Kitabı oku: «Хмели-сунели»

Бениньи

2018 год, март.

На Сан-Марко нет голубей – Сан-Марко подтоплено водой, в которой мочат коленки толстые альбатросы. Туристы толпятся на экспромтных мостках. Задирают головы то на Дворец дожей, то на Башню часов. Прицокивают. Пытаются кормить альбатросов хлебобулочными изделиями. Мы с подругой тоже задираем, прицокиваем, пытаемся.

– Который раз здесь – но как впервые, – задумчиво говорит подруга.

Я впервые. Мне немного больно дышать – настолько чудесна Венеция: сырая, затуманенная, дряхлая, акварельная, серая и розовая, узенькая и путаная, тихонько хвастающаяся компактными антикварными лавчонками и помпезными лакированными гондолами.

На гондолу жалко восьмидесяти евро. Да и зябко: моросит и поддувает. Потому покупаем билеты на речной автобус. Входную дверцу клинит, на помощь тощему автобусному пажику приходит корпулентный капитан. Он очень по-русски бьёт дверцу ногой – та закрывается. Куда-то плывём. Я неустанно прицеливаюсь и неустанно нажимаю кнопку фотоаппарата. Едва не роняю его за борт – восторг зашкаливает, руки трясутся. Блёклое небо, шаткие причалы, узорные крыши, запах водорослей… Нельзя сфотографировать запах водорослей, как ни старайся.

Подруга трещит про эндемичное заведеньице, в котором гондольеры в шесть утра пьют кофе.

– Кофе мы уже пили – и до шести утра мы сдохнем от голода, – отвечаю я, – давай пообедаем без гондольеров. Можно же эндемично без гондольеров?

Подруга сияет:

– Ещё как можно! Траттория "Три арки", там только местные едят, и там такая лазанья, что за неё можно душу продать.

Приплываем продавать душу. Подруга бодро прёт по набережной, сворачивает туда и сюда, а потом ещё туда и сюда – и вскоре мы останавливаемся перед искомой тратторией.

– Ну ты даёшь, – восхищаюсь я, – не девка, а робот-навигатор; я бы точно заблудилась!

– Со мной не заблудишься, – самодовольно заявляет подруга.

Внутри светло, тепло, аскетично и опрятно. Плюхаемся за шаткий столик, подзываем официанта. Подруга экспрессивно шепчет:

– Это же Бениньи! Ну вылитый Роберто Бениньи!

– Да, – изумлённо соглашаюсь я, вспоминая старую щемящую трагикомедию "Жизнь прекрасна", где Бениньи выступил и режиссёром, и исполнителем главной мужской роли. Фильм тогда меня потряс – главным образом благодаря мастерству кургузого, нелепого, но невероятно талантливого и пластичного актёра, который сейчас услужливо наклонился к нашему столу, навострив золотистый карандашик.

– Вам говорили, что вы похожи на Бениньи? – спрашивает подруга у официанта.

– О, да! Иногда я думаю – я и есть Роберто, но я не Роберто, я Марио, наша лазанья великолепна, попробуйте граппу, наша граппа – самая лучшая в Венеции! – официант тараторит, жестикулирует, блестит агатовыми глазами; его неправильный английский очарователен.

Мы заказываем и лазанью, и граппу, и пиццу с прашутой, и белое домашнее вино. Всё оказывается лучшим в Венеции, как и обещал официант. Особенно лазанья.

– Гарфилда бы сюда, – говорю я, посыпая лазанью пармезаном.

Марио-Роберто, заслышав про Гарфилда, пронзительно мяучит из-за стойки.

Объевшись, мы просим счёт. Официант приносит его, напяливши на физиономию очень венецианскую кошачью маску, украшенную стразами да перьями. Где он её сымпровизировал – Бог его знает. Мы хохочем.

– Только для вас, синьоры, только сегодня: Гарфилд Бениньи! – торжественно объявляет официант.

– Можно взять с собой это? Как сувенир? – спрашиваю я, кивая на пару упаковок хлебных палочек, выглядывающих из настольной вазочки.

– Для альбатросов, что ли? – весело шипит подруга.

– Для детей, – шиплю я в ответ, – красивые обёртки, вон, даже и флаги итальянские в наличии.

Подруга трогает официанта за рукав:

– Представляете, у этой стройной женщины в России осталось шестеро голодных детей – ей надо много таких сувениров! Шесть штук таких сувениров!

Гарфилд Бениньи сдёргивает маску и восклицает:

– Правда?!

– Правда. – подтверждаю я и толкаю подругу в бок: – Совсем сдурела?

Гарфилд Бениньи тем временем театрально рыдает:

– У моей жены двое… но она… она похожа на кресло! – и он рисует в воздухе нечто приземистое и квадратное. – А вы, вы!..

И внезапно он рвёт счёт, падает на колени и целует мне руку – тем самым копируя настоящего Бениньи, выигравшего гран-при в Каннах. Я ощущаю себя Мартином Скорсезе. Мэтром и гигантом. Нисколько не похожим на кресло. Кругом аплодируют и улюлюкают местные жители. Но Марио этого мало – он пружинисто вскакивает, несётся в подсобку и вскоре швыряет на наш столик примерно семьдесят упаковок хлебных палочек. Местные продолжают ликовать и хохотать – нам впору раскланиваться и выходить на бис. Уно, дуэ и трэ.

Старательно – уно, дуэ, трэ, куатро, чинкуэ, сэй – отсчитываем сувенирную продукцию. Просим новый счёт. Радуемся тому, что нам простили спиртные напитки. Обнимаемся с Бениньи.

Темнеет. Бредём по какой-то улочке по направлению к отелю и улыбаемся – пока подруга не начинает хмуриться и вчитываться в указатели.

– Ты меня сглазила, – укоряет она, – робот, навигатор – трепло ты, Оля! Вообще не понимаю, где мы.

Город обступает нас каменными стенами, становится тесен в плечах. Фонари тусклы. Магазинчики уже закрыты – но в витринах скалятся бледно подсвеченные чумные маски. Пусто. Веет мистической жутью. Спасения нет.

– Венеция – маленький город, – неуверенно бормочу я, – мы же не можем навсегда потеряться. Да и всякие Бауты померли давно.

– Как знать, – ёжится подруга, – может, и не померли

Мы обе крупно вздрагиваем, когда в переулке раздаются шаги. Но шаги принадлежат не призраку, а современной респектабельной синьоре средних лет. Мы робко останавливаем её и мямлим про пьяцца Рома, а дальше мы как-нибудь сами, уно и дуэ…

Синьора доброжелательно и подробно расписывает путь до дальше сами, а потом внезапно откровенничает, что неделю назад она стала бабушкой: дочка родила внука, он такой крупный и кудрявый, он чудо.

– Жизнь прекрасна, – улыбаюсь я.

– Да, – подтверждает синьора. Слабый фонарный свет нежно акцентируется на её морщинках. У неё замечательные морщинки.

В отеле мы скидываем ботинки, падаем на диванчик, стонем – кто так строит и пропади пропадом каблуки. Включаем телевизор – внутри телевизора Гермиона Грейнджер по-итальянски орёт на Рона Уизли. Это очень смешно. Мы чистим апельсин, наливаем в стаканы вино.

Я открываю ставни. Смотрю вверх. Невероятно, но в прогал между домами просачивается ополовиненная луна. Она похожа на сытое брюхо альбатроса. А длинные волнистые облака похожи на водоросли.

Дель арте.

Жизнь.

Жизнь прекрасна.

Районное терапевтическое

Потребовалось посетить участкового терапевта районной поликлиники. Записалась. На восемь сорок восемь утра. Врач Керакасян. Выучила талон наизусть. На всякий случай. В восемь сорок восемь поскреблась в скромную больничную дверцу. Протянула рыхлой, лысеющей пробором, волоокой армянке средних лет выученный талон. Ничего не подозревая.

Армянка между тем нехорошо побагровела и рявкнула

– Вы куда пришли?!

– К вам, – слегка растерялась я, но вспомнила информацию, которую зазубрила и уверенно её озвучила.

– Так я не Керакасян! – закричала терапевтша. – Степанченко заболела! Дежурный врач Степанченко! Я её заменяю! Я до одиннадцати не Керакасян!

– А кто? – глупо спросила я.

– Так Степанченко же! – Керакасян отмахнулась от меня, как от кошки-попрошайки. – Ступайте к терминалу! Возьмите новый талон! К Степанченко!

Я спустилась на пару этажей вниз. На робкие ласки больничный терминал не реагирует. Потому я поцеловала его взасос полисом обязательного медицинского страхования. Несколько раз. Итогом терминал лениво выдал, что запись к участковому терапевту для меня невозможна. Я призвала разъясняющую медсестру.

– У вас время не вышло, – зевнула медсестра, разобравшись в ситуации и почесав себя подмышкой.

– Какое время и куда не вышло? Я должна помереть? – слегка вскипела я. – Чтобы записаться на приём к Степанченко?

Медсестра мутно на меня посмотрела:

– Терапевт принимает пациента двенадцать минут. Керакосян вас ещё принимает. Ждите.

Я подождала. Возобновила интимные лобзанья полиса и терминала. Терминал вновь отказался выдать мне пропуск в кущи.

– Сбой системы. Подождите ещё двенадцать минут, – посоветовала медсестра. Она ошивалась рядом: очевидно, ей стало любопытно.

Я ещё подождала и опять возобновила. Итог был прежним.

– Ну?! – умеренно угрожающе, как не очень плохой парень из боевика, обратилась я к терминалу.

Медсестра совсем проснулась и развеселилась:

– Вы ему не нравитесь. Давайте я попробую!

Она отобрала у меня пластиковый документ, призадумалась, пошептала и вроде бы даже поплевала через плечо. И терминал разродился заветной бумажкой. Медсестра бегло её осмотрела. И просияла лицом

– К Степанченко! Идите, идите!

Я вторично зашла в участковый кабинет. Отдала мимикрировавшей в Степанченко Керакасян свежий талон. Армянка начала изучать его, пошевеливая чудовищно толстыми бровями. Сопоставила изученное с данными моей амбулаторной карты, выпучила глаза, озлилась пуще прежнего:

– Вы же не Завацкая!

Я подтвердила, что не Завацкая и вряд ли ей в ближайшее время стану, ибо замуж за какого-нибудь Завацкого не собираюсь.

– А талон-то! – Терапевтша брезгливо подвинула ко мне бумажку. – Талон-то к Степанченко! Но на Завацкую! Не на вас! Что прикажете с вами делать?!

Тут уже озлилась я и заорала про колдунью-медсестру с ресепшн. И про сбой.

– Опять, значит! Проблемы! – нелогично восторжествовала терапевтша и кинулась звонить по телефону.

Вскоре примчалась ещё одна тучная армянка в белом халате, и они с нынешней Степанченко склонились, тесня друг друга задами и локтями, к стационарному компьютеру.

Про меня забыли. Потом вспомнили.

Компьютерного превращения меня в Завацкую, вероятнее всего, не случилось, потому что Керакасян турнула прочь подмогу и визгливо спросила:

– Что вам?

Необходимую мне справку она с отвращением выписала. Не поинтересовавшись, разумеется, никакими медицинскими параметрами моего организма. Но я тем не менее вытащила из файлика бланк ультразвукового исследования некоторых моих внутренностей и сказала:

– Тут написано – консультация терапевта. Не могли бы вы…

– Нет! – отрезала Керакасян. Она ткнула богато изукрашенным перстнями пальцем в настенные часы и продолжила: – Вас должен консультировать районный терапевт. Вы что? Не соображаете? Я до одиннадцати не Керакосян! Ступайте к терминалу! Возьмите новый талон! К Керакасян! Тогда я отвечу на эти ваши вопросы про ваши эти УЗИ!

– Я не хочу больше никуда ступать! Я буду сидеть здесь до полуночи! – возразила я.

– Зачем? – удивилась Степанченко-Керакасян.

– В полночь карета превратится в тыкву! А кучер в крысу, что ли! С детства мечтаю на это посмотреть! – заорала я. Развернулась и ушла. Меня потрясывало от странного, приправленного яростью, хихиканья.

На больничном крылечке я задержалась.

Хилый столичный июнь влачил жалкое существование. Но был по-своему прелестен. Солнце смущалось за облаками. С тополей летели ватные клочья. Пахло немного токсичным резиновым покрытием ближайшей детской площадки. И я подумала: было бы здорово, если бы из-за палевого угла районной поликлиники показался древний римлянин Публий Овидий Назон. Он бы присел на ветхие качели, недоуменно повёл породистым горбатым носом, сдвинул чуть набок лавровый венок. И, покачивая тощей благородной ногой в аутентичной сандальке, принялся бы сочинять очередную книгу своих "Метаморфоз". Он бы размышлял, к примеру, о Пираме и Фисбе; а в распахнутом окне поликлиники маячила бы врачиха Керакасян, немо укоряя поэта: "А я? Как же я, Публий? Обратите внимание и на меня, Публий! Увековечьте и меня, Публий!"

И Овидий, сдув с губы тополиную вату, вдруг подумал бы: "Блин! А ведь сюжет! Пусть в веках состоится и Золушка Керакасян, волею случая обратившаяся в Степанченко!

Tempus edax rerum*, блин!"

*Всепожирающее время

Овидий, "Метаморфозы"

Текст основан на реальных событиях.