Кинжал Клеопатры

Глава 3

Элизабет села на поезд до 28-й улицы, пройдя два квартала до дома своих родителей. Городской особняк во французском стиле шато находился всего в четырех кварталах к югу от дома Асторов, и хотя его отделка не была такой роскошной, как часто фотографируемый особняк Асторов, он тем не менее выглядел достаточно величественно, отчего каждый раз, входя в него, Элизабет чувствовала, будто ее жизненные ценности принижаются.

Войдя в мраморное фойе, украшенное сверкающими люстрами и застекленными шкафами, заполненными старинной китайской керамикой, Элизабет услышала знакомые звуки рояля, доносившиеся из гостиной. Ее мать играла произведение Бетховена. Элизабет узнала быстрое исполнение невероятно сложной композиции «Патетическая соната», поскольку не раз пыталась справиться с ней сама. Однако ее мать довела технику исполнения до идеала благодаря природному таланту: каждая нота была жемчужиной точности и красоты, сверкающими капельками в струящемся фонтане совершенства.

Катарина ван ден Брук обладала таким даром, который вызывал зависть у музыкантов более заурядного таланта. Будучи представительницей последней категории, Элизабет давно перестала испытывать что-либо, кроме удивления способностям своей матери, не говоря уже о ее дисциплине и преданности делу. Пожалуй, это была единственная черта характера ее матери, которой она искренне и открыто восхищалась. И еще, конечно, ее красотой: неземной, неоспоримой и захватывающей дух. Что всегда впечатляло Элизабет, как и всех, кто встречался с ней: ее мать была способна удивить окружающих безразличием к своей внешности. Хотя Элизабет прекрасно понимала, что это всего лишь продуманный образ. Катарина прекрасно знала, как ее внешность влияет на окружающих, и весьма уместно использовала ее в своих интересах.

Внезапно музыка фортепиано прекратилась. Вслед за легким стуком каблуков по полированному паркету появилась стройная фигура ее матери в открытом дверном проеме. Лишенное макияжа и обрамленное прядями золотистых волос, ее лицо было настолько прекрасным, что у Элизабет перехватило дыхание. Сила красоты ее мамы всегда немного шокировала. Одетая в платье медового цвета с кремовым французским кружевом в области декольте, подчеркивающее ее светло-карие глаза, Катарина ван ден Брук выглядела по меньшей мере на десять лет моложе своих сорока двух лет.

– Элисабет, дорогая, какой приятный сюрприз! – воскликнула она, бросаясь к Элизабет с присущим ей энтузиазмом и целуя ее в обе щеки. Она произносила имя своей дочери как «Эй-лис-а-бет», хотя оно было английским, а не голландским. Дать такие имена своим дочерям, которые могли бы сойти за английские, была идея отца Элизабет. По его словам, они соответствуют духу будущего города, а не его прошлому. Голландские колонисты проявили подобную практичность, когда передали Манхэттен англичанам во избежание кровопролитной войны.

Катарина отступила назад, чтобы разглядеть свою дочь.

– Ты похудела, – промолвила она, нахмурившись. – Ты плохо питаешься.

Элизабет улыбнулась. Мама постоянно сетовала по этому поводу с тех пор, как Элизабет переехала в Вассар. Хотя она отнюдь не была тучной, тем не менее Элизабет всегда была немного полнее своей стройной мамы. И все же Катарину вечно беспокоило, что Элизабет слишком худая, даже после того, как та набрала нормальный вес в первый год обучения в школе.

– Я питаюсь довольно хорошо, – ответила Элизабет. – Ты чудесно исполнила Бетховена, – добавила она, быстро меняя тему.

Ее мать отмахнулась от комплимента, вскинув руку.

– Я все еще пытаюсь довести до высокого уровня технику арпеджио^[8] на левой руке.

– По мне, так все было великолепно.

– Говоришь, как твой отец. А он далеко не музыкант, ты и сама знаешь.

– В таком случае ты сыграла просто ужасно.

– А вот язвить не нужно. Я как раз собиралась выпить чаю в северной гостиной – присоединяйся ко мне. – В доме ее родителей были не только северная и южная гостиные, но и роскошная столовая, вмещавшая до пятидесяти человек, а также большой бальный зал.

– Боюсь, я не могу…

– Нора как раз собиралась накрывать на стол. Я просто скажу ей, чтобы она принесла еще одну чашку.

Нора О’Доннелл была их горничной из Ирландии – замкнутой и обидчивой девушкой, которую ее мать непостижимо любила, считая бесценной. Элизабет знала, что Нора обкрадывает ее родителей, но, видя бедственное положение иммигрантов из Ирландии, Элизабет ничего не рассказала.

– С сожалением должна сказать, что не могу остаться. Пожалуйста, не беспокой Нору из-за меня.

Катарина вздохнула.

– Мне правда очень хотелось бы, чтобы ты наняла горничную. Твой отец с радостью бы оплатил ее работу.

– Раз в неделю владелец Стайвесанта приглашает уборщицу по очень разумной цене.

– Ну, по крайней мере, это приличное место для проживания. Хотя, должна сказать, мне нет дела до некоторых отбросов общества в том районе.

– Там я в полной безопасности, мама.

– Раз ты так говоришь, – с сомнением ответила Катарина. – Но если ты не можешь остаться на чай, то зачем тогда пришла?

– Я лишь зашла, чтобы одолжить платье.

– Для чего?

– Главный редактор моей газеты поручил мне осветить вечеринку в саду у Асторов…

– У Асторов?

– Да.

– Сегодня? В их особняке на Пятой авеню?

– Начало меньше чем через час.

Ее мать горестно усмехнулась.

– Без сомнения, это будет грандиозный прием. – Выражение тяжелой потери промелькнуло на ее лице. – Не понимаю, почему миссис Астор – как она просит себя называть – не считает семью ван ден Брук одной из «Четырехсот». Жаль, что твоего отца это особо не волнует. Уверена, будь все иначе, мы были бы в списке гостей.

Элизабет одновременно разозлила и тронула попытка матери сохранить лицо. Так называемые «Четыреста» были списком людей, которые имели влияние в светском обществе, представляя собой элиту Нью-Йорка. Ходили слухи, что список был недостоверным. Что такого документа не существовало. И что число «четыреста» просто отражало количество людей, которые могли собраться в бальном зале дома миссис Астор.

– И все же зачем ты пришла сюда? – спросила Катарина.

– Как можешь видеть, мне не хватает подходящего наряда, – ответила Элизабет, указывая на свое довольно скромное зеленое платье и сшитый на заказ жакет в тон. – У меня есть несколько платьев в моей квартире, но они не подходят для данного мероприятия.

Ее мать кивнула.

– В этом наряде ты будешь как белая ворона в доме Асторов. В конце концов, твоя колонка в газете освещает все светские хроники.

Элизабет вздохнула.

– Не представляю, кто вообще читает эту колонку.

– Вероятно, другие женщины.

– Скорее, глупые и поверхностные, у которых слишком много свободного времени.

Катарина скрестила руки на груди.

– Кто бы говорил – ты обязана своей работой высокому положению своей семьи, и тебе это прекрасно известно.

– Я не горжусь этим. По правде говоря, я…

– Ты не была такой гордой, когда пользовалась нашим влиянием.

– Мне пришлось, если таким образом я смогу принести пользу миру.

– Тем не менее сейчас самое главное – чтобы ты оделась должным образом для этого поручения, – на лице ее матери появилась высокомерная улыбка.

– Все знают, что у тебя самые красивые платья в городе, – заявила Элизабет, заменив лесть правдой, а именно тот факт, что у нее не было времени заскочить домой в Стайвесант, чтобы переодеться.

– Я не слышала такого, – ответила Катарина. – Но я посмотрю, что можно тебе предложить.

Она развернулась и грациозно выскользнула из комнаты как раз в тот момент, когда Нора вошла из двери, ведущей на кухню, неся сверкающий серебряный чайный сервиз. Когда она увидела Элизабет, то попыталась изобразить на лице подобие улыбки. Это было похоже на то, как лава пытается течь обратно в вулкан, и все же девушке наконец удалось слащаво и самодовольно ухмыльнуться.

– Доброе утро, мисс, – поздоровалась она, делая реверанс. – Не знала, что вы придете.

– Я и не планировала, Нора, но вот она я. Как поживаешь?

– Не могу жаловаться, мисс, – ответила та, ставя поднос на край стола. – Я принесу еще одну чашку…

– Я не останусь, – сказала Элизабет, наслаждаясь тем, как девушка пыталась скрыть свое облегчение еще одним неубедительным выражением лица. Нора О’Доннелл не была одаренной актрисой, но она была ловкой воровкой, крадущей маленькие безделушки из обширной коллекции украшений Катарины. Она всегда тщательно выбирала более дешевые вещи, которые ее хозяйка редко носила. Ее неприязнь к Элизабет, без сомнения, подпитывалась знанием того, что та знала тайну, поскольку не раз видела, как Нора засовывала украденные вещи в свои карманы. Она притворилась, что не подозревает о воровстве девушки, а Нора притворилась, что не знает, что Элизабет ее раскусила. Это была маленькая игра, в которую они играли и в которой Элизабет одерживала верх, что приводило Нору в ярость. Отсюда и ее едва сдерживаемая злоба. Элизабет подумывала о том, чтобы открыто поговорить с девушкой, ее восхищала смелость горничной. Но в то же время ее возмущало безрассудство матери и равнодушное отношение к кражам, происходящим прямо у нее под носом. Вдобавок ее еще больше тревожило то, что она наняла на работу такую вспыльчивую девушку.

– Может, мне принести вам что-нибудь, мисс?

– Нет, спасибо, Нора, все нормально.

Убрав прядь темных волос со лба, Нора вновь присела в реверансе, задержавшись чуть дольше, чем необходимо, чтобы показать свое неповиновение, прежде чем покинуть комнату. Элизабет почувствовала облегчение, когда горничная ушла. Однако она находила девушку довольно симпатичной: у той были блестящие черные кудрявые волосы и чистая белая кожа, хотя ее мать не раз заявляла, что толстые лодыжки Норы выдают ее принадлежность к крестьянам. Катарина ван ден Брук умела ставить людей на место оскорблениями, выдавая их за замечания, тем самым проявляя собственное превосходство. Элизабет считала, что ее мать не осознавала, что ведет себя высокомерно. Элизабет также, несомненно, считала, что если укажет матери на это, то та будет все отрицать, глубоко оскорбленная таким предположением. Ведь она проявляет излишнюю вежливость, и ничего более.

Катарина, как образец светской грации, вошла в гостиную с желтым шелковым платьем в руках. Элизабет видела ее в нем на многих балах и званых вечерах. Это было одно из любимых платьев ее матери, всего на несколько тонов светлее ее золотистых волос, с присборенным шлейфом и волнами из черного кружева на плечах.

– Оно всегда было мне немного велико, – сказала Катарина, кладя платье на диван. – И ты сейчас довольно худенькая, так что, думаю, оно может подойти.

– Ты уверена, что хочешь одолжить мне его? – спросила Элизабет, проводя рукой по глянцевой ткани. – Оно одно из твоих любимых.

– Что за вздор, у меня слишком много платьев. Твой отец с удовольствием покупает их для меня, как бы я ни ругала его за расточительность.

Элизабет улыбнулась. Первое утверждение было правдой. Хендрик ван ден Брук души не чаял в своей красавице-жене и получал огромное удовольствие, демонстрируя ее в нарядах, подобающих жене видного судьи. Что касается протеста ее матери против покупки новых платьев, Элизабет не видела никаких доказательств этому. Она еще не встречала женщину, которая была бы недовольна красивой одеждой в качестве подарка.

– Это очень щедро с твоей стороны, – призналась она и пошла примерять платье. Оно действительно подходило, даже если и было тесным в нескольких местах, однако в комплекте с перчатками и шелковой сумочкой, подаренной матерью, Элизабет чувствовала себя поистине элегантной.

– Возьми мою любимую парасоль, – предложила мама, доставая из прихожей красивый золотой зонтик с отделкой из черного кружева. – Это настоящий китовый ус, а не металл, из которого изготавливают большинство зонтов в наши дни.

– Не стоит…

Хмурое выражение омрачило прекрасное лицо Катарины.

– Даже не думай появляться у миссис Астор без парасоли. Жаль, что у нас нет времени как следует причесать тебя. Стой спокойно, – добавила она, вплетая желтую ленту в каштановые кудри Элизабет. – Вот так неплохо, – сказала она, отступая назад, чтобы полюбоваться своей работой. – Увы, ты несколько выше, чем подобает быть женщине, но с этим ничего не поделаешь. Но не бери в голову – зато у тебя от природы густые волосы, а у леди Астор, как известно, редкие. Она часто носит парики – разумеется, очень дорогие. Она будет тебе завидовать, а в высшем обществе зависть часто маскируется под восхищение.

– Мне нет дела до того, чтобы мне завидовали или восхищались…

– А вот тут ты ошибаешься. Лесть – неизменная валюта общества, а зависть – ее алчный кузен. Когда люди завидуют тебе, то притворяются, что восхищаются тобой, дабы сохранить лицо. И это дает тебе власть над ними.

– Я не хочу иметь власть над другими людьми.

Катарина ван ден Брук погладила лицо своей дочери.

– О, моя дорогая, ты слишком молода, чтобы знать, чего хочешь.

Элизабет попятилась, возмущенная снисходительностью матери.

– Я знаю, чего хочу.

– Чего же?

– Чтобы моя сестра вылечилась.

Лицо ее матери побледнело, а губы плотно сжались.

– Все в руках Божьих, – тихо произнесла она.

– Почему ты никогда не говоришь о Лоре?

– Для твоего отца это слишком болезненная тема.

– Ты когда-нибудь навещаешь ее?

– Во сколько начинается мероприятие? – спросила ее мать, пересекая всю комнату, чтобы налить чай из сервиза. – Ты уверена, что не хочешь чаю?

– Нет, спасибо.

– Нора может принести дополнительную чашку. Это не проблема, – добавила она, избегая смотреть на Элизабет.

Видя, что ее мать чувствует себя некомфортно, Элизабет пожалела, что затронула тему болезни сестры. В детстве эти двое были почти неразлучны. Будучи всего на два года старше, Лора была как мама для Элизабет, защищая ее от резких всплесков настроения Катарины. В свою очередь, Элизабет уговаривала свою тихую сестру присоединиться к ней во многих приключениях, которые две маленькие девочки совершали. Катались верхом на лошадях по Центральному парку Нью-Йорка или на пони в сосновом лесу их летнего домика в Киндерхуке.

Лора впервые начала слышать голоса, когда Элизабет училась в колледже. Вскоре последовали параноидальные образы. Ей стало казаться, что кто-то разбрасывает стекла по полу ее спальни, пока она спит. Она отказывалась есть, если не могла наблюдать, как готовят еду, поскольку была уверена, что ее кто-то пытается отравить. Когда Элизабет вернулась на рождественские каникулы во время обучения на втором курсе колледжа, ее мать пыталась скрыть болезнь сестры. Но как только все раскрылось, та сначала преуменьшила состояние сестры, а после вообще полностью отрицала все.

Катарина, которая обладала ледяным взглядом и сохраняла гробовое молчание, выбегала из комнаты в слезах, решительно отвергая попытки отца Элизабет поднять эту тему, когда все ее усилия закрывать на это глаза ни к чему не приводили. Хендрик был беспомощен перед лицом эмоционально неустойчивой жены. Он имел старомодный взгляд на жизнь – смотрел на женщин как на хрупких созданий, которых следует защищать и баловать. Что удивляло Элизабет, поскольку Катарина обладала железной волей и властностью. Тем не менее ее отец обожал свою умницу-красавицу жену с отчаянной страстью, которая напоминала Элизабет Шарля Бовари – без памяти влюбленного мужа Эммы из романа «Мадам Бовари». Эта книга была основным произведением на уроках французской литературы в колледже, и, хотя Элизабет испытывала трудности с французским языком, история ее покорила.

Заметив тревожные симптомы у своей сестры, Элизабет вернулась в Вассар обеспокоенная и озадаченная, но каким-то образом сумела полностью погрузиться в учебу. Когда она вернулась домой после окончания второго курса, невозможно было отрицать, что ее сестра изменилась. Исхудав и побледнев, Лора оказалась во власти голосов, которые могла слышать только она. Иногда они заставляли ее смеяться, но чаще они пугали ее. Элизабет могла лишь наблюдать, как ее любимая сестра все глубже погружается в мир, где никто не мог до нее добраться. Когда-то ходили разговоры о поступлении Лоры в художественную школу, но они прекратились, поскольку ее состояние ухудшилось.

К концу третьего курса обучения Элизабет родители поместили Лору в больницу Белвью – в недавно достроенное отделение для душевнобольных. Когда Элизабет вернулась в город после окончания колледжа, она навещала сестру раз в неделю и зачастую возвращалась домой в состоянии нервного истощения, видя, как та уходит от реальности.

– Я виделась с ней два дня назад, – сказала Элизабет своей матери, которая до сих пор возилась с чаем.

– Она узнала тебя? – спросила Катарина, не оборачиваясь.

– Да, – заявила Элизабет, хотя, по правде говоря, она не была уверена.

– Они перевели ее в отдельную палату.

– Твой отец устроил это, – сказала ее мать. – Он состоит в Совете директоров больницы.

– Мы могли бы как-нибудь навестить ее вместе, – сказала она, как раз в тот момент, когда ее мать уронила чашку, разбив ее, отчего осколки костяного фарфора рассыпались по паркетному полу.

На мгновение Катарина уставилась на беспорядок, затем ее лицо сморщилось, как китайский веер.

– Какая я неуклюжая. Что со мной будет дальше? – разразившись рыданиями, она выбежала из комнаты.

В нормальной семье дочь могла бы пойти утешить ее, но Элизабет прекрасно понимала, что они не нормальная семья. Катарина ван ден Брук терпеть не могла, когда ее видели плачущей, даже родная дочь. Бегство из комнаты было равносильно тому, как римский центурион натягивал плащ на лицо, чтобы скрыть свои страдания. Элизабет знала, что лучше не следовать за мамой.

Она взяла парасоль, шелковую сумочку и перчатки, которые одолжила Катарина. Сунула их под подмышку и тихо выскользнула из дома.

Глава 4

Когда Элизабет вышла на Пятую авеню, шел небольшой дождь. Не желая пачкать свои модные туфли, она взяла кеб, чтобы доехать до места проведения званого вечера. Приехав туда, девушка увидела вереницу экипажей, протянувшуюся на четыре квартала в обе стороны. Большинство гостей на вечеринке, устроенной Кэролайн Астор, владели собственным экипажем и желали показать это всем.

По сравнению со зданием в стиле французского замка, расположенным через дорогу, особняк Асторов снаружи выглядел на удивление неприметно. Расплатившись с извозчиком, Элизабет вышла из кеба и поднялась по массивной каменной лестнице, ведущей к парадной четырехэтажного дома. Дверь открыл дворецкий, цвет его кожи был похож на цвет высушенной кукурузы. Оглядев девушку сквозь свои бифокальные очки, он неохотно взял ее визитную карточку, приподняв бровь, когда увидел надпись «Нью-Йорк геральд» над ее именем.

– Значит, вы журналист? – спросил он, произнося слово «журналист» тем же тоном, который используют для описания неприятной физиологической функции организма.

Уставшая от такого отношения, Элизабет коротко кивнула, и ее молча сопроводили в роскошный бальный зал, расположенный в отдельном крыле дома. Шикарные восточные ковры покрывали почти каждый сантиметр блестящего паркетного пола. Стены были увешаны массивными картинами, на которых были изображены в основном пейзажи. Они висели очень близко друг к другу, отчего увесистые рамы многих из них соприкасались. Мраморные статуи, растения в горшках и замысловатые светильники украшали углы комнаты; диваны, кресла и пуфы были выстроены вдоль стен. Элизабет также заметила знаменитую тахту миссис Астор: мягкое маленькое кресло с красочным полосатым подлокотником, подходящее для турецкого принца.

Увидев идеализированный портрет Кэролайн Астор в молодости, Элизабет не сразу узнала ее в той женщине средних лет с грубыми чертами лица, которая сидела на красной округлой оттоманке в центре бального зала. Она величественно восседала в комнате, полной гостей в дорогой и красивой одежде. Сама хозяйка была одета в роскошное фиолетовое бархатное платье, настолько темное, что казалось почти черным, с кремовым французским кружевом на шее и локтях. Бросив взгляд на обильную копну темных волос, уложенных на макушке, Элизабет заподозрила, что это парик. Если слова, сказанные ее матерью, были правдой.

Комната была освещена мягким светом от десятков свечей на огромной люстре, висящей над оттоманкой. Сама люстра была еще одним демонстративным проявлением богатства – помимо изысканного хрусталя для нее было необходимо использовать десятки свечей, что было куда сложнее и отнимало больше времени, чем для оснащения газовых бра в комнате. Только человек с большим достатком мог позволить себе нанять персонал, который бы чистил люстры и заменял десятки сгоревших свечей.

Когда Элизабет нерешительно вошла в комнату, шумные разговоры резко стихли и миссис Астор повернула свою довольно большую голову в ее сторону. Она прищурила глаза и сжала губы, склонив голову набок, словно оценивала Элизабет, а затем ее лицо расплылось в широкой улыбке.

– Иди сюда, дитя, – сказала знатная дама, подзывая ее.

Элизабет сделала шаг в ее сторону.

Миссис Астор протянула украшенную драгоценностями руку.

– Не волнуйся, я не укушу, независимо от дошедших до тебя слухов.

Несколько дам захихикали, джентльмены улыбнулись, и в этот момент Элизабет поняла, что ее мать была права: миссис Кэролайн Астор действительно правила всеми в своем окружении.

Миссис Астор посмотрела на Элизабет сквозь пенсне.

– Почему я не знаю тебя? Кто твои родители?

– Моего отца зовут Хендрик ван ден Брук, а мать…

– Катарина ван ден Брук, урожденная ван Доорен. Ее отец был каким-то выдающимся человеком, – она улыбнулась озадаченному выражению лица Элизабет. – А твой отец – уважаемый судья и член клуба «Никерброкер», полагаю. – «Никерброкер» был старейшим и самым престижным мужским клубом Нью-Йорка, принимавшим членов только из богатых и старинных семей.

Элизабет почувствовала, как краснеет.

– Вы правы.

Миссис Астор улыбнулась.

– Безусловно, я знаю гораздо больше, чем нужно. Но мое положение требует, чтобы я следила за всеми, кто имеет влияние – или может иметь – в нью-йоркском обществе.

Элизабет позабавила мысль, что миссис Астор приравняла ее мать к категории «те, кто может иметь влияние».

– Как тебя зовут, дитя мое?

– Элизабет ван ден Брук.

– Где ты живешь?

– Стайвесант, 18-я Ист-стрит.

– Довольное престижное место, – сказала она, бросив взгляд на своих приспешниц, и те кивнули. Дамы взмахнули веерами, разглядывая Элизабет поверх краев из французского кружева. Она чувствовала себя одинокой газелью под пристальным взором стаи голодных львиц. Миссис Астор повернулась к ней. – Калверт Во проживает в Стайвесанте, а вдова генерала Кастера живет на втором этаже.

– Вы поражаете меня, мадам, – ответила Элизабет. – Говорят, вы знаете все, но ваша репутация не делает вам чести.

– Tu es très agreable, ma petite^[9], – сказала миссис Астор, пристально глядя на Элизабет через пенсне. – Très belle^[10].

– Merci, madame^[11], – ответила Элизабет, отметив, что Кэролайн использовала неформальное «tu» – тонкое напоминание о высоком социальном положении пожилой дамы. – J’espère que vous aurez quelque chose à dire pour le «Геральд»^[12].

– Ah, tu es journaliste. Admirable^[13].

Элизабет удивилась, почувствовав приятную дрожь от слов миссис Астор. Она долгое время считала, что социальный статус – это, по сути, банальная чепуха. Тем не менее, стоя сейчас здесь, в святая святых самой влиятельной фигуры в нью-йоркском обществе, окруженная мягким светом сотни свечей, она ощутила, что ее кожу начало покалывать. Она почувствовала, что каким-то образом добилась своего.

По настоянию миссис Астор Элизабет налила себе чаю из одного из фарфоровых чайничков с цветочным узором, стоявших на буфете. Избавившись от лишнего веса, который она набрала во время учебы в колледже, она отказалась от предложенных леди сладостей, за исключением небольшого кусочка лимонного слоеного пирога, который выглядел слишком аппетитно, чтобы его не попробовать.

– Пойдем, я познакомлю тебя с моими гостями, – предложила миссис Астор, подводя Элизабет к двум дорого одетым дамам, стоявшим рядом с чашей для пунша из граненого хрусталя. – Позволь мне представить тебе миссис Лилиан Абернати, – сказала она, указывая на более взрослую даму, – и ее племянницу – мисс Элоизу Пратт.

– Приятно познакомиться, – сказала мисс Пратт, протягивая руку. На ней были кремово-желтые лайковые перчатки, которые сочетались с кружевом на платье. Она была юной и миловидной, с блестящими черными волосами и живыми темными глазами.

– Рада с вами познакомиться, – сказала Элизабет, пожимая ее руку.

Ее тетя была не менее привлекательна, чем племянница: высокая и стройная, с лебединой шеей и маленькой, правильной формы головой. Казалось, она была несколько менее рада знакомству с Элизабет, чем ее племянница, но достаточно вежливой, чтобы любезно расспрашивать Элизабет о жизни.

– Ну надо же, – воскликнула она, узнав, что Элизабет – журналистка. – Очень предприимчиво с твоей стороны.

– И тебе совсем не страшно? – спросила ее племянница, широко раскрыв свои большие карие глаза, с нетерпением ожидая ответа.

– Чего мне бояться? – спросила Элизабет.

– Ну, жестоких людей, разумеется.

– Я не встречаю таких, поскольку пишу статьи о светской хронике.

– О, – удивилась мисс Пратт, выглядя при этом немного разочарованной. Она поджала свои красивые губы и взмахнула веером, когда ее тетя наклонилась к Элизабет.

– В наши дни столь много неприятных личностей, – заметила миссис Абернати, тихо шепча. – А центр города, по слухам, изобилует злодеяниями.

Элизабет нахмурилась.

– Если это – правда, то она, без сомнения, является продуктом бедности и болезней.

– Безвольности личности, скорее, – поправила ее миссис Абернати.

– И отсутствия воспитания, – добавила ее племянница. – Папа всегда говорит, что хорошие манеры не спрячешь.

– Следует подметить, что и среди высших классов имеет место быть дурное поведение, – сдержанно заметила Элизабет.

– Конечно, но не в такой степени, – сказала миссис Абернати. – Я хочу сказать, что некоторые люди из низших слоев живут как животные.

– Если так и есть, то только потому, что они вынуждены так жить, – натянуто ответила Элизабет, не пытаясь скрыть свое раздражение.

Глаза миссис Абернати округлились, а мисс Пратт яростно взмахнула веером.

– Ну и ну! – воскликнула пожилая дама. – Я никогда…

– Да, мадам, – холодно ответила Элизабет. – Вы никогда так не жили, и именно в этом и заключается проблема.

– И кто же это очаровательное создание? – произнес мужской голос у нее за спиной.

Элизабет обернулась и увидела высокого, утонченного джентльмена с зачесанными назад седыми волосами. У него широкий лоб и проницательные, глубоко посаженные серые глаза.

Рядом с ним стояла миссис Астор, обвив свою руку вокруг его.

– Позволь мне представить мистера Чарльза Абернати – известного египтолога.

– Рада с вами познакомиться, – сказала Элизабет.

– Это взаимно, уверяю вас, – сказал он, кланяясь и целуя ее руку, задержавшись чуть дольше, чем необходимо.

Она резко отстранилась, с опаской глядя на миссис Абернати. Суровое, но при этом стоическое выражение лица жены указывало на то, что она видела подобное поведение сотни раз и уже давно оставила попытки изменить его.

– Мистер Абернати сотрудник музея Метрополитен, – заявила миссис Астор.

– Должно быть, это очень благодарная работа, – заметила Элизабет, и ей показалось, что она увидела, как миссис Абернати закатывает глаза за веером.

– Я довольно безуспешно пытался убедить их основать зал, посвященный Египту, – сказал он, пожав плечами.

– Вы слышали о древнем обелиске, известном как Игла Клеопатры?^[14] – спросила взволнованная мисс Пратт. Было трудно испытывать к ней неприязнь, даже учитывая ее непросвещенные взгляды. Она напоминала щенка спаниеля: взбудораженная и дерганая. Элизабет чувствовала, что для нее еще не все потеряно.

– Полагаю, он установлен в Лондоне, – предположила миссис Астор. – Прошу вас извинить меня, я должна поприветствовать своих гостей, – добавила она, указывая на пару средних лет, входящую в комнату.

– Один также расположен в Париже, и вот скоро в Нью-Йорке появится свой обелиск! – сказала мисс Пратт. Казалось, она пребывала в восторге от этого.

– Да, – подтвердила Элизабет. – Наша газета «Геральд» опубликовала статью об этой новости ранее. Он из Египта, но не имеет никакого отношения к Клеопатре.

– Я вижу, вы так же хорошо информированы, как и привлекательны, – заметил мистер Абернати.

Его жена поджала губы и нахмурилась. Повернувшись к чаше с пуншем, она налила себе большой бокал. Затем, обмахнувшись веером, присоединилась к группе людей в другом конце комнаты. Это было по меньшей мере невежливо, но Элизабет не могла ее винить. Ее муж проигнорировал ее поведение, а племянница, казалось, почти ничего не заметила. Она восторженно смотрела на своего дядю, когда тот рассказывал о своем участии в приобретении обелиска. Элизабет терпеливо подождала, когда он закончит, прежде чем извиниться и уйти. В этом мужчине было что-то отталкивающее, и ей не нравилось явное восхищение мисс Пратт, которое, как она опасалась, намекало на кое-что похуже.

Используя чувство жажды в качестве оправдания, Элизабет пересекла комнату, направляясь к чайному сервизу, проходя мимо миссис Астор, которая сидела на своей оттоманке. Дама поманила ее к себе.

– Увы, боюсь, дождь загнал нашу компанию в дом, – сказала она, ставя свою чашку. Элизабет подсчитала, что деньги, полученные от продажи кольца с рубином на ее правой руке, могли бы обеспечить семью из четырех человек приличным жильем на несколько лет. – Но, если дождь не слишком сильный, может, ты хотела бы посмотреть мой сад?

– Мне не хотелось бы, чтобы вы тратили на меня свое время, – сказала Элизабет, ставя чашку на столик с замысловатой резьбой и мраморной столешницей, пока хозяйка поместья поднималась с плюшевой бархатной оттоманки. Несколько элегантно одетых дам ткнули своих спутников-мужчин, которые наклонились вперед, чтобы предложить ей свою помощь.

– Я вполне способна встать сама, благодарю, – сказала миссис Астор. – Хочется надеяться, что я еще не настолько дряхлая. Пойдем, дитя мое. – От нее исходил слабый аромат цветущих орхидей, когда она взяла Элизабет за руку. – Давай прогуляемся по саду, где сможем поговорить наедине. Стоукс, – позвала она бледного дворецкого, который стоял у входа в бальный зал.

– Да, мадам? – спросил он, делая шаг вперед.

– Дождь прекратился?

– Да, мадам, хотя земля все еще довольно влажная.

– Спасибо, Стоукс.

– Не хочет ли мадам, чтобы я…

– Я сообщу вам, если мне потребуется дополнительная помощь, благодарю.

Миссис Астор провела Элизабет по узкому коридору в большой, просторный и роскошный сад, с двух сторон окаймленный азалиями, а сзади – ивовой рощицей. Влажный воздух был насыщен ароматом цветов и сладким запахом суглинистой почвы. Они шли по каменной дорожке, мимо рядов лилий, хризантем и гвоздик, пока не достигли центральной части сада – большой клумбы с розами. Поникнув к концу августа, когда цветение уже прошло свой пик, бутоны источали пьянящий, перенасыщенный аромат.