паче на Купалье собранных.

Ворожея углубилась в лес. Она прикинула, что как раз должна выйти к реке, но подальше от деревни. И там навряд ли кто-то ее заприметит. Купальская ночь закончилась, девицы да молодцы, истомленные игрищами да весельем, по хатам разбрелись. Видать, даже самые охочие до ласк, такие как Алесь, уже на лавке почивают. При воспоминании о насильнике Милава ощутила растущее внутри негодование. И за какие только грехи боги старосте, доброму человеку, такой послед послали? Все ж с Востой поговорить надобно. Хоть дядька Череда и обещал, но мало ль.

* * *

– Эй, сын, подымайся! Пора за дело браться, коль скоро тебе мой пост наследовать! – прогремел на всю хату голос усмехнувшегося в усы старосты. Мужик, конечно, ведал, что сын вовсе не стремится перенять место старосты. Но разумных и дальновидных людей на селе по пальцам перечесть, а преемника подобрать надобно. Наверняка Алесь, толком не успеет разлепить очи, как уста попытаются охладить пыл батьки: мол, ты же ведаешь, нет у меня охоты люд направлять. Но и Череда уже ответ заготовил.

– Что-то молчит наш соколик, – откликнулась Услада, души не чаявшая в брате. Она только-только вошла со двора, торопливо опустила на деревянный пол тяжелые ведра с водой. – Поди устал от прыжков высоких да забав.

Но ответа от Алеся родичи так и не дождались.

– Поди еще до лавки не дополз. Видать, не нагулялся с девицами за ночь, – засмеялся Череда.

– Сейчас гляну, – пообещала Услада и отдернула занавес, что отгораживал закуток у печи. Именно там любил почивать Алесь, когда поздно с гулянок возвращался.

– Эй, братец! – позвала сестрица, но огромный бугор под покрывалом и не думал шевелиться. – Алесь, вставай! – скомандовала Услада и стала трясти внушительное тело что есть мочи. Однако богатырь даже не заворочался.

– Дай-ка я попробую! – Череда сдернул покрывало с сына и сам не услышал, как ахнул разом с дочкой.

– Что это с ним? – обеспокоенно спросила Услада, но староста только плечами пожал.

Весь лик и остальные участки голого тела Алеся покрывали язвы и гнойные нарывы.

– Он живой? – насторожился староста.

Услада кинулась к брату и хотела его затрясти. Но отец предугадал ее порыв и поспел ухватить за руку.

– Погодь, а вдруг это заразно? – затем пригляделся и с облегчением выдохнул: – Дышит!

– Но он же… его… кто… Да это та мерзкая ведьмарка сотворила! – уверенно заявила Услада.

– Кто? – переспросил староста.

– Кто-кто. Девка эта, внучка Черной Кукобы!

– Что? – не понял староста. Голос Услады доносился до него словно издалече, прорываясь сквозь страшные предположения о том, что за зараза напала на сына. На деревне никого больного такой хворобой отродясь не водилось. Да и все торговцы на памяти мужика кожными хворями не мучились. К тому ж располагались они на ночлег у постояличихи. Коли чего, так она первой бы заразилась. Сторонние слова дочки путались в жутких догадках точно в паутине, не доходя до сознания старосты.

– Я ж толкую тебе: внучка Кукобы! – стала злиться Услада.

– Погодь, с чего это ты взяла? Чего попусту наговариваешь?

– А вот и не попусту, – обиделась Услада. – Она вчерась, как стемнело, ошивалась подле нашего двора. Шептала что-то да дрянью какой-то брызгать собиралась. Да я ее остановила. Но, видать, она все ж таки вернулась да черный свой заговор до ума довела.

Староста молчал. Вот уже второй раз люди свидетельствуют, что без Милавы тут не обошлось. Да, все ниточки к ней тянутся. Бабка – ведьмарка, кошка эта с лапой перебитой, теперича вот Алесь. Но рано, рано делать выводы. Его оттого старостой избрали, что умел Череда во всем разобраться да пелену горячности вовремя с очей скинуть.

– Услада, беги-ка ты к Рафалу. Авось он сумеет изгнать эту хворь да приведет Алеся в чувство.

Повторять не потребовалось – тучная Услада мигом скрылась из виду и понеслась к старому врачевателю. Человек он хоть был и пришлый, но в болезнях многое смыслил. В тех землях, где он родился, мудрецов не одна сотня жила. Почти на каждом крыльце можно было найти сведущего. А Рафала караванщики лучшим из лучших называли.