Kitabı oku: «Одиннадцатый цикл», sayfa 3
Глава четвертая
ЭРЕФИЭЛЬ
Первую после людей расу породила Сэльсидон, привнеся в мир зерубов – сущностей с человеческим телом и звериной головой. Им, как детям первого Семени, было даровано право жить близ богов на утесе. Зерубы довольно редко удостаивают визитом мир смертных. От союза благословенного зеруба и человека рождается нефилим: наполовину зверь, наполовину смертный.
– «Постичь Минитрию. Бесконечное начинание», Калгаци Ленчин
Я привалился на подоконник, потирая переносицу.
– Ты же сказал, что от нее не будет проблем!
Как мне на этот раз целовать Джейсона Фемура в зад, чтобы выкрутиться? Мать бы разразилась очередной тирадой о том, что удивляться нечему, раз принимаю на службу «безродных дворняг».
Мой кабинет кипами заваливали документы, неподписанные предложения об обмене ресурсами и просьбы отрядить солдат. Под слоем развернутых свитков лежала карта Седого холма, над которой я просидел не одну бессонную ночь. В кабинете с трудом развернешься, но он служит мне добром: по правой и левой стене высились шкафы для бумаг, а посередине стоял простой письменный стол.
Лейтенант Хендрикс с досадой в глазах свел брови.
– Она отличный солдат! Надежная, верная, сильная – и с запалом. Ты сам видел ее в бою! Какой огонь, Эрефиэль!
Его густая щетка усов оживленно, пылко шевелилась, как и все лицо в мелких морщинках. На почти пятом десятке лейтенант обладал исключительно острым и проницательным умом, не имеющим равных, пусть и уступал молодым в быстроте и свирепости – из-за брюшка.
– В ее запале и проблема. Джейсону Фемуру наплевать, какая она в бою! Надо же было не поладить именно с его сыном… Папаша потребует суровой кары.
Хендрикс взвешивал возможности.
– Гм, но ведь это не первенец, а четвертый…
– Пятый.
Он кивнул.
– Пятый сын. Может, отец проявит снисхождение.
Я с горькой усмешкой помотал головой: Джейсон Фемур – и проявит снисхождение! Для него простить такую пощечину – все равно что открыто расписаться в своей немощи.
– Ты не понимаешь. До сына ему и дела нет. А вот до своего имени, которое Нора попрала, – напротив. Она, можно сказать, подняла руку на самого отца.
Тут нас прервал стук в дверь.
– Войдите, – отозвался я, опираясь о деревянный стол пальцами.
На пороге возникла вооруженная девушка с забранными в пучок темными волосами. Ее приятные скромные черты искажало возмущение. Нора поникла и не смотрела нам в глаза – точь-в‑точь малое дитя перед отповедью.
– Оставьте нас, – приказал я Хендриксу.
На выходе он рукой в перчатке сжал Норе плечо и что-то шепнул на ухо.
– Лейтенант!
Хлопнул ее напоследок по спине, закрыл дверь.
Я устремил на Нору протяжный взгляд. Все тянулись, тянулись секунды. Было видно, как стыд в ней борется с гордыней – и пока не ясно, кто кого теснит.
Висело молчание, и лишь гомон солдатских голосов со двора его разгонял. Нетрудно догадаться, из-за чего шумиха. Нора мялась, не решаясь заговорить первой.
– Что скажешь в свое оправдание? – подтолкнул я разговор.
– Он сказал, чтобы я перед ними всеми ноги раздвинула!
Слова слетели с ее языка так, будто их заранее готовили к залпу. Едва она открыла рот, я уже поднял ладонь.
– Ты унизила и покалечила отпрыска одного из самых влиятельных дворян Клерии. Того, кто приходится ближайшим советником королю Астону. Самосуд я не потерплю, даже если Кэссиди к тебе лез.
Нора напряглась и с суровой миной вздернула подбородок. Если прежде ее стыд выдавали красноречивые морщинки на лице, то теперь они полностью разгладились.
– А вдруг он бы попытался меня изнасиловать?
– Тогда следовало бы доложить мне, – вздохнул я.
Сам не верю, что говорю и что подразумевают мои слова. Но это будет меньшее из двух зол.
– В прошлый раз, когда я пожаловалась, вы его только отчитали. Он не унялся.
Нора права. Будь по-моему, Кэссиди бы ни за что не получил места в гарнизоне. Тошно было наблюдать, как в битве он прячется за спинами гибнущих товарищей. Даже вспоминать мерзко.
– С обычным солдатом я бы не церемонился, но сейчас у меня связаны руки. Его направили ко мне приказом свыше.
– Выходит, пусть он и дальше ко мне пристает? Дальше тычет в меня отростком? Дальше измывается, а мне ничего не делать? – Она говорила твердо, с холодной сталью в голосе.
Я испустил тяжкий, полный сожаления вздох. Нора и вправду доблестный воин: она с нечеловеческим рвением стремглав ныряет в битву, увлекая за собой всех остальных. Такие солдаты мне очень нужны, но, если к делу примешивается политика, я бессилен.
– Нора Дэмиель Роусом, я перевожу тебя к другому командиру. А до тех пор поезжай домой. За тобой пришлют.
На этих словах ее самообладание дало трещину. Глаза расширились, в голос вплелся страх:
– Нет!
По моему пристальному взгляду она явно поняла, что не совладала с чувствами, и обуздала себя.
– Умоляю, не надо. Я приношу извинения. Можно ведь как-то иначе.
– Извини, Нора. – Я помотал головой. – Это лучший выход. Фемуры захотят тебя распять, и нужно бить на упреждение. Если переведу тебя, возможно, они успокоятся. И больше не придется терпеть выходки Кэссиди.
– А дальше-то что?! – вспылила она. Терять ей уже было нечего. – Вещи таскать? Доблестная тягловая единица – так, что ли? Или караулить поселение акар? – Нора сплюнула. Каким ядом было проникнуто это «акар».
Я посмотрел на плевок под ногами и с прохладцей перевел взгляд на нее.
– С акарами сражаются и в других ротах.
– Но вы командуете только этой, – парировала Нора, на этот раз непоколебимо. Перевод был для нее сродни разжалованию. Вполне понятно.
– Как, по-твоему, если останешься, Кэссиди будет еще приставать?
Она на минуту задумалась.
– После сегодняшнего? Вряд ли.
Я хмыкнул. И впрямь, поразительный душевный огонь – пусть и доставляет мне головную боль…
– Возможно. А вот его отец точно не успокоится.
Она помялась.
– А как же ваш отец? – Ее голос дрогнул. – Белого Ястреба знают и чтут все. Может быть, он…
– Давай-ка проясним. – Я прижег ее взглядом и приблизился, вбивая каблуки в пол. – Ты, безвестная девица из глуши, не вытерпела укол от молодого дворянина и сломала ему руку. Теперь я, Эрефиэль Нумьяна, отпрыск Белого Ястреба и госпожи Имри, сломя голову понесусь к отцу на утес Морниар, чтобы он махнул волшебной палочкой и ты дальше играла в войнушку?!
Я смотрел на нее сверху вниз, тяжко дыша. Мой голос с каждым словом возрастал, распалялся; от ярости я утратил привычную лаконичность фраз.
Ее веки чуть дрогнули – от испуга. Я вдруг понял, что надвинулся слишком близко и своим резким дыханием обжигаю ей щеки.
Нельзя командиру позволять себе такие выходки. До чего безобразная сцена… Я взял себя в руки и отошел к столу.
– Вы… в конюшне вы велели мне зайти, – мягко напомнила Нора.
Я повернулся. Она опять смотрела в пол.
– Забудь. Мне доложили, что в Роще грез замечены акары. Я хотел, чтобы ты это проверила, раз твой дом все равно в той стороне.
– Я готова!
– Нет, я отряжу других. Отправляйся к родным.
Мой гнев иссяк, слова больше не обжигали. Я вновь оперся о стол лицом к окну, слыша за спиной, как униженная Нора выходит и закрывает за собой дверь.
С «безродными дворнягами» и правда пора кончать.
Глава пятая
ХРОМА
Когда акарские беженцы пришли сдаваться на нашу милость, Клерия закрыла перед ними врата. Лишь глава Вороньего города – человек своеобразных взглядов и редкого упорства – распорядился дать им кров. К несчастью, всего через год лорд Оллисьер скончается из-за гнили. Сын, хотя и не разделял отцовских убеждений, все же позволил беженцам остаться. Их численность ограничивают, урезая паек для многодетных семей и насильно вербуя жителей в клерианское войско. Остальных уносят ежегодные вспышки Бурра.
– Офицерский рапорт об акарском лагере спустя пять лет с его основания. 11 ц. 1954 г.
Сегодня я впервые пришел за утренним пайком самым первым. Всему виной звон колокола. Его бой застал меня еще в безмятежной дреме, пронзил гулом все тело и кости, заставляя сердце быстро зайтись и сотрясая мысли. Он возвещал всей Минитрии, что родилось одиннадцатое Семя и одиннадцатый Цикл на исходе. Но, что важнее, давал понять высшему Злу, где бы оно ни таилось: век его на исходе.
На-пле-вать. Пока все соображали, что к чему, я уже схватил наши с мамой миски. Мама крепко спала, ворочаясь под тонким слоем соломы. Еще бы: вчера она вернулась от приятелей за полночь. Приятно же ей будет проснуться от запаха не мерзлой слякоти, а теплого завтрака!
Я бросился через наше поселение – лагерь, разбитый на скорую руку из палок, соломы и грязи целых шестнадцать лет назад. Жить тут тесно, особенно мне: я ведь только-только встретил шестнадцатую осень.
Из-за рождения детей лагерь с годами уплотнился. Жилище приходилось часто латать – благо грязи, соломы и палок было в изобилии. Те, у кого водились средства, жили в юртах. Грязевые хижины грудились уже вплотную одна к другой. Под нашим боком неусыпно бдел Вороний город – вернее, его крепостная стена, за которую было не заглянуть. Всплески беззаботного смеха оттуда – это все, чем людской быт соприкасался с нашим подневольным миром, очерченным с трех других сторон высоким, даже по акарским меркам, частоколом.
С лагеря еще не сошли следы позавчерашнего урагана, под ногами хлюпала грязь. В ту ночь мы с мамой не сомкнули глаз. В вышине то и дело щелкал гром, будто небосвод дробило трещинами.
Я встал у стола в ожидании, пока все кругом отомрут. Что стражники, что акары, все как один устремили взгляд на зловещие очертания утеса Морниар – бесконечной черной гряды, что подпирает небосвод. Не противься я ощущениям, тоже бы, вернее всего, оцепенел. Было в этом бое нечто магическое – не только мощь, несшая его до самых окраин Хаара. Он точно голод, точно позыв вздохнуть, что не позволяет от себя отмахнуться, упорно перетягивая внимание.
Я попробовал занять себя мыслями о завтраке. Что там сегодня? Перед нами томился пузатый котел, из которого вкусно пахнуло… картошкой и вроде бы травами – кажется, розмарином? Землистая нотка грибов, морковка, тонкий аромат свинины, пастернак. Но рано радоваться. Котел наверняка доверху разбавлен водой. Врагам, пусть даже мирным беженцам, жалуют только самую дешевую кормежку.
Колокол вновь грянул. Я против воли глянул на утес Морниар – туда, где простирались угодья Владык. Громовой рокот воскресил в памяти позапрошлую ночь и нашу с мамой беседу.
– Мама, они еще бьются? – заговорил я, поняв, что не усну.
Ее звали Зариен. Мы лежали на земле в нашей тесной хижине, слушая капель. Соломенная крыша протекала, но не настолько, чтобы это беспокоило. Мамин облик был одушевлен красотой могучего тела: черты лица четко выточены, бусины-глаза источают первородное тепло. Она лежала затылком на согнутой руке. Сдавленный бицепс под заплетенными волосами как будто надулся.
– Да, Хрома. Наш народ сражается с людьми на границе Мууч’кана. Для людей это Седой холм.
– А почему мы не с ними?
– Сам знаешь. Акарам эта война ни к чему.
– Лучше терпеть унижения? Для людей мы хуже собак!
Тысячу раз мы возвращались к этому разговору. Ничего нового не скажем, лишь облечем избитые доводы в другие слова.
– Не вини людей.
– Да не о людях речь. – Мои слова подкрепило очередной молнией. – О них всех! Зерубы, ангелы, проклятые Владыки с их Верховным властелином! Они, а не люди, отняли у нас землю, против них мы и воюем. Люди просто стоят на пути.
– Нет у нас земли, Хрома. Мы кочевники.
– У нас нет ничего, – исправил я. – Мы никто.
Мы с мамой переглянулись в сумраке нашего «дома» – в сущности, кривобокого грязевого шалаша с соломенной подстилкой.
Молчание угнетало. Вскоре я попросил рассказать об отце, что всегда помогало отвести душу.
– Опять? – Молния выхватила из тьмы ее мимолетную улыбку. Тускло блеснули клыки.
– Все равно не усну, – хмыкнул я.
Мама со вздохом уступила.
– Твой отец Мукто – самый сильный и отважный из акар.
Я улыбнулся и опустил глаза, теребя пальцами соломину. Люблю слушать о нем, о его силе, о неукротимой воле. Он бился не просто так, ведь его вела благородная цель. Воевал он за жизнь нашего народа.
Вился мамин рассказ, все дальше уходя в прошлое – давние годы, задолго до того как пришлось бежать из Бравники. Отец любил ее без памяти, но стеснялся чувств. Он поднял кланы на борьбу, вдыхая в нас надежду, – и, я точно знаю, до сих пор не сложил оружия, несмотря на раскол войска. Да, не сложил.
Вскоре мама умолкла и сразу уснула, а я же так и пролежал, теша себя мечтой когда-нибудь с ним встретиться.
* * *
Безмолвием колокол оглушал даже сильнее, чем боем. Утес Морниар умолк, но воздух после этого еще долго сотрясало, и у меня покалывало в пальцах.
Первым из стражи к нам вышел Джаспер, по обыкновению с кругами под глазами после бессонной ночи.
– Так, становись в шеренгу! Концерт окончен! Живей, а то на всех не хватит!
Измученные сонные акары с ворчанием построились.
Стражник влез на ящик, чтобы проще было разливать еду по мискам, но все равно до многих недотягивал ростом. Лишь на меня злорадно глядел сверху вниз: я оказался ему по нос.
Я охотно подставил миску под половник теплой жижи и поискал в бульоне то, что унюхал. К завтраку дали буханку хлеба.
– Еще миску. Прошу. Можно? – проворочал я языком человеческие слова.
От звуков байрского стражник на мгновение растерялся.
– По… по миске на одного.
– Для матери.
– Пусть сама подходит. – Он глянул сердито: я задерживал очередь. – Следующий!
Я отнес еду маме. Она сладко зевала и потягивалась, как видно только что проснувшись.
– А твое где? – Мама какое-то время держала миску, грея о нее ладони.
– Уже съел, – солгал я. Она заглотила полную ложку. Вот бы и мне так. – Выспалась? – Я спрятал голодную зависть за улыбкой.
– Ага. – Голос еще заспанный. – Ой, кстати, совсем забыла.
Мама повернулась и достала из-за спины неказистую бурую плитку. До меня не сразу дошло, что это.
– Шоколад! – Моя улыбка расползлась до ушей.
– Тише ты! На весь лагерь не хватит.
Я жадно схватил плитку и, отломив маме, почти целиком затолкал свой кусок в рот.
– Хрома, ну что ты! Оставил бы Недалье. Я только хотела предложить!
У меня щеки вспыхнули. Повезло, что акарская кожа не краснеет.
– Так ведь это секрет.
– Ну, с любимой можно и поделиться, – подмигнула она. Я закатил глаза. – А вообще странно это. Говоришь, ел, а сам такой голодный. – Они хитро прищурилась.
– Я пошел, меня человеческая лекарша ждет.
– Погоди! – только и донеслось вслед. Догонять мама не стала.
Лагерь мало-помалу возвращался к жизни, стряхивая сонную дряблость. Вдруг я услышал:
– Не умеешь ты врать!
Я крутанулся и увидел, как мне лукаво улыбается мать Маргарет – та самая лекарша из монастыря Праведниц, к которой я спешил. Если бы не грязная бахрома в самом низу белой рясы, она бы практически лучилась сверхъестественной чистотой.
– Держи. – Она протянула мне миску горячей похлебки и еще две буханки хлеба.
У меня слюнки потекли.
– Н‑нет, не могу… Как же вы?
Праведница мягко улыбнулась. Из всех людей я больше никому не был так рад.
– Я уже поела, – ответила она с дружеской усмешкой.
– А вот вы врать умеете.
По ней и вправду не скажешь, правду говорит или лжет. Я какое-то время мялся, пока брюхо не сдалось и не высказало утробным пронзительным урчанием все, что думает.
Мать Маргарет от души рассмеялась.
– Бери и ешь. Вижу, что тебе это куда нужнее.
Я без лишних слов ее поблагодарил.
* * *
Мы сидели на старой косой лавке. Воздержанная и аскетичная, монахиня внешне напоминала вяленую сливу: бока имела округлые, щеки – полные, однако в силу возраста мышцы лица одрябли и кожа висела мешком. Так, что, казалось, скоро брови сползут на глаза.
– Даже не верится, что тебе уже шестнадцать, – заговорила она. Я расправлялся с похлебкой.
– Пафыбо.
Она увернулась от моих слюней и покривилась.
– Акар, сколько тебя учить! Не разговаривай с набитым ртом!
Мать Маргарет наслюнявила палец и принялась счищать крошки с рясы. Ко мне она привязана с малых лет: все-таки была повитухой при моем рождении. Широтой знаний, воспитанностью – порой кажется, слишком человеческими – я обязан ее наставлениям.
Я насилу сглотнул.
– Извините.
– Жуй! – потрясала она пальцем, глядя хмуро. – Неужели так трудно запомнить?
– Не трудно.
Я не показывал раздражения, лишь стыд. При желании я бы сокрушил ее в одно мгновение, пусть пока что не догнал в росте старших сородичей. Останавливало хотя бы то, что я по-своему с ней породнился.
– Позор. Не учишься и учиться не хочешь. – Она выставила на меня узловатый палец.
Бесстрашная женщина: так отчитывать акара… Будь я из воителей-налетчиков, что в Чаще, уже бы готовился к боевому крещению – но я глотаю упреки от человека в лагере для беженцев. И как ей только хватает смелости?
– Простите, – сумрачно повторил я.
– Хотя бы достает ума извиниться! – Она говорила с любовью и теплой улыбкой. – И байрский, я слышу, подтягиваешь. Если бы не внешность и не бас, приняла бы тебя за человека!
Я хмыкнул и вдруг поймал на себе косой взгляд двух акар. Они тут же отвернулись.
– Не обращай на них внимания.
Она не знала, отчего стаяла моя улыбка, но лицо наверняка все выдало. Многим не нравилась наша дружба с матерью Маргарет. Мне есть за что презирать людей, но только не ее.
– Как вы все успеваете? – переменил я русло разговора.
Она этого явно не ожидала и озадаченно нахмурилась.
– Что «все»?
– Мне помогаете, больных лечите.
Монахиня пожала плечами.
– Раньше казалось, что я столько всего не выдержу, но поживи моей жизнью день-деньской – и уже не бросишь ее: совесть не позволит. – Мать Маргарет выгнула спину и, болезненно морщась, подперла поясницу обеими руками. – Хотя тело уже понемногу сдает.
– Вы пришли из-за Бурра? – спросил я. Все-таки близилась его пора.
– Сначала осмотрим Йуту, – кивнула мать Маргарет. – Зукин уже не знает, как еще мне намекнуть.
* * *
Йута был боевым наставником для всех лагерных подростков. Неудивительно, что жил он в личной юрте из чистой кожи. Над ним – великаном даже по меркам акар – заботливо склонилась мать Маргарет. Снаружи кто-то сетовал на тяжкий день, а внутри раздавалось лишь надсадное дыхание силача и полушепот Зукин, его утешавшей. Она приникла губами ко лбу возлюбленного.
Год от года с приходом осени в лагерь вползал Бурр – хворь, которой, считалось, болеют лишь акары. Сваленные Бурром мужчины и женщины лежали по хижинам и юртам, и всех навещала самоотверженная мать Маргарет.
Йута весь был покрыт испариной. Его клыки влажно поблескивали, а брови свело на переносице: сражение с заразой протекало тяжко. Это чудище, этот медведь метался под заботливыми касаниями матери Маргарет.
Я разрывался, одним глазом смотря на нее, другим – на больного. Для Йуты воинская честь – не пустой звук; он и пальцем не тронет тех, кто сам не держал в руках оружия. Однако сейчас великан не владел собой. Я посматривал на его пугающе массивные руки, которым, сдается, ничего не стоит раздавить монахине череп.
– Хрома, слушай и запоминай. Отвар сжимки с щепоткой устричника поможет унять судороги. – Она протянула микстуру сидящей рядом Зукин. Та поднесла чашку к растрескавшимся губам любимого и приподняла ему голову за затылок. Йута поперхнулся горьким питьем.
– Это что за дрянь? – пробасил больной на чистом акарском, дрейфуя на грани сна и яви.
– Лекарство, мой милый, – ответила Зукин.
– Отравить вздумала? – Его грудь тяжко вздымалась, горло скреб надсадный хрип. Глаз больной не открыл, но обращался явно к матери Маргарет.
– Йута, свет мой, она тебя полечит.
Зукин взяла его за руку, оплела могучие ветви-пальцы своими, длинными и сильными, точно лоза. Они шептались по-акарски.
– Хрома, – подозвала меня лекарша. Я наклонился. – О чем они?
Я вслушался, стараясь разобрать слова.
– Ни о чем. Зукин его утешает.
Она кивнула и досыпала трав на лоскут мокрой тряпицы.
– Здесь мокролист и корень йима с щепоткой бархата с оленьих рогов…
И тут вулкан взорвался.
Едва тряпка коснулась лба Йуты, лопнула последняя ниточка его рассудка. Он с рыком вскочил на кровати и замахнулся внушительной рукой на мать Маргарет.
Я едва успел нырнуть между ними. Ударом меня отшвырнуло назад, прямо на Праведницу, и мы рухнули наземь.
Она отрывисто вскрикнула.
Глава шестая
ХРОМА
Акары – гордый народ, чья культура пестра и диковинна, под стать непредсказуемому нраву. Один акар, к примеру, поделился со мной таким сказанием – легендой о клане Израненной земли. В эпоху Асаманского царства акарское племя снялось с места и дерзнуло отправиться в кровавое паломничество. Акары шли, покуда не стерли в кровь ступни и путь их не устлало багрянцем. Остановились паломники, лишь достигнув оазиса, где и обрели новый дом.
– «Знакомство с акарской культурой». Шона Лоулесс
– Вы как? – спросил я у матери Маргарет.
– Жить буду.
Она сидела на табурете, укрытая покрывалом. Джаспер принес ей теплого чая, который она держала здоровой рукой. Другая, ушибленная, была такой иссиня-багровой, что даже вен не различить. Кости, к счастью, целы, но рука все равно наверняка болела.
Йуту перенесли, Зукин не отходила от него ни на шаг. Отныне им оставалось только ждать и надеяться на лучшее.
– Не смотри на меня так, – проворчала мать.
– Как?
– Как на побитого щенка. Я знала, на что иду.
Она пригубила чай. Я опасливо покосился на стражу. Мы сидели у ворот лагеря, и я чувствовал, как в спину вонзаются их взгляды. О чем шушукалась их кучка, я не слышал и, пожалуй, не хотел слышать. Вдруг из ниоткуда появился Джаспер и зашлепал их по шеям.
– А ну, марш на пост!
Я перевел взгляд на мать Маргарет и улыбнулся одними уголками губ. Как внезапно все перевернулось: теперь я переживаю за нее.
– Он вас чуть не убил. – Я только сейчас заметил, что ее белая ряса вся в грязи.
– Но не убил же. За это спасибо тебе, – ласково ответила лекарша.
Мне сказать было нечего.
– Ладно, иди уже. Хватит мне на сегодня играть с огнем. Да и проку от меня сейчас… – Она с деланым возмущением махнула ушибленной рукой.
Я кивнул. Что ж, тогда к друзьям. Как приятно будет увидеть Недалью.
* * *
В лагере было мало моих ровесников, но кое с кем я все же водил дружбу. Их я и отправился искать сразу после встречи с монахиней.
Я пересекал поселение, нырял в узкие проходы между хижинами. Собирались мы обычно возле пня в дальнем укромном углу.
При виде Недальи у меня застучало сердце. Она сидела в общем кругу, метая резные кости.
Истинная акарша до кончиков ногтей. Наделенная могучими рельефными плечами, она походила на пантеру – в том числе и нравом. Лицо – квадратное, угловатых очертаний, с резкой линией челюсти и подтянутыми щеками. Небольшие темные глаза украшены длинными ресницами.
Она заметила меня и одарила приветливой улыбкой. О Гуган, голова пошла кругом!
– Хрома, – громко шепнул Трем, когда я подошел. – Опять ешь ее глазами. Нам оставь!
Они с Сиэмени покатились со смеху. Недалья и Колот молчали. Я вновь порадовался, что акары не краснеют.
– Перестань. – Она прижала меня таким взглядом, что я чуть не рухнул под его тяжестью.
У меня дрожали поджилки. Как я о ней мечтал – но Колот был выше и мощнее меня, а на таких девушки заглядываются чаще.
– Садись, любовничек, – подозвал меня Трем.
Мы все одногодки, с самого детства вместе, но со временем мне становилось в их обществе все неуютнее. Я рос не столько могучим акарским воителем, сколько жилистым и проворным вором.
Сиэмени нахмурилась и склонила голову набок. Бряцнули, как кости, вплетенные в ее косы украшения.
– Любовничек? – переспросила она.
Трем чуть замялся.
– От стражника услышал. Он так назвал Джаспера.
Я посмеялся со всеми. К счастью, обо мне тут же забыли. Между собой мы общались в основном по-человечески, на байрском. Трудно сохранять уважение к своему народу, если все люди кругом мнят нас низшим сортом. И даже от такой жизни мы старались брать лучшее.
– Любовничек! – пробасила она голосом Трема.
– Иди ты. – Он игриво бросился в нее грязью.
Колот заворчал.
– Трещите прямо как они. – В голосе зазвучал укор.
Колот был связующим звеном между нами и утраченной жизнью нашего народа: кожа покрыта традиционными воинскими узорами, поперек носа вставлен продолговатый кусок обсидиана. На скуле шипами торчат серьги, как и на обоих желваках, и пара – в бровях. По лицу и по шее извиваются длинными струями выбитые белые полосы. Один лишь голос ничем не украшен и могуче басит, как будто из недр бездонной пропасти. Мощнее лишь бой Утреннего колокола.
– А ты сипишь, будто Гуган тебя в глотку отодрал!
Все расхохотались. Даже Колот тепло усмехнулся.
Трем – по-акробатски сухой и жилистый – тоже успел меня перерасти, но не сильно. Лицо он имел вытянутое, с глубоко посаженными глазами. Были в нем, таком сухопаром и длинноногом, какие-то крысиные черты.
– Кстати… – Трем выудил из-за бревна, на котором сидел, небольшой сверток и воровато оглянулся. Никто чужой не смотрит, можно развернуть. – Гляньте-ка, что раздобыл. – Он плутовски ощерился.
– С ума сошел? – поразилась Недалья. – Узнают – прибьют!
– Не узнают. И не прибьют!
За пнем мне не было видно, что там. Я обошел и чуть не вскрикнул: в руках Трема дымился свиной окорок. Слюнки потекли.
– Ну а если узнают? – волновалась Сиэмени.
– Предки, дайте мне сил… Кончайте ужиматься, нет бы порадоваться! – возмутился Трем. – И не глазейте так, иначе точно погорим.
Я оглянулся на караульных у ворот, которых, по счастью, скрыли от нас хижины.
– И это еще не все. – Он выразительно передернул бровями и с зубастой улыбкой достал кожаный бурдюк, который тут же выхватила Недалья. Он не возражал.
Она откупорила бурдюк и поднесла к носу. Ее глаза округлились.
– Вино!
– Оно самое. Окорок бы все равно выбросили, а вина у них – сами не знают, куда девать.
– Где ты этим всем разжился? – допытывалась Сиэмени.
Он заговорщически улыбнулся, подаваясь вперед, и мы все тоже сдвинулись.
– Одна деревяшка в заборе за моей халупой прогнила, а земля под ней рыхлая. Можно ее вытащить, протиснуться и вставить обратно. Со стороны и не заметишь.
Трем выхватил бурдюк и вволю отпил.
– Ну, присоединяйтесь. Впятером пить веселее, особенно если вино и закуска ворованные.
* * *
Стараясь не шуметь, мы перешли в общую юрту для небольших собраний, захватив с собой кости для игры в янахам: продолговатые, с вырезанными рунами – почти как человеческие кубики, которые точно так же нужно метать. По обычаю кости должны быть из трупов сраженных в битве врагов, но с этим сырьем у нас туго, поэтому пришлось ограничиться коровьими и свиными. Люди считали верхом благородства отдать их нам, когда разделаются с плотью.
Суть янахама проста и отражает полную опасности акарскую жизнь: верь, что ведом нитью судьбы, и ныряй в гущу схватки, а там будь что будет. Вот и в нашей игре так же. Ставь на одну руну, на две, три, на все – и смотри, за кем удача.
Окорок мы смаковали, а вино закончилось быстро. Повезло, что у нас была припрятана отрава под акарским названием «пирин», она же «демонская моча». Око Верховного Владыки понемногу клонилось к закату, сгущая румянец лучей, пирин жег нам глотки.
И вот кости брошены, ставки сделаны, раскаты смеха улеглись.
Можно бросить четыре или пять костей, но сначала назови, что ставишь и на какую руну. Явят ли себя око Гугана или череп Анку? Выпадет ли нить Некфет, Великой ткачихи, Со’Ра – благословение для заступников – или кровь Хо’шаха? Если повезло, забирай общую ставку, а нет, сам расплачивайся перед ставившими соперниками по очереди. Играть при этом можно на что угодно.
Чем лакомее кон, тем старше набор костей должен выпасть. Серьезный выигрыш сулили пара или тройка одинаковых рун, особенно если бросил всего четыре. Ну а за целую комбинацию – особенно из пяти символов – можно выпросить все на свете.
Разгульный вечер перетекал в ночь. Все же как точно пирин обозвали «демонской мочой»: этот вкус не описать иначе. Желчную, будто отрыгнутую жижу присыпáли перетертыми панцирями крабов и бросали перебродить на летнем пекле. Получался напиток с привкусом тухлых яиц, что раздирал горло, но свое дело делал: перед глазами все плыло и думать было все труднее.
Он придавал предкам смелости в бою, притупляя страх, – как и нам, пусть и совсем не для боя.
* * *
– Ничего… Ничего… – приходил в себя Трем.
Они с Колотом разыгрались, и Трем поставил на три руны – око, кровь и паука, – чтобы Колот вырвал серьгу-шип из щеки. Не повезло, и уже Трему пришлось рвать дальний коренной зуб. Тот вылез весь в крови, и по подбородку потянулась алая струя. Мы все ликовали.
Сгущалась ночь, и с каждым коном вокруг нашего запаленного очага разгоралась страсть.
– Теперь мне загадывать проигравшему, – объявила Сиэмени. – И загадаю я, чтобы Трем разделся.
Эту похоть, разлившуюся по шатру, было ни с чем не спутать. Сиэмени и Трем, чувствовалось, знакомы с ней уже не понаслышке.
Все заулюлюкали, а она посмотрела хищно. Глаза мерцали в пламени костра, разложенного посередине юрты. Остальные молча наблюдали со своих мест.
Я сглотнул, дыхание стало неровным. Не знаю, то ли от возбуждения, то ли от трепета.
Проигравший повиновался и спустил штаны. Я с любопытством его рассматривал. Член немаленький. Чужих мне еще не приходилось видеть.
Сиэмени стала на четвереньки и, закусив нижнюю губу, поползла. Было видно, как ее сжигает голод. Огонь костра поблескивал в глазах, обсыпал золотыми бликами ее угольную кожу, колыхаясь возбужденным зрителем.
Все онемели, а Трем даже не пытался скрыть блудливого оскала.
Очаг потрескивал, рисуя на стенах бурный танец теней. Сиэмени вдруг нырнула Трему между ног и схватила что-то надежно укрытое тьмой. Рука ласково, бережно заскользила туда-сюда, и вскоре Трем издал стон.
Неосязаемые прикосновения желтого света переливами скользили по Сиэмени и Трему, ощупывали их тела.
Я дышал часто, чувствуя, как у меня каменеет в паху. Зрелище завораживало. «А у Трема или у меня больше?» – змейкой мелькнула мысль в голове. Наверняка одинаково. А у Трема средний? Колот, глядя на него, и бровью не вел – и я стушевался, хотя во мне все полыхало.
Нет. Нет. Эту каменную физиономию он держит всегда.
Я поймал на себе взгляд Недальи. Мы сразу отвернулись, но у меня в груди загромыхало.
Трем бормотал имена наших богов.
Колот между делом потянулся помять красноречивую припухлость в паху – с прежним невозмутимым взглядом. Я чувствовал, как наши сердца бьются в унисон, заполняя слух, как жар наших тел затапливает шатер.
Я нашел смелость опять взглянуть на Недалью. Пламенное пиршество тела и духа завораживало ее. У меня кровь вскипала, так я вожделел ее плоть, мечтал о ней. Пирин кружил голову, чужая страсть, которую я мечтал вкусить, манила взгляд – и пляска огненных языков являла ее во всей красе. Я утопал в теплых объятиях влечения. Свет струился на матовую кожу шатра.
