Kitabı oku: «Дарвин и любовь ко всему живому. Биография в семи эпизодах», sayfa 3

При чем тут физика?

Так в чем же причина биофилии, где, так сказать, черепаха под черепахой? Существует теория, согласно которой неорганическая материя постепенно переходит к стремлению жить. Живший в XIX веке американский философ, логик и математик Чарльз Сандерс Пирс высказал предположение о том, что биофилия произошла из физики. Сейчас Чарльза Сандерса Пирса считают уважаемым и знаковым ученым, хотя при жизни его считали странноватым неудачником, который зачем-то ошивался в Гарварде и университете Джонса Хопкинса. Пирс сделал несколько открытий в ряде научных дисциплин и развил эволюционную теорию Дарвина. Современный философ Дэниел Деннетт имеет в виду именно этот аспект деятельности Пирса, когда пишет: «Идея эволюции путем естественного отбора объединила всю сферу жизни, смысла и цели со сферой пространства, времени, причины и следствия, законов физики и механики». Уильям Джеймс называл Пирса «мыслителем выдающейся оригинальности», потому что тот выдвинул важнейшие теории о причинах и особенностях того, как функционируют ум и весь мир в целом.

Пирс часто мыслил трихотомически, то есть разделяя предмет на три части. Его анализ начинался с «первостного» или «свежего», под чем он понимал «оригинальность и спонтанность». Первостность является данной: например, в нашей Вселенной первостностью будет сила притяжения. Рефлексивный императив выживания – это тоже первостность для всех жизненных форм или органических существ, как выразился бы Дарвин. Биофилия, как и сила притяжения Земли, – это базовая и подчиняющаяся определенным законам энергия, которая просто существует сама по себе. Гравитация и биофилия – как первостности – являются «инициативными» и «связующими», и обе эти силы можно назвать совершенно необходимыми для жизни, которая существует на этой планете. Сила земного притяжения заставляет яблоко падать, а биофилия «включает» голод и наше желание это яблоко съесть.

Сила земного притяжения и биофилия могут быть первостностью на нашей планете, фундаментальными энергиями, существующими здесь и сейчас, однако, по мнению Пирса, когда-то они не существовали. Они также претерпели эволюционные изменения: «Единственно возможный способ объяснить законы природы и единообразия в целом – это представить их результатом эволюции», – писал Пирс. Он считал, что гравитация появилась в более ранней версии космоса, а потом стала управлять эволюцией жизни. Также путем эволюции появилась жизнь с ее тавтологическим желанием жить, или биофилией. По Пирсу получается, что биофилия появилась из земного притяжения – то есть еще один закон жизни появился из законов Вселенной. Между биофилией и земным притяжением есть общие черты: биофилия – это тяготение жизни к жизни, а гравитация – это тяготение материи к материи. Эти мысли полностью соответствуют утверждению Пирса о том, что природа постоянно повторяет себя самое, используя свои лучшие механизмы – например естественный отбор.

Пирс считал, что мозг имитирует силы, которые его создали: «Так как наши умы сформировались под влиянием феномена, управляемого законами механики, определенные концепции этих законов отражаются в наших умах». Развивая мысль Пирса, современный английский физик Джон Барроу писал, что человеческий ум является «результатом эволюционного процесса, награждающего выживанием точное отображение реальности». Далее он пишет более подробно: «Многие наши отношения к Вселенной и ее содержимому, вкупе с некоторыми нашими собственными созданиями и увлеченностями, являются сложно отслеживаемыми последствиями структуры Вселенной». То есть содержимое атома может оказаться в клетке, попасть в тело и в конце концов оказаться в мозгу, то есть органе, ответственном за имитацию. Следовательно, желание тела жить может стать более разнообразным и развиться в склонность ума к поиску и созданию новых и отличных от него форм жизни – знания, красоты, радости, детей – подобно тому, как в природе «вид дал начало другим отличающимся от него видам», если цитировать работу Дарвина «Происхождение видов». Об этом писал Тимирязев, вспоминая свой визит в дом ученого: «Дарвин постоянно, особенно в поздние годы жизни, все больше склонялся к новой идее науки, которая совершенно не обязательно являлась бы частью „дарвинизма“, но естественным образом расширила бы его, о чем я неоднократно писал». Любопытство – это результат инстинкта выживания.

В «первостностях» Пирса заключены разные аспекты биофилии: в Первом часто присутствует, как он это называл, «витальное разнообразие», оно «наполнено жизнью и разнообразием». О разнообразии Дарвин писал так: «Существует один здравый мыслительный… принцип… принимающий бесконечные формы и тесно связанный по подобию и степени с бесконечными формами живых существ». Если в Homo sapiens физический императив и импульсы души могут быть совершенно разными вещами, то для Дарвина эта разница представлялась сравнимой с различием желудя и дуба, зародыша и взрослой особи. Время меняет форму и внешний вид, но жизненная сила в них присутствует и их объединяет.

Чем сложнее вид, тем сложнее биофилия, которая «меняется в зависимости от вида», если использовать слова Дарвина. В людях присутствуют самые разные виды биофилии, начиная от инстинкта выживания – от физической необходимости дышать, есть и пить – до потребностей духовных, с уважением к жизни, стремлению к социальным связям, любопытством, любовью к правде, влечению к красоте, а также всему другому, что способствует жизни. Точно так же, как растение не может само принять решение о том, что начнет процесс осмоса, ребенок не может не плакать, когда голоден, не может не смеяться, художник не может не творить, а ученый не может не быть любопытным. Так от простого импульса «появляются… бесконечные формы», выражаясь словами Дарвина.

Вот мир по Пирсу: физика имеет первостепенное значение для возникновения жизни, природа повторяет саму себя, на логику жизненной силы влияет физика, эволюция создает ум, который работает точно так же, как законы физики, следовательно у нас появляется ультраразвитый ум, имитирующий физику Вселенной. Точку зрения Пирса разделяет Уилсон, писавший в вышедшей в 1998 г. книге «Совпадение индуктивных сообщений: единство знаний», что «все осязаемые феномены от рождения звезд до работы социальных институтов основаны на материальных процессах, которые можно в конечном счете длинным и мучительно сложным путем свести к законам физики». Именно это, по его словам, и является «основной идеей совпадения индуктивных сообщений», которая в свою очередь является практикой комбинирования знаний и озарений из различных дисциплин и искусств для создания синергетического анализа, расширяющего наше понимание. Мой портрет Дарвина-биофила является продуктом такого совпадения: он эклектический, междисциплинарный и основан на физике.

Одним из неоспоримых фактов Вселенной является наличие двойственностей и противоречий. Физик-теоретик и специалист по космологии Джон Барроу так писал о главном противоречии: «В мире существует много сложных структур и переменчивых, непредсказуемых событий, являющихся результатами небольшого количества простых и симметричных законов. То есть Вселенная может одновременно быть простой и сложной». Согласно этой точке зрения простота порождает свою противоположность – сложность. В физике все точно так же, как и в эволюции: изначальных параметров немного, но законы природы в сочетании со случайными событиями дают несчетное количество результатов. Вода, соль и тепло со временем превращаются в жителей Нью-Йорка. Эволюция создает как сложное, так и простое: от почти вечного таракана до бесплодного зерна, созданного при помощи генетической инженерии. Биология полна противоречий.

Дарвин знал, что эволюционный процесс может быть противоречивым: адаптировавшаяся популяция определенного вида постепенно меняет свою среду обитания и наоборот. Он никогда не задавался вопросом, какой из этих процессов является правильным; ему было важно, что «оба имеют место». С ним спорили. Но Дарвин понимал, что случайность может привести к появлению организованного порядка, хотя этот парадокс многие не хотели и не были готовы принять. Он понимал, что в процессе эволюции каждое следствие со временем становится причиной. Среди людей этот процесс стал особенно заметным. Современные теоретики Ламсден и Уилсон писали: «Культура создается и формируется биологическими процессами, которые в свою очередь меняются в ответ на изменения в культуре». Вот такие небинарные особенности характерны для Homo sapiens.

Дарвин видел не только новые двойственности и противоречия, но и ложные двойственности. Он ощущал правду всей своей биофильной натурой. Он не видел двойственности между умом и телом, понимая, что ум растет из тела и со временем может это тело изменить. Он не принимал противоречия между «рациональным» и «эмоциональным», а считал, что рациональное может вырасти из эмоционального, о чем позднее писал Уильям Джеймс. Дарвин не считал обязательной нормативную систему двух полов, принятую среди Homo sapiens социальную схему мужского доминирования, а был уверен в том, что это всего лишь один из возможных цветов биологической радуги. Он не считал взаимоисключающими необходимость выживания и стремление к красоте.

Многие не терпят ни парадоксов, ни двойственности. И ученые, как правило, стремятся к обсуждению прямолинейных причин и следствий. Но Дарвин обладал способностью замечать парадоксы, например, когда он предположил, что «мысль возникла из ощущения», то писал о том, что «всегда желательно ясно осознавать наше собственное невежество», и выступал против «ложных фактов». В своей биофилии Дарвин был в хороших отношениях с оксюмороном, который мог бы свести других с ума или по крайней мере вылиться в обвинения в непоследовательности или неправдоподобии.

Междисциплинарный мыслитель Александр Аргирос напоминает нам, что «двигателем космической эволюции является тенденция Вселенной запутываться в неразрешимых парадоксах». Это подтверждает взгляд на биофилию как на дитя физики, включая парадокс самопротиворечащей двойственности. Дарвин видел весь парадокс в сосуществовании нового и типичного, случайности и паттерна. Он рассматривал продукт и процесс как цикл. Он видел, что Природа, включая Homo sapiens, копирует и создает. Поэтому неудивительно, что Дарвин постулировал две противоречащие друг другу движущие эволюцию силы – единообразие и разнообразие. Выживание происходит, и виды эволюционируют в зависимости от единообразия – в сигналах, окружении, источниках пищи и, как мы знаем сегодня, генах – и в разнообразии – мутациях, адаптациях и обстоятельствах. Эволюция предсказуема, но в то же время порождает бесконечные вариации.

Действуют как законы, так и «недостатки», как заметил Барроу, написав об эволюции «Вселенной, управляемой небольшим числом симметричных законов, [способных] проявлять бесконечное разнообразие сложных, асимметричных состояний». Мы живем, писал он, в «космической среде, в которой логика естественного отбора позволила руке времени сформировать сложность живого». И когда Барроу говорил, что естественный отбор создал нашу «космическую среду», он опирался на утверждение Пирса о том, что естественный отбор присутствует во Вселенной.

Потратьте достаточно времени на чтение Дарвина, пишет Грубер, и вы почувствуете «современный взгляд на жизнь… в котором человек страдает от двойного унижения. Его будущее одновременно определено и непредсказуемо». В эволюции, как и в жизни человека, уверенность и случайность – близкие спутники, идущие рука об руку, каждый из которых становится причиной того, что следует, появляясь с взмахом крыльев бабочки, мутацией или с переломным моментом. Дарвин записал в блокнот следующую еретическую мысль: «Я искренне верю в то, что свобода воли и случайность являются синонимами. Встряхни десять тысяч песчинок вместе, и одна из них окажется наверху – так в мыслях человек возносится согласно закону». Это к вопросу отличий свободной воли, этого краеугольного камня гордости человека, и как ее полной противоположности – непредсказуемой случайности. Дарвин был безжалостен к традиционным различиям, несмотря на весь свой милый нрав. Он играл самодельной колодой карт. Правила его игры написала биофилия.

Одни противоречия являются более сложными, чем другие: когда две предполагаемые противоположности, такие как случайность и определенность, не являются противоположностями, они соединяются в ленту Мебиуса, скрученную в виде восьмерки полоску бумаги, которая кажется двусторонней, но на самом деле сторона у нее одна. Мебиус часто встречается в мыслях Дарвина, это заимствование из физики. Самое известное изображение ленты Мебиуса было создано художником-графиком Эшером, который изобразил муравьев, идущих по бесконечному кругу. Ленту Мебиуса можно изготовить, аккуратно повернув один конец длинной бумажной полоски на 180 градусов, после чего скрепить два конца скотчем. Затем можно провести линию на обеих бывших сторонах полоски, не отрывая карандаша. Если бы полоска была настоящим двусторонним листом бумаги, вам пришлось бы поднять руку от бумаги, чтобы провести линию с обеих сторон. Следовательно у этой причуды Вселенной есть не одна сторона или две противоположные стороны, а одна сторона, две стороны и две не-противоположные не-стороны сразу. Лента Мебиуса – это один из тех парадоксов физического мира, которые определяют нашу структуру. Математики с невозмутимым видом скажут вам, что лента Мебиуса существует в «полутора измерениях», что только укрепляет обоснованное недоумение по поводу этой классической топологической фигуры.

Парадокс Мебиуса – это модель мышления Дарвина. Грубер описал один момент в научно-творческом процессе Дарвина: «Мы говорим, что реструктуризация аргументации зависит от видения принципа естественного отбора, в то время как видение принципа зависит от реструктуризации аргументации? Да. Это круговой аргумент, или, лучше сказать, спиралевидный процесс». Его процесс больше похож на ленту Мебиуса, где концепция создает видение, а видение создает концепцию рекурсивно.

Мебиус уничтожает бинарности. Когда Дарвин, как широко известно, проворчал про себя: «Доказав, что тела людей и животных являются однотипными, почти излишне говорить об их умах», он совершенно очевидно считал разум всего лишь частью тела, а не чем-то расположенным по другую сторону бинарной границы. В его эволюционной теории тело и разум едины. Сегодня предостережения о разделении физического и умственного, тела и разума звучат совсем по-другому. «Тем, кто придерживается картезианского мировоззрения, можно было бы представить глаз в виде трубки, проходящей через метафизические сферы, один конец которой выходит на физическую вселенную, другой – в ментальную», – писали эволюционные психологи Джон Туби и Леда Космидес. Но, продолжают они, «картезианской трубки не существует; оба конца зрительной системы являются физическими и оба – ментальными».

И пока Дарвин боролся с этими сложностями и теориями, в душе у него была уверенность в «едином происхождении», он испытывал сочувствие ко всем существам, большим и малым, к «органическим существам», «живым существам» и «скромным организмам». Он получал огромное удовольствие от муравья, орхидеи и самых странных «форм жизни» природы. Все были одинаково живыми, и он любил всех одинаково. Он вглядывался, словно влюбленный, в сердце и душу природы, в ее самые странные противоречия. Это биофилия. Точно так же, как рыбы последними открывают для себя море, биофилия Дарвина – это море, в котором его мысль плавала, этого моря не замечая.