Kitabı oku: «КАПИТАН КОЛЕНКУР», sayfa 6

Или нет

Или нет, я встретил ее, гуляя по Разъезжей, а потом свернул в переулок, где стоял здоровенный этакий медведь с электрическим светильником. Нос его был натерт до солнечного блеску, чтобы приходить к нему еще и еще. Там, возле этого электрического медведя, мы и полюбили друг друга. Как Лили Марлен, одинокие под фонарем. А может, и не так все было. Я давненько не был на Разъезжей, и не знаю толком, что сейчас там творится. Там ли медведь? Или уже ушел? В любом случае, она восхитительна.

Ловушка

Потратив несколько часов на бесплодное ожидание, я начинаю подозревать, не затеял ли безымянный капитан засаду или хитроумную ловушку, чтобы поймать меня, как какую-нибудь несмышленую собаку, изо рта которой капает и льется на пол кипящая ядовитая слюна. Я видел подобных собак. А вот у государыни была очень хорошая и разумная собачка, чуть больше белки, она весь город радовала своим чудесным пением, так что многие думали, что это поет вечерний сладострастный соловей, или допустим, снегирь, обученный печальным и вдумчивым солдатским песням.

Я робко постучу в дверь.

«Кто там?» – спросонок скажет капитан, ворочаясь на необъятном скрипучем диване, промасленном, вздыбленном, как Балтийское море в самый жесточайший шторм, когда броненосцы и коммерческие пароходы идут на дно под хохот и улюлюканье раскрасневшихся морских дев.

«Кто там?»

«Медведь с электрической лампой» – отвечаю. Мне всегда хотелось шутить при встрече с капитаном. Я не очень-то похож на медведя.

«Медведь Михайло Потапович посажен на кол на Биржевой оконечности Васильевского острова – за множественные и дерзновенные государственные преступления» – доносится сердитый ответ, перебиваемый приступами кашля и яростным скрипом промасленного дивана.

«Меня зовут Вячеслав Самсонович» – уточняю на всякий случай. Безымянный капитан сейчас явно не настроен шутить. Вдруг он выскочит на крыльцо с саблей наголо и, не разобравшись что к чему, изрубит меня на тысячу мелких чертей – или просто полоснет по голове.

«Вячеслав Самсонович? Ты серьезно? Заходи друг».

И он оторвет свое бренное и неказистое туловище от скрипучего вздыбленного дивана, встретит меня у порога и мы заключим друг друга в наикрепчайшие приятельские объятия.

Страшно

Я все стою на крылечке, а ледяная вода все поднимается и поднимается и идет по моим пятам, и затопляет попутные выгребные и угольные ямы. И я стучу в дверь: ну открой, открой, открой, открой. Открой же, сукин ты сын, у меня камни в желчном пузыре. В ответ мертвая тишина. Очень странно.

Все равно

Я сейчас пойду и упаду в ближайшую выгребную яму, туда, где в данную минуту беспомощно барахтаются ломовые извозчики и непутевые гусары, подгулявшие в Красном Кабачке. Пусть меня сожрут, растопчут, раздавят. И будь что будет. Мне уже все равно.

Португальский кораблик

И тут безымянный капитан вдруг снизойдет до меня. «Камни, говоришь? В желчном пузыре? Ну заходи. Чего же ты стоишь, дуралей?» И я зайду, оглядываясь по сторонам. Капитан скажет: «Вот гвоздик, повесь на него свою треуголку. Экая у тебя страшная треуголка». Треуголка у меня и впрямь страшная и чудовищная, и один бутошник, увидев ее, упал в обморок. Его уволокли. А безымянный капитан говорит «Твоя треуголка похожа на медузу «португальский кораблик» один в один». Ты же знаешь, это такой морской ядовитый монстр. Моя треуголка действительно похожа на «португальский кораблик», вывернутый наизнанку. Я сам, наверное, как португальский кораблик, лишенный воздуха, опрокинутый вверх дном. Ему бы только шутить.

Гвоздик

Я войду к нему, повешу на гвоздик промокшую страшную треуголку и сам глазами буду отыскивать, обшаривать сантиметр за сантиметром, куда бы тут могло закатиться хрустальное сердце. А безымянный капитан скажет, ухмыляясь: «Того, чего ты ищешь, тут давно уже нет. Вся жизнь уже унеслась». Но я ему не верю. Жизнь никуда не унеслась. И сердце где-то здесь, здесь, поблизости, это несомненно. Быть может, вот оно закатилось между дырявых тазов, древоподобных лыж, ржавых коньков, на которых капитан никогда в своей жизни не катался. Или же вот его прославленный-промасленный-продавленный диван, стоит и ухмыляется мне прямо в усталое измученное лицо. Это он, он, он, это он сожрал хрустальное сердце, никаких сомнений. По-моему, он даже облизывается. И его стальные пружинки позвякивают где-то там от плотского удовольствия. Странно, весьма странно, что безымянный капитан не замечает таких очевидных вещей. Этак, поди, очередь и до него самого дойдет. Но это все потом. Даже думать не хочется.

Открой

Вот уже битый час я стою на крыльце и не решаюсь постучать в дверь. Скоро здесь будет вода и я утону. Почему не открывают? Он знает, что я здесь. Открой.

Внутрь

Наконец мне все это надоедает и я, перепрыгивая с ноги на ногу, толкаю дверь. Она не заперта. Я вспоминаю, что раньше дверь, как правило, открывал огроменный заспанный белобрысый детина с прозрачными глазами. Он ничего не говорил и ничего не спрашивал. «Это мой денщик Пергюмякиссен, басурманин – нехотя пояснил как-то безымянный капитан – ты же знаешь, каждому уважающему себя офицеру от рождения прописан денщик. А у меня нет и никогда не было денщика. Надо мною в полку смеются, а ведь я конногвардеец, а майор Дарлингтон, мой начальник, так и вообще проходу не дает. Говорит мне «пока у тебя, сукин ты сын, не будет денщика, будешь дни свои коротать на гауптвахте, посреди клопов и мышей». Ну так себе компания, честно говоря. Хотя какой офицер боится ничтожного клопа? У меня и дома их миллионы, мой друг. Уж и не знаю, откуда только берутся, наверное их воспроизводит денщик, представь себе, жрут и меня, и мои бумаги. Кто их тогда прочтет? Однажды ко мне в дверь постучались. Я говорю денщику «Пергюмякиссен басурманин поди и открой». Вдруг это ко мне по важному делу. А Пергюмякиссен спал в это время на антресолях и не знал как оттуда слезть. Тогда я сам пошел открывать вышеупомянутую растреклятую дверь. На пороге стояла государыня, мокрая и счастливая. Говорит мне «Впусти меня, капитан, я хочу остаться у тебя, на веки вечные, в твоем домике на Батискафной улице, хочу остаться вдвоем. Вячеслав Самсонович прогнал и отверг меня». Я говорю ей что сегодня это невозможно по разным причинам и что ее бедняжку вероятно сожрут клопы, ибо она – довольно-таки лакомый кусочек. И тогда государыня сказала, что раз так, она возвращается в свою злополучную золотую клетку, посреди александрийских лугов, на веки вечные, ну или на какое-то время, а мне на память оставляет свое нетленное хрустальное сердце.

«Держи его, капитан – сказала она – и пусть оно стучит. Если хочешь, посади его в клетку, если у тебя есть клетка, или положи в картонную коробку, если у тебя есть коробка, чтобы оно не сбежало или не закатилось куда-нибудь». Я так и поступил. Только вот теперь не помню где оно. Ты же сам видишь, какой здесь беспорядок и балаган. Денщик не очень-то поспевает, а большую часть дневного и ночного времени проводит на антресолях, откуда редко показывается. Говорю ему «Пергюмякиссен!» Оттуда только храп и свист. Я ему и гранату дымовую туда швырнул шутки ради и весь дом наполнился вонью и копотью. Денщик так и не проснулся, а я надел свой мундир и вышел на улицу подышать свежим воздухом, потому что дома оставаться было решительно невозможно.

Да ты знаешь, как он у меня появился? Решил я как-то утром умыться, чтобы позавтракать и идти в полк. Открываю кран, и вот оттуда, представь себе, вылезает этот вот странный субъект. «Кто ты?» – говорю. «Пергюмякиссен, фонтанный мальчик, заблудился в водопроводе» – отвечает. Ну, наш мир преисполнен чудес, хотя иногда, согласись, напоминает бесконечную унылую гауптвахту, обитель немых и пугливых тараканоподобных существ. Вот если бы я, допустим, полз по водосточной трубе из Петергофа на Выборскую сторону, я бы наверняка переломал себе все кости, ручные и ножные, а потом застрял бы там и сидел бы в трубе как пробка, раз и навсегда перекрыв городской водопровод.

Капитана нигде не видно. Окно распахнуто; обрывки его сновидений, робкие и пугливые, полупрозрачные, как лоскуты ночного платья, все еще летают и снуют по комнате, шарахаясь из угла в угол. Я их стараюсь как-нибудь поймать и распихать по карманам, с тем, чтобы потом принести их в наш департамент на Лифляндской улице. Там, в тесной деревянной каморке любезного гардеробмейстера Алексея Петровича, я выпущу их на свободу – и они застрянут у него в пышной бороде, как заблудшие слизняки. Алексей Петрович заорет как полоумный и будет бегать по коридору, пятерней вычесывая и выдергивая свою всклокоченную бородищу. Надеюсь, директор оценит мою невинную шутку, поймет, что я не даром тратил свое драгоценное время, недаром тонул, захлебываясь, на Сенной площади, пытаясь пробраться на Выборгскую сторону сквозь хаос наводнения и всеобщего крушения и потопа – и вообще поймет, что вся наша собачья жизнь была не напрасной. И тогда весь мой путь увенчается успехом, и я смогу хоть чуточку вздремнуть. Упав на пустотелый сундук, на раскладушку, да вот хоть на неуютный и вздыбленный капитанов диван или даже на свой собственный письменный стол, прямо на груду своих секретных чертежей. Настолько секретных, что я и сам их порой не понимаю. И мне приснится мой ангел государыня, ее хрустальное сердце, развеселый Красный Кабачок и полночный трамвай, бултыхающийся на рельсах. Господи, как хорошо.

Я оглядываюсь. Кругом громоздятся шляпные коробки, ржавые коньки и лыжи, похожие на дубовые бревна. Кто на них катался? Ума не приложу. Наверное, их нельзя сдвинуть с места. При очень большом желании их можно надеть посередине Фонтанки, где-нибудь возле Обуховского моста, и так стоять, стоять, стоять, пока совсем не окоченеешь. Денщик или все тот же бутошник, укутанный в шарфы и тулупы, будет тормошить, тормошить тебя, чтобы ты убирался прочь и не смущал пешеходов. Одинокая лампочка болтается под потолком, будто висельник. «Милое местечко» – думаю. Где твой ангел-хранитель?

Куда ты запропастился? Самые дикие мысли и предположения приходят ко мне в утомленную голову.

Вот, например, диван. Примостился себе тихонечко возле окошка, поскрипывает да покрякивает, а сам только и ждет удобного момента, чтобы броситься на меня на своих коротеньких, но невероятно расторопных и подвижных лапках. Кто знает, во что превратила его залетная ледяная комета? Он молча ухмыляется. Интересно, что у него на уме? Не стал ли он виновником твоего внезапного исчезновения? Диваны ведь и так едят всякую мелочь, карандаши, книги, дорогие нам безделушки. Распахнул свою необъятную механическую пасть, наполненную железяками и шурупами, скрутил тело простынями, подбросил вверх – и теперь торопливо переваривает и перемалывает тебя вместе с твоим шелковым бельем, мундиром и сапогами? Говорю ему: «отдавай мне капитана, сукин ты сын! Иначе за себя не ручаюсь». И вот он, поразмыслив, выплевывает наружу обрывки мундира, сорочку, какие-то разноцветные ленты, помятые сапоги и отполированные обглоданные кости, увешанные, словно новогодняя елка, алмазными орденами. Каждый пышет светом, словно маленькое солнце. Впрочем, насколько мне известно, у безымянного капитана не было особых алмазных орденов.

Так куда же ты подевался, мой горемычный безымянный друг? Провалился ли ты, вслед за подгулявшими гусарами, в первую же выгребную яму? Или заграбастал тебя свирепый и беспощадный бутошник и беспардонно отволок в ближайшую съезжую часть? Или вздернули тебя на Сенной, и ты висишь там, потихоньку колыхая ногами, на потеху озорным мясникам и ушлым продавцам всякого зеленного товару? Или сковырнула тебя с извилистого жизненного пути мимолетная, но меткая шведская пуля? Погрызли бродячие собаки? Или же ты, вопреки всему, благополучно добрался до трамвайной остановки? Стоишь там, один-одинешенек, и мир вокруг тебя наполнен ночными звуками. Четыре ветра, налетевшие со всех сторон, ворошат твои пустые карманы. Выбор огромен, даже, наверное, чересчур велик, и возможностей хоть отбавляй. Надеюсь, все завершилось самым наилучшим образом.

В любом случае мне надо торопиться – капитан вряд ли мог далеко уйти. Наверняка он ждет, когда из-за поворота выползет наполненный светом электрический ящик, поеживаясь и вздрагивая от зябкого ветра. Или все же примостился на самом краю гиблой пропасти, перед расстрельной командой – и говорит им: «братцы! цельтесь мне прямо в сердце…» ну или что там сообщают в подобных случаях. Заприметив меня, он засмеется и скажет: «а впрочем, подождите. Вот мой друг Вячеслав Самсонович, мы не виделись сто лет. Дайте нам поболтать часик-другой». А может, он вообще никуда толком не выходил, а лежит себе за неподвижным и вполне себе миролюбивым и травоядным диваном и прячется от меня. В любом случае, я должен с ним обязательно и непременно поговорить. Пока он жив, тело его трепещет, а уста движутся. Ну пожалуйста.

У нас есть три или четыре лишние минутки. Или же целая вечность, если вдуматься.

Солдаты сбились в кружок, охотно потчуя друг друга нехитрым табачным зельем. Капитан говорит мне, горделиво указуя куда-то себе под ноги – «смотри, Вячеслав Самсонович, это я сам выкопал. Неплохо получилось, правда?» Я поглядываю в прямоугольное отверстие, оцениваю, прикидываю, перемножаю короткую и длинную стороны и говорю, что на мой взгляд – как будто бы тесновато. И не слишком-то глубоко. Ну, телесные комплекции у нас разные. Опять же, дело вкуса. Потом предлагаю поговорить о чем-нибудь о другом. Ну о чем например.

«За что тебя?» – спрашиваю.

«За то, что переводил свой полк с левого берега Ждановки на правый – и потерял при этом половину солдат».

«Какая несправедливость – говорю в свою очередь – а вдруг они просто заблудились?»

«Так оно, наверное, и есть – отвечает безымянный капитан – подозреваю, разбрелись кто куда торопливо целоваться с речными девами. Говорил же им, нечего шляться по девкам в такой поздний час. К тому же, многие и плавать-то не обучены. Спутался с русалкой – и поминай как звали. Но кто сейчас будет в этом разбираться».

Нет, не об этом надо бы говорить в такие минуты. При чем тут Ждановка? Весь мир может обрушиться в любой момент. Надо попробовать изменить место встречи. Из длинного списка: прожорливый хитрющий диван – выгребная яма – съезжая часть – пеньковая петля – пуля – пуля – собаки – картечь или шрапнель – трамвайная остановка – пуля – яма – пуля – собаки – пеньковая веревка – пуля – я выбираю все же трамвайную остановку. Это куда лучше. Конечно, это не райские кущи, но и не выгребная яма, и не расстрельная пропасть, согласитесь. Будь там, добрый друг. Жди меня у трамвайной остановки, слышишь? Я тебя догоню и мы еще раз поболтаем о том о сем.

Трамвай задерживается. Я снова начинаю разговор, прерываемый ветром и дальней беспорядочной пальбой. Надо бы поговорить о чем-нибудь безусловно важном и в то же время очевидно приятном.

«Мы с государыней так здорово и ловко прошвырнулись в трамвае – мысленно говорю я – а потом – а потом так весело посидели в Красном Кабачке. Жаль, что тебя не было с нами».

«Красный Кабачок уже не тот» – заметил безымянный капитан.

«Может быть, от него вообще ничего не осталось» – сообщил я.

Капитан задумался.

«Изменения, которые принесла с собой ледяная комета, огромны – говорит он – в мире отныне будут царствовать волшебство и любовь. Девушки, несомненно, будут еще прекраснее, а бутошники – еще добрее».

«Ну а как же наводнение? – спрашиваю – вода уже хватает нас за сапоги. Какая уж тут любовь, в кромешной темноте».

«Ну, если повсюду разольется вода, тогда… – говорит капитан, что-то обдумывая – тогда…»

Неведомые рыбы вплывут в наши дома, через окна и двери, осьминоги протянут щупальца к изысканным яствам и будут сидеть с нами бок о бок. Мы будем уплетать подгорелую яичницу и холодную ветчину. Пить подостылый кофе и другие приятные напитки. Это ли не мечта? Вы хотели бы быть осьминогом, божественный Вячеслав Самсонович?

Я задумался, переваривая так и этак его неожиданные слова.

«Вряд ли я хотел бы быть осьминогом – наконец ответил я – государыня, надо полагать, не одобрила бы мой выбор. Как мы тогда поедем в Монголию?»

Капитан внимательно посмотрел на меня.

Улыбнулся.

«Ну почем вы знаете» – сказал он.

И мы замолчали, думая каждый о своем.

«Повсюду будут царствовать волшебство и любовь» – напомнил вдруг капитан и снова замолчал, погрузившись в свои мысли.

И тут мы насытимся разговором, плюнем на все, пойдем к нему домой и завалимся спать, и проспим целую вечность – или даже больше.

«Вот – подумал я – этот необычайный и сумбурный день начинался на трамвайной остановке – на остановке и заканчивается. Только утром я был с государыней, а вечером, в тревожный и грозный час, наполненный ревом морских чудовищ – с безымянным капитаном. Интересно, мы пойдем с ним в Красный Кабачок? Отпускает ли ему в долг еды Амалия Ивановна? У нее доброе сердце…»

Или все будет совсем иначе. Подошедший из ниоткуда офицер прервет наш разговор. И перекур у солдат закончится. И он напоследок скажет: «Мне сейчас совершенно некогда, дорогой мой Вячеслав Самсонович. Я опаздываю – в полк, или – на небо, где меня заждались, или – куда угодно. К небесному царю, к речному царю, подземному владыке. Но там, на столе, между яичницей и ветчиной, остались кое-какие довольно важные бумаги. Возьми их и прочти. Я разрешаю. Там все сказано. Что было и что будет с нами». И я усядусь на шаткую колченогую табуретку, цепким взором вычислю остывшую одноглазую яичницу и ветчину – и что там лежит между ними – возрадуюсь своей прозорливости и буду читать, покачиваясь из стороны в сторону, разбирая и отлавливая пляшущие неряшливые и торопливые буквы. А за окном будет шуметь дождь, дождь, понемногу превращаясь в один сплошной и бесконечный ливень.

А вот и еще его бумаги, исписанные вдоль и поперек. Вот же они. Как снег, или даже как январский высокий сугроб, они покрывают стол, стул, колченогую хромую табуретку. Даже странно, как это я сразу их не заметил. Я беру первый попавшийся лист – и обрушиваю в тартарары очередную бумажную крепость. Вот оно. Да тут похоже, вся его – и вся наша жизнь, настолько удивительная, сумбурная, печальная, смешная и нелепая, что просто не может быть неправдой.

Ага. Вот еще одна запись.

И еще одна.

Любопытные речные девы заглядывают в окошко. «Вячеслав Самсонович, дай и нам почитать».

«Отстаньте – говорю – зачем это вам?»

«Вячеслав Самсонович, иди к нам».

«Отстаньте от меня. Не видите – я занят. Ваш удел – людоедство, а мой – чтение».

«А где капитан?»

«Капитан ушел по срочному делу. Теперь я за него».

Речные девы, охая и причитая, уплывают.

«Мы еще вернемся» – говорит одна из них.

«Поплыли на Серую лошадь» – говорит одна из них.

«Поплыли на Шпалерную» – говорит другая.

«Ты у нас, Вячеслав Самсонович, еще попляшешь».

Ну возвращайтесь.

А плясать я все равно не буду.

Я читаю капитановы дневники, затаив дыхание, боясь пропустить хоть букву, хоть точку, хоть малюсенькую запятую. Впрочем, безымянный капитан весьма произвольно обращался со знаками препинания, рассыпая их щедрою рукой или наоборот, придерживая, словно они у него и вовсе и некстати кончились, как полковая казна. Он явно куда-то торопился. Бросив на столе завтрак и недопитый кофе. Подзабыв спящего денщика, впрочем и так почти бесполезного. Умчался. Улепетнул. Исчез. Вот интересно – куда?

«Впрочем, куда бы ты ни направился, мой бесподобный и безымянный друг – подумал я – ты все равно останешься. Хотя бы вот в этих помятых и беспорядочных бумагах, раскиданных там и тут. Скомканных, смятых, перепутанных, так что уж трудно восстановить разумную и точную последовательность произошедших событий.

Я выглядываю в окно и прошу у разыгравшейся стихии, чтобы она дала мне часик, часик, хотя бы лишний час времени. Я лихорадочно читаю безумные дневники капитана, выхватывая и листая страницы, комкаю и набиваю ими карманы. Еще, еще и еще, покуда хватает места.

Кажется, я засиделся. Бутошник дубасит и барабанит в дверь, чтоб все выметались сию же минуту наружу, прыгали в лодки, седлали доски и бревна и плыли бы куда-нибудь отсель. Я торопливо завершаю свои дела, выбегаю прочь, из его дома, а дальше пересказываю все, что запомнил из сумбурных записок капитана.

Бутерброды

Я забираюсь в свой кабинет, но кажется, забыл запереть двери. Я запасаюсь бутербродами с сыром и ветчиной. Я поглощаю капитановы дневники, я уплетаю бутерброды – и сухие крошки падают и валятся на пол. Полчища тараканов – рыжих и черных, набрасываются на них, на меня и друг на друга. Возле моих ног разворачивается битва за продовольствие, во все стороны летят обрывки одежды и микроскопические пуговицы. Мне же некогда наблюдать за побоищем, я давлю тараканов сапогом, словно повелитель семи небесных и земных сфер, Вячеслав Самсонович, сотрясатель Вселенной, а сам все читаю, читаю, читаю без перерыва, передышки и остановки.

То, что я вижу на страницах дневника, настолько чудовищно и ужасно, что волосы мои становятся дыбом, а треуголка подскакивает до самого потолка. Гардеробмейстер Алексей Петрович, украдкой войдя в мой кабинет, говорит «Вячеслав Самсонович, ваша треуголка прыгает, ей-богу прыгает словно дикая кошка». Ну я и сам это знаю, отойди дурак. В комнату входит директор. «Вячеслав Самсонович – говорит он – вы сидите с непокрытой головой». Я смотрю на него с такой злобой и ненавистью, что директор выбегает из комнаты от греха подальше.

Я отрываюсь от бумаг и гляжу в окно. Девушки из соседней писчебумажной мануфактуры идут в Екатерингоф, плясать и прыгать вокруг майского дерева. Они смотрят на меня и громко смеются. «Ах, милые девицы – думаю – если б вы сумели прочесть то, что написал тут безымянный капитан, вы бы не так весело смеялись и не так высоко прыгали и задирали соблазнительные коленки, выплясывая вокруг майского дерева на потребу всяким невоспитанным и похотливым негодяям. Да и какое сейчас майское дерево? Сейчас осень, осень, глубокая и безраздельная осень, переходящая в нескончаемую ночь». Недаром, думаю, наш директор хотел срубить майское дерево, и письма на самый верх писал, уж не знаю, чем это и закончилось. Если не ошибаюсь, драли потом его на Сенной площади, но это уж неофициально и явно не за майское дерево. Я и сам хотел на него посмотреть, да все как-то руки не доходят. Надо будет обязательно сходить в Екатерингоф, когда освобожусь от чтения.

А пока мне некогда. Весь мой разум кипит от возмущения, и камни в моем желчном пузыре взбунтовались. И того и гляди, полезут в разные стороны. Я взорвусь прямо тут, в кабинете, посреди секретных бумаг и забрызгаю все вокруг. И тогда сюда придет наш швейцар Алексей Петрович и будет тут до вечера орудовать шваброй и тряпкой, оттирая и удаляя все, что хоть как-то напоминало о моем существовании. Потом он заметит запретные капитановы дневники, возьмет их в руки, и, нацепив пыльные очки, будет читать и разбирать по слогам все то, что и вы сейчас можете прочесть. «Ах, лю-бовь-мо-я…» Читайте. Тут что ни слово – все чистая правда. И все – сновидение. Не знаю, как такое может быть. Но видимо, случается иногда. Бывает. Судите сами.

Хотя вот например. Как это безымянный капитан умудрился оказаться в нашем департаменте? Как он оседлал мою озорную подвижную табуретку? Уму непостижимо. Я уже говорил, что он живет моею жизнью. Может, он вообще сидит в соседней комнате? Смеется надо мной. Вот проверить бы. А вот и его первые случайные слова.

Запоминайте.

«Ах, любовь моя, какая тоска и незадача…»

За окном стемнело – и скоро вся Батискафная, и несчастная лачуга безымянного капитана наверняка окажутся под водой. Бумаги размокнут. Чернила расплывутся. Ну а плавать – плавать я все равно не умею.