Kitabı oku: «Две жизни. Часть 2», sayfa 8
– Меня страшила бы ответственность, Николай, если бы я не была рядом с тобой. Знаешь ли, однажды пастор поразил меня своей прозорливостью. В тот день, когда отец оставил меня и его в своей тайной комнате, пастор сказал: «Ваш муж не вынес бы ни мгновения вашей неверности». И я поняла, что связана с тобой до смерти, что между нами не может встать не только образ какого-либо человека, но даже сама мысль об измене. А еще я стала понимать, что наша семья необходима и дяде Али, и отцу Флорентийцу, чтобы цепочка преданных им учеников и радостных слуг не прерывалась. Помолчав, Наль тихо прибавила:
– Пастор и Алиса тревожат меня. Пастор так слаб, а Алиса этого не видит.
– Нет, Наль, Алиса часто плачет об отце. Но это ангельское создание улыбается. Она боится потревожить кого-нибудь своим расстроенным видом и скрывает горе, отлично понимая, что ее ждет вечная разлука с отцом, как она пока называет смерть.
– Но ведь это трагедия, Николай. Во мне растет новая жизнь, а он, венчавший нас, уходит. Неужели ему нельзя побыть с нами. Пожить в радости, отдохнуть.
– Нам еще не понять до конца пути человеческие, Наль. Но пока человек способен совершенствоваться, – он живет. Он борется, терпит поражения, разочаровывается, но не теряет мужества, не теряет цельности в своих исканиях и вере, живет и побеждает. Его сердце все растет, его сознание ширится. Он еще может принести в день свое творчество. Еще способен просто отдавать свою доброту, – и поэтому живет.
Бывает, что человек десятки лет ведет бесполезную жизнь. Живет эгоистом и обывателем. Становится никому не нужным стариком – и все живет. Жизнь, великая и мудрая, видит в нем еще какую-то возможность духовного пробуждения. И Она ждет. Она дает человеку сотни испытаний, чтобы он мог духовно возродиться. И наоборот, бывают люди, так щедро излившие в своих простых, серых буднях доброту и творчество сердца, что вся мощь его превращается в огромный свет.
И их прежняя физическая форма уже не способна нести в себе этот новый свет. Она рушится и сгорает в вихре тех новых вибраций мудрости, куда проникло их сознание. И такие люди уходят с земли, Наль, чтобы вернуться на нее еще более радостными, чистыми и высокими. Ты найди в себе такую нежность любви и такую дружбу, чтобы утешить Алису не состраданием-слезами, а состраданием мужества и силы. Обними ее и старайся видеть перед собой дядю Али, чтобы его сила через тебя поддерживала Алису в спокойном подчинении воле жизни.
И всегда сознавай, что все месяцы твоего материнства, а потом, вероятно, и годы нашей общей жизни в семье, – в них счастье служить человечеству.
Счастье трудиться для него, не выбирая что-нибудь полегче и приятнее, а трудиться так и там, как укажут дядя Али и отец Флорентиец. День в сотрудничестве с ними, – о каком еще высшем счастье можно мечтать? Нет разлуки, Наль, с дядей Али для тебя. Что бы ты ни делала, куда бы ни шла – все мысленно держи его руку.
Оба Друга, муж и жена, не замечали времени. Они умолкли и наблюдали начинавшийся закат, возвращающиеся домой стада, появление дымков над крышами. Видя, как постепенно оживала долина, они чувствовали себя слитыми с этой жизнью природы. Сердца их бились ровно и спокойно, неся в себе, каждое по-своему, свою, особенно звучащую ноту общей жизни.
Внизу послышались голоса, и вскоре супруги услышали легкие шаги Флорентийца и Алисы на лестнице. Наль, еще раз поцеловав мужа, пошла к двери и распахнула ее прежде, чем согнутый пальчик Алисы успел в нее постучать.
Вытянутая рука девушки по инерции коснулась Наль, что заставило обеих и Флорентийца весело рассмеяться.
– Наль, я так соскучилась без тебя.
– И не вздумай верить этой ветренице, дочь моя. Теперь поет жаворонком, а можешь ли представить эту козочку бегающей взапуски с Сандрой. Я чуть не умер от смеха, когда лорд Мильдрей, осанистый и величественный, тоже пустился было помогать ей обогнать Сандру.
Лорд Бенедикт сделал какое-то движение, приподнял ногу, чуть-чуть повел плечом и головой, – и все покатились со смеху, узнав мгновенно милого, доброго лорда Мильдрея.
– Ну, я вижу, доченька, что ты смеешься громче всех. Значит, здорова, а потому одевайся и спускайся к обеду.
– Алиса уже предъявила мне счет за исполнение обязанностей хозяйки за завтраком. Если это повторится за обедом, – я, пожалуй, стану банкротом.
– Что только вы не скажете, лорд Бенедикт, – всплеснула руками Алиса.
– Вот видишь, Наль, второй раз твоя подруга говорит мне сегодня эту фразу. Ну, давай мириться, Алиса. – И Флорентиец, подойдя к девушке, снял с нее шляпку, поправил ее локоны и сказал: – Ну, разве она не красотка, наша Алиса?
– Конечно, отец, не только красотка, но настоящая чудо-красавица. И если вы будете ее обижать…
– То, пожалуй, ее поклонники меня обидят. Очень рад, дети мои, что у вас обеих такие мирные и благородные поклонники. Могу вам сообщить радостные новости о Левушке. После страшнейшей бури на Черном море, в которой твой брат не осрамил тебя, Николай, а стяжал себе репутацию храбреца, он познакомился в Б. с сэром Уоми и там узнал, что ты писатель. Сэр Уоми подарил ему обе твоих книги и просит теперь выслать ему отсюда твои новые издания. Я надеюсь, ты сделаешь это сам.
– Кто этот сэр Уоми, лорд Бенедикт? – спросила Алиса.
– Это, козочка, один мой друг, большой мудрец, у которого глаза почти такого же цвета, как у тебя. Но пойдем отсюда, тебе и мне пора приводить себя в порядок, а Наль, я думаю, уже не терпится пройтись до обеда.
Флорентиец спустился к себе, а Алиса зашла к отцу, который снова показался ей усталым. Пастор сидел на балконе в глубоком кресле. Лицо его действительно было усталым, но в его больших, добрых глазах светилось выражение безмятежного покоя и радости – такое редкое за последнее время.
– Как я счастлив, дочурка, что ты зашла ко мне. В этих покоях, в этом просторе и тишине, к которым мы с тобой не привыкли, ты мне кажешься совсем другой. Я только здесь и в доме лорда Бенедикта в Лондоне сумел понять, чем ты была для меня всю мою жизнь и в каком я перед тобой долгу.
ВЫ НИКОГДА НЕ ДУМАЛИ О ЖИЗНИ ЛЮДЕЙ НА ЗЕМЛЕ, КАК О ЖИЗНИ ВЕЧНОЙ, А НЕ ОБ ОТРЕЗКЕ ОТ РОЖДЕНИЯ ДО СМЕРТИ. А МЕЖДУ ТЕМ, ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ – ЭТО РЯД ЗЕМНЫХ ЖИЗНЕЙ НА ПРОТЯЖЕНИИ ВЕКОВ. НЕТ В НЕБЕСАХ МЕСТА, ГДЕ ТОЛЬКО ОТДЫХАЮТ. <…> МЫ УХОДИМ ОТСЮДА, ТРУДИМСЯ, УЧИМСЯ, ЖИВЕМ В ОБЛЕГЧЕННЫХ ФОРМАХ, ПО ИНЫМ ЗАКОНАМ, ТОЧНО ТАК ЖЕ, КАК НА ЗЕМЛЕ МЫ МОЖЕМ ЖИТЬ ТОЛЬКО ПО ЗАКОНАМ ЗЕМЛИ.
Алиса села на скамеечку у ног отца, прижалась к нему и взяла обе его руки в свои.
– И вот, дорогая, скоро опустится занавес пятого акта моей жизни. Многое, многое сделано не так, как я того хотел. Еще больше не выполнено. И перед тобой я виновен в том, что не сумел дать тебе счастливого и беззаботного детства. Я не смог отстоять твоей самостоятельности и теперь ухожу, оставляя тебя чужой в родной семье, да еще и без законченного общего и музыкального образования. Алиса, Алиса, ты будешь права, если назовешь меня нерадивым отцом.
– Папа, зачем вы говорите против всякой очевидности? Вы же сами знаете, что всегда были лучшим отцом, о каком можно мечтать. Вы украсили мне жизнь и показали, что значит божественное в человеке. И для Дженни вы были лучшим отцом, какого она только могла иметь. А если Дженни, взрослея, пленялась только внешним блеском жизни и отбрасывала духовные ценности, на которые вы ей указывали, – в этом нет вашей вины.
Зачем нам говорить о том, что будет, когда опустится занавес вашей земной жизни? Сейчас он поднят, папа. Мы живем, и живем в обществе человека, знакомство с которым сделало нашу жизнь сказкой.
– И этот человек послал тебя, дитя, переодеться, а потом стоял под дверью твоей комнаты, трижды стучал, ожидая разрешения войти, и наконец нашел тебя здесь, – услышали отец и дочь мягкий голос лорда Бенедикта, стоявшего на пороге балкона.
Алиса, смущенная, вскочила на ноги, а пастор хотел встать, чтобы пододвинуть стул хозяину, но Флорентиец удержал его в кресле, взял стул и, садясь рядом, продолжал:
– Вот вам еще конфета, лорд Уодсворд. Как вы себя чувствуете? Если вы хорошо себя чувствовали после первой, то так же, и даже лучше, будете себя чувствовать после второй. Но вас, леди Уодсворд, я не хвалю. Вот уже и гонг к обеду. Попросите Дорию хотя бы причесать вас.
Алиса убежала к себе, а лорд Бенедикт и пастор медленно сошли вниз на террасу, где вскоре собралось все общество, перед тем как войти в столовую.
Обед проходил весело и оживленно. Вопрос о том, ехать ли на скачки, вызвал спор.
Наль и Алисе, не испытывавшим никакого интереса к выставке нарядов высшего общества, как и к самому этому обществу, и опасавшимся вдобавок, что лошадей будут бить, не особенно хотелось ехать. Пастор сказал, что предпочел бы почитать в тишине. Сандра пылал желанием поехать. Мильдрей и Николай молчали.
Хозяин предложил отправиться всем вместе.
– Вам, девочки, необходимо побывать на скачках, чтобы понять народ, среди которого вы живете. Чтобы понять его – недостаточно видеть дворцы и музеи и знать его язык. Надо наблюдать еще нравы и обычаи этого народа, проникнуться его темпераментом. Конный спорт – это проявление темперамента всего народа. И вы, друзья, будете наблюдать не только великосветские ложи, но и множество простого народа на трибунах. И в ложах, и на трибунах вы увидите накал пылающих страстей, в которые заковали себя люди, думая, что они представляют собой высшую цивилизацию всего культурного мира.
А вам, лорд Уодсворд, и Алисе предстоит познакомиться с еще одним уроком жизни. Вы поймете, что зло тащит за собой человека не потому, что окружает его извне, а только потому лишь, что внутри его сердца уже бурлит кратер, куда зло только подливает свое масло. Сердце доброго – кратер любви, и маслом ему служит радость. Оно свободно от зависти, и потому день доброго легок. Но раздраженному человеку тяжело, потому что кипение страстей в его сердце не дает ему отдыха. К сердцу того, кто всегда в раздражении, открыт путь всему злому. Такой человек не знает легкости. Не знает он и независимости от внешних обстоятельств. Они давят его во всем и постепенно становятся его господином.
Поедемте на скачки все вместе. Нашим дамам милая и умная Дория приготовит по части туалетов все, что нужно. Мы отправим ее завтра в Лондон, а утром в воскресенье поедем сами.
Но я слышу, подъехал экипаж. Это, несомненно, приехали юристы. Алиса, поиграй для всей молодой компании, а мы с твоим отцом должны поработать часа два со скучными, но неизбежными законниками.
Молодежь отправилась в зал, откуда вскоре донеслись звуки музыки, а Флорентиец с пастором прошли в кабинет, где и занялись делами.
Очень быстро оформив с юристами свои личные дела, лорд Бенедикт предложил пастору составить завещание. Лорд Уодсворд подтвердил в новом завещании волю своего отца, оставившего дом и драгоценности Алисе, а деньги Дженни. Жене пастор оставлял проценты от неприкосновенного капитала, который после ее смерти переходил в равных долях обеим дочерям. Несовершеннолетней Алисе отец назначал опекуном лорда Бенедикта. Затем в завещании было сказано, что Алиса, до дня своего совершеннолетия, должна жить в доме опекуна, а если ему придется уехать куда-либо из Лондона, Алиса должна последовать за ним. Своим домом, как и драгоценностями, она вольна распорядиться, как того пожелает. До совершеннолетия все ее состояние должно находиться у опекуна, лорда Бенедикта, и ни мать, ни старшая сестра не имеют никаких прав ни на саму Алису, ни на ее состояние.
Особый пункт завещания гласил, что часть капитала, лежащая в определенном банке, принадлежит сестре пастора Цецилии Оберсвоуд, ушедшей из дома отца пастора в юности и точно канувшей в воду. Всю жизнь пастор ее разыскивал. Если спустя десять лет после его смерти ни она, ни ее наследники не явятся на зов, этот капитал поступит на благотворительные дела по усмотрению лорда Бенедикта. Но до этого момента проценты с капитала, сами по себе составляющие крупную сумму, будет получать его жена, леди Катарина Уодсворд.
Свое завещание пастор просил юристов хранить в тайне до самой его смерти. Затем юристы должны были отвезти завещание на дом его жене и старшей дочери, вскрыть его и ознакомить их с его содержанием. Алиса же должна была узнать волю отца раньше, из письма, которое пастор ей оставит.
Окончив все дела и проводив посетителей, пастор и лорд Бенедикт присоединились к обществу молодежи, где музыка сменилась научным спором между Сандрой и Николаем. Темпераментный индус кипел на этот раз особенно восторженно, так как Николай указал ему на две ошибки в его работе, и умный юноша был несказанно рад, что еще не обнародовал свой труд и мог внести в него поправки.
Пастор был особенно добр и нежен с Наль, которая тоже льнула к нему, точно желая воздать ему вдвое лаской и любовью за каждую минуту, которую ему оставалось прожить на земле. Алиса, все подмечавшая, отметила и особенное внимание Наль к ее отцу, и нечто новое в нем самом. Словно он снял с себя какую-то заботу и ему стало свободнее и легче. Но какую именно заботу сбросил с себя отец, она угадать не могла.
Как сон пролетели ближайшие дни, и когда в субботу вечером Флорентиец предупредил, что завтра надо рано встать, чтобы не опоздать на скачки, у всех его гостей вырвался возглас удивления и разочарования. Всем им показалось, что воскресенье подкралось слишком быстро. Тем не менее в восемь с половиной утра все сидели в экипажах, чтобы ехать на станцию к лондонскому поезду.
Глава 5
Скачки
По дороге в Лондон лорд Бенедикт просил всех своих друзей отнестись к предстоящим скачкам серьезно, а не как к развлечению. Он напомнил о том, что во время присутствия в обществе следует сосредоточиться и постараться привнести как можно больше благородства во все те встречи, которые могут в это время произойти.
Алиса, знавшая страсть матери и сестры к скачкам, все время думала об их лени и о том, что они без ее помощи не способны себе приготовить элегантные туалеты. Девушка не помнила об обидах, не сожалела о том, что ее никогда не брали на скачки под предлогом, что она дурнушка. Между тем перед скачками не одну неделю ей приходилось работать все дни напролет и мало спать, чтобы приготовить матери и сестре новые туалеты к выходу в свет. Сцена за сценой мелькали в памяти Алисы. И внезапно, благодаря какому-то озарению, она поняла, что у нее никогда не было родной семьи, а был только отец, и оба они жили рядом с чужими, временными спутниками, эгоистичными и равнодушными по отношению к ним обоим.
– Если бы я и не наблюдал за тобой так пристально, дочурка, – сказал ей пастор, становясь рядом с ней у окна, – то все равно прочел бы на твоем лице все, о чем ты думаешь. Ведь ты думаешь, как мать и Дженни подготовятся к скачкам без тебя. Ну, а как вообще ты представляешь себе их дальнейшую жизнь? Можешь ли ты одна везти воз с непосильной для тебя поклажей – двумя человеческими жизнями? Осознай глубже, Алиса, величайшую мудрость жизни: каждый может прожить только свою собственную жизнь. И сколько бы ты ни любила людей, – ни мгновения их жизни ты не проживешь. Не набирай на себе долгов и обязанностей, которые на тебя никто не взваливал. Иди по жизни радостно. Просыпаясь утром, благословляй свой новый расцветающий день и обещай себе принять до конца все то, что он тебе принесет. Творчество сердца человека – в его простых буднях. Оно в том и заключается, чтобы принять все обстоятельства как неизбежные, единственно свои, и очистить их любовью, милосердием, пощадой.
Но это не означает, что следует согнуть спину и позволить злу кататься на тебе. Это значит и бороться, и учиться владеть собой, и падать, и снова вставать, и овладевать препятствиями, и побеждать их. Быть может, внешне это не всегда удается. Но внутренне надо всегда побеждать любя. Старайся переносить свои отношения с людьми из области мелкого и условного в огонь Вечного. Ищи всюду Бога и законы Его.
Ломай перегородки условного между собой и людьми. Развивай в себе тактичность и умение входить своим сознанием в положение того, с кем ты общаешься. И ты всегда найдешь, как устранить предрассудки, нелепо встающие между людьми, как открыть все лучшее в себе и войти в храм сердца другого. В себе найди цветок любви и брось его под ноги тому, с кем говоришь. И только в редких случаях, при встречах с абсолютно злыми людьми, твоя любовь не сможет одержать победу. Таково мое тебе духовное завещание, Алиса. Но если ты увидишь потемневшие сознания, – страшно сказать, – как у Дженни и твоей матери – проходи мимо таковых. Благословляй и прощай, но никогда не прикасайся к ним. Не старайся обратить их на путь истины, это невозможно. Всю жизнь я стремился это сделать, – и только отяжелил наши с тобой жизни, не принеся им пользы.
В тот день, когда меня не станет, ты не вернешься больше домой. Ты останешься у лорда Бенедикта, где твоя истинная, духовная семья. И это тоже прими как мою последнюю волю.
– О, папа, папа. Каждое ваше желание было, есть и будет мне законом. Но для чего снова говорить о смерти? Вы так поправились за эти дни. Лорд Бенедикт говорил мне, что вы проживете в его деревне еще два месяца, вместе со всеми нами. Представляете себе это счастье? Мы с вами будем гулять, кататься на лошадях, читать, и никто не выразит нам своего неудовольствия. И если уже сейчас, за три дня, вы стали настолько лучше выглядеть, что же будет через два месяца?
Лицо Алисы, полное любви, загорелось румянцем. Глаза ее сияли энергией, вся она светилась радостью и была так прекрасна, что пастор ласково шепнул ей:
– Я никогда не отдавал себе отчет, что ты так прекрасна, моя дорогая детка. Боюсь, что надежды твои не оправдаются, моя любимая. Как бы вместо прогулок и удовольствий я не доставил тебе забот и горя. И вместо отдыха как бы не сделаться тебе сиделкой возле отходящего отца.
– Тогда я выполню, отец, вашу волю: приму в твердости и спокойствии все то, что жизнь мне пошлет. Но я прошу вас, не терзайте своего сердца мыслями о прошлом или будущем. Я так счастлива, что вы сейчас со мною, что вы здоровы, бодры и выглядите прекрасно. Быть может, вы угадали мое беспокойство о Дженни и маме в связи со скачками. Но ваши слова сняли с меня огромную тяжесть. Мне стало легко. Будь что будет, – если нам придется расстаться, то Божья воля свершится, не разбив мне сердца. Я даю вам слово. Не думайте обо мне и, если уж так суждено, уходите легко, не печалясь о моей дальнейшей жизни.
Поезд подошел к перрону. Флорентиец подал руку Алисе, как-то особенно внимательно поглядел на нее и сказал:
– Ты поедешь со мною, дружочек. Я хочу с тобой поговорить. О папе не беспокойся. Наль и Николай довезут его до дома очень бережно.
Как только Флорентиец и Алиса сели в экипаж, он взял ее руки в свои и, нежно их пожимая, сказал притихшей девушке:
– У каждого, Алиса, своя Голгофа. Мы уже говорили с тобой об этом. Теперь настал твой момент собрать все свои силы и выразить активным действием верность твоей любви. Отец сказал тебе свою волю, он бросил тебе мысль о своей смерти. Я подтверждаю: смерть его близка, ближе, чем ты предполагаешь. Собери всю силу верности и любви и проводи отца в далекий путь. Ты – единственное, что он создал в своей жизни истинно прекрасного. Одна ты вошла в мир той действенной силой, которая будет продолжать его вековой труд на общее благо. Сейчас ты, своим спокойствием и самообладанием, можешь вознаградить отца за всю жизнь страданий и борьбы. И он уйдет спокойно, поняв, что жил не впустую. Твоя роль здесь священна. Проводить человека, осветив его последние дни радостью, а не слезами уныния, – это значит установить с ним новую связь для дальнейшей вечной жизни.
Вторая часть твоей Голгофы, пожалуй, не менее трудна. Но здесь я тебе буду помощником. Мысленно обопрись на мою руку и не разлучайся со мною ни в мыслях, ни в делах. Ты не вернешься больше к себе домой. Связь твоя с сестрой и матерью, внешне еще существенная, – окончится в духе твоем сегодня. Согласно завещанию отца, ты останешься у меня до своего совершеннолетия. Но мать и сестра будут делать все, чтобы заставить тебя покинуть мой дом.
Сегодня ты увидишь их на скачках. Увидишь и удивишься их униженному положению. Тебя саму не интересует, ни где ты будешь сидеть, ни во что ты будешь одета. Они же обе крайне раздражены от того, что туалеты их не производят особого впечатления, хотя они влезли в долги, из которых потом не будут знать, как выбраться. Они увидят тебя с отцом и всеми нами раньше, чем ты увидишь их. И сердца их наполнятся злобной завистью и жаждой отомстить, из которых ни ты, ни я, ни все мы, вместе взятые, их вытащить не сможем. Есть ли в сердце твоем сомнение в том пути, который указан тебе твоим отцом и мной?
– Нет, лорд Бенедикт. Сомнение и не подступало ко мне. Единственно, в чем я могу себя винить, это в упоении тем счастьем, в котором я живу возле вас. Но при этом я не просила вас о Дженни, не умоляла помочь ей.
– Ты можешь успокоиться. Дженни позаботилась о себе на свой лад, но с просьбой обратилась не ко мне, а к Николаю. Тебе и не понять тех изощренных махинаций, которые руководили ею при этом. Но помнишь, я говорил тебе, что у человека, признавшего кого-то своим руководителем, должно быть полное, добровольное подчинение его требованиям в тех обстоятельствах, которые непонятны ему в данный момент, потому что ученик не может знать столько, сколько знает Учитель. Если ты хочешь идти за мной, стать членом моей семьи, как Наль и Николай, вот тебе мое назидание и на сегодня, и в дальнейшем: не принимай ни писем, ни посылок от сестры и матери. Ни на одну встречу с ними не соглашайся. Ты можешь передавать мне свои пожелания и мысли о том, каким образом тебе хотелось бы помочь им. Но можешь не сомневаться, все – и гораздо больше, чем ты предполагаешь, – будет сделано, чтобы помочь им. К несчастью, гораздо легче спасти утопающего, чем того, кто попал в сети зла, потому что человек сплетает их себе сам. Но вот мы и приехали. Проглоти эту розовую пилюлю и, я уверен, у тебя хватит сил на все.
Было без пяти минут одиннадцать, когда все обитатели дома лорда Бенедикта позавтракали и разошлись по своим комнатам, чтобы отдохнуть и одеться к скачкам. Хозяин дома вошел в свой кабинет и принялся разбирать скопившуюся на столе почту. Несмотря на огромное количество писем, требовавших ответа, Флорентиец сам вел всю свою корреспонденцию и прочие дела, обходясь без секретаря. В последнее время он стал привлекать к своей работе Наль, Николая и Алису. Больше всех работал Николай, и обе девушки шутливо упрекали Флорентийца в том, что у него появился любимчик.
В это утро на лице Флорентийца несколько раз появлялось особенно сосредоточенное выражение. Он как бы призывал кого-то издалека или посылал куда-то свои мысли, а затем продолжал работать дальше.
Алиса и Наль отправились к Дории узнать насчет своих туалетов для скачек. У каждой из них на сердце лежала мысль о пасторе, но обе они ни единым словом не обмолвились о своей печали. На этот раз Дория удивила своих хозяек-подруг. Для Наль она приготовила платье апельсинового цвета с накидкой из белых кружев и прелестной белой шляпой. Для Алисы – платье цвета подснежника, с черной шелковой пелериной и черной кружевной шляпой. Когда Николай в легком сером костюме спустился вниз вместе с юными элегантными леди, всеобщий восторг по поводу их внешности рассмешил их.
– Ну вот, – сказала Наль, действительно поражавшая сочетанием нежной кожи, зеленых глаз и темных волос с апельсиновым платьем и белым тончайшим кружевом, – сегодня мы с Алисой ждали осуждения своим нарядам. Алиса уверяла, что наши платья выглядят слишком яркими и что вы примете нас за прилетевших откуда-то какаду. А вы вдруг пришли в восторг. Будьте же справедливы и преподнесите цветы и конфеты нашей милой, самоотверженной Дории. Мы с сестренкой Алисой палец о палец не ударили, все сделано одной Дорией.
– И за всю свою самоотверженность, – вмешалась Алиса, – это чудесное создание, нарядившее нас, как принцесс, остается дома убирать весь оставленный нами беспорядок. Мне бы так хотелось, чтобы Дория была мне сестрой и мы бы сидели с нею рядом на скачках, лорд Бенедикт. Как могло случиться, что Дория, с ее воспитанностью, образованностью, вкусом и красотой, – по своему положению оказалась нашей прислугой?
– Об этом ты, быть может, однажды узнаешь от нее самой. А теперь пора.
Николай поедет с женой. Ты, Алиса, и Сандра – со мною. А лорд Мильдрей и наш дорогой пастор поедут вдвоем.
Сандра, тоже очень элегантный и старавшийся до этой минуты держаться солидно, не преминул выкинуть одно из своих антраша и заставил смеяться даже солидных слуг лорда Бенедикта. Все уселись в экипажи и поехали на скачки.
Задолго до этой минуты Дженни, не спавшая почти всю ночь, никак не могла решить, пойдет ли она к лорду или нет. То ей казалось, что это бессмысленно, потому что ничего нового, кроме моральных наставлений, она не получит. То ей хотелось обворожить этого человека и заставить его служить ее интересам в гораздо большей степени, чем он делал это для Алисы. Мелькали мысли, что он не женат, и какая бы это была победа – вдруг стать его женой и иметь в подчинении не только его, но и весь его дом, а не только Наль и Алису. Но как только она вспомнила его взгляд, под властью которого она выходила из его кабинета, чуть не приседая к земле, – фантазии ее разлетелись прахом, ей стало страшно встретить эти глаза, от которых ничто не может укрыться.
Снова Дженни подумала об Алисе и ее жизни. Быть труженицей вроде сестры, сидеть часами за роялем или книгами… Дженни приходила в ужас от перспективы всякого регулярного труда. Она окончательно решила не ходить на встречу с лордом Бенедиктом. Раздражение, вызванное завистью к сестре, поднималось теперь в Дженни все с большей силой. В душе ее уже не было ни раскаяния, ни сожалений о причиненных сестре обидах. «Так ей, дуре, и надо, – тоже мне юродивые, папенька с сестрицей», – думала Дженни. Она не сомневалась, что дура сейчас сидит в деревне и шьет Наль туалеты. Горькое чувство в ее сердце вызывалось не положением сестры, приживалки юной графини, как она полагала, а тем, что у нее отняли способную швею и усердную горничную.
Дженни подошла к зеркалу и осталась недовольна собой. Кожа ее сегодня была какая-то сухая, на лице – следы утомления, глаза не такие блестящие и даже губы не такие яркие, как всегда.
Она раздвинула шторы на окне и стала разглядывать при свете дня свой туалет, присланный вчера портнихой. Он показался ей слишком ярким, даже кричащим: ярко-фиолетовый костюм с серебряным кружевом у ворота и такая же шляпа.
Когда луч солнца упал на материю, глазам стало больно смотреть. Портниха вначале предлагала совсем иное сочетание красок, уверяя, что сама Дженни такая яркая, что ее красота нуждается только в элегантном обрамлении. Но Дженни, боясь затеряться в пестрой толпе, не последовала совету. Теперь она раскаивалась, но было поздно.
Пасторша тоже не приняла совет портнихи надеть черный костюм, а пожелала платье зеленого цвета. И сколько ее ни уговаривала Дженни, она заказала себе ярко-зеленое платье и такого же цвета шляпу. Мало того – собираясь на скачки, мать еще и надела ожерелье, подаренное ей на свадьбе Наль, что окончательно ввергло Дженни в отчаяние.
– Вы, мама, столько лет ездили на скачки, неужели вы не заметили, что туда ожерелья не надевают! – запротестовала Дженни. И только ее категорическое заявление, что она сейчас же разденется и останется дома, заставило пасторшу снять бриллианты и прикрыть свою толстую белую шею.
Плотная фигура пасторши казалась втиснутой в облегающий зеленый футляр. Когда-то красивые формы давно утеряли свою прелесть, но владелица их, привыкшая слыть красивой женщиной, все еще считала себя таковой, в чем ее убеждали легкие и мимолетные победы. Дженни боялась, что их яркие туалеты, совершенно не сочетавшиеся по краскам и оттого выглядевшие еще безвкуснее, привлекут внимание толпы. Теперь Дженни понимала, что обе они плохо и вульгарно одеты. Но было уже поздно что-либо менять. Друзья матери уже приехали за ними.
Дженни с тоской посмотрела на жалкий наемный экипаж, в который были впряжены две клячи. Перед ее мысленным взором тут же возникла элегантная коляска, ежедневно приезжавшая за Алисой. Она еще раз вспомнила, что Алиса с отцом сейчас находятся за городом, и теперь подумала об этом с облегчением.
Экипаж тронулся. Пасторше казалось, что она выглядит очаровательнее своей дочери, хотя она и любила ее горячо, до обожания. Но сейчас Дженни была хмурой и совсем неинтересной. Мать с дочерью, с самого того вечера, когда ни Алиса, ни пастор не вернулись домой, больше о них не говорили. Но каждая знала, что мысль об Алисе гвоздем сидит в сердце другой. Щебеча пташкой, пасторша считала, что украшает собой путь на скачки, а Дженни сгорала со стыда и досады из-за бестактности и бестолковости матери. Она была рада, когда они наконец приехали. Сделав над собой усилие, Дженни постаралась улыбнуться своему кавалеру, предложившему ей руку. Она сразу же убедилась, что опасения ее были верны: несмотря на многотысячную толпу и яркость летних туалетов, их рыжие головы и кричащий цвет платьев не остались незамеченными и вызвали среди публики фривольные замечания.
С трудом отыскав свои места, Дженни и пасторша сели и стали рассматривать публику. Кавалеры обратили их внимание на то, что занимаемые ими места находятся почти напротив королевской ложи. Высший свет, правда, не спешил рассаживаться. Кавалер Дженни, с которым она совсем недавно познакомилась, оказался очень сведущим по части конного спорта. Он объяснил ей, которые из лошадей вызывали наибольшие споры и надежды. Сам он не играл, но предлагал Дженни поставить на какую-нибудь лошадь, говоря, что ей сегодня повезет. Дженни отказалась, зато пасторша сделала ставки на нескольких лошадей.
Наконец, ложи тоже стали наполняться публикой. Только три из них еще пустовали, одна из них была королевской. Но вот послышался какой-то гул, возбуждение пробежало в толпе, – люди передавали друг другу, что прибыла королевская чета.
Раскланявшись с приветствовавшей его публикой, король подал знак к началу скачек. Дженни и пасторша, рассмотрев королеву и дам из ее свиты, еще раз поняли, насколько верны были советы портнихи. Даже в пестрой толпе их туалеты выглядели кричаще. Разглядывая публику в ложах, Дженни вдруг слегка вскрикнула, побледнела и опустила свой бинокль.
