Kitabı oku: «Две жизни. Часть 4», sayfa 8

Третье, что вам следует унести с собой как завет, – это мужество и такт. Никогда не произносите ни слова, пока полное самообладание не приведёт вас к мысли: человек, который жалуется или сетует мне, стоит на той точке своей эволюции, где ему ещё не открылось, что всё – в самом себе и что он сам сотворил всю свою земную жизнь прежде и продолжает творить её и сейчас. И только тогда ищите мужества в себе дать самый благородный ответ на самый низкий вопрос, самую недостойную жалобу.

Сегодня все те, кого настоятель ваш оповестил, соберутся к пяти часам в его доме на острове. А как взойдёт луна, вы уедете. В оазисе Дартана вам дадут одежду и всё необходимое для дальнейшего путешествия. Пока же не тратьте времени на прощания и сожаления о разлуке, соберите самое малое количество вещей, чтобы не быть их рабами в пути.

Иллофиллион поклонился и сел, а Раданда встал, благословил широким крестом всех присутствующих и сказал:

– Тем, кого я оповестил, я скажу своё прощальное слово в пять часов. А вы, дорогие братья, вспомните, что многие из вас уже не раз провожали группы своих друзей в далёкий мир, не раз сознавали, что многие опередили вас в готовности к труду и действию, и всё же вы продолжаете лениво дремать в своём духовном сне. Пробудитесь, друзья! Лень и медлительность много хуже торопливости. Они подобны смерти, так как в них не дух растёт, освобождённый, самоотверженный, но личность, ищущая себе той или иной формы, того или иного оправдания, чтобы расти и закрепощать дух в желаниях и страстях.

Идите, дети мои, и подумайте ещё раз, сколько вы упустили случаев встать в ряды самоотверженных работников творящего в мире Светлого Братства.

Снова все братья стали выходить, отдавая поклон Раданде и нам. На этот раз трапезная опустела быстрее. Одни торопились, чтобы успеть к пяти часам закончить дела в Общине и собраться в дорогу, другие спешили, чтобы помочь уезжавшим, и только немногочисленные фигуры, унылые и понурые, не разделяли общего оживления и уходили равнодушно, точно ничего не замечали и не слышали.

Когда все вышли, Раданда пригласил нас к себе. Но Иллофиллион ответил ему, что сам он отправится со мной по делам Франциска, Бронский и Игоро должны сейчас же пойти домой и записать всё то, что они видели утром, Лалии и Нине необходимо спешить с разборкой книг, Терезита не выполнила и трети своей дневной программы, и только Никито, Андреева и Герда могут пойти с ним в его чудесную библиотеку, где он сам даст каждому из них работу.

Снова расставшись с друзьями, в сопровождении Бронского и Игоро мы пошли в наш дом за письмами Франциска. Пачка писем была довольно большая, объемистый пакет старцу Старанде лежал в самом низу её. Я стал сомневаться, чтобы мы могли обойти всех до пяти часов, когда – я был уверен в том – Иллофиллион должен был прийти в дом настоятеля. Но вопросов я не задал, завернул платок Франциска в салфетку, положил всё в сумку и стал ждать на крылечке Иллофиллиона. Снова только сейчас я вспомнил об Эте, но на этот раз уже беспокоился не о его судьбе, а скорее о настроении бедных келейников, которые, вероятно, попадали в положение вроде того, в каком очутился тогда я во дворе трапезной.

Иллофиллион вскоре вышел и повёл меня по густой аллее, параллельной той, по которой мы въехали в Общину. Шли мы по ней довольно долго, она стала отклоняться вправо и привела нас к широким воротам и высокой ограде. Ворота были заперты. Иллофиллион ударил молотком по железной плите, вделанной в ворота. Через окошечко старческий голос спросил, кто это не вовремя идёт. Иллофиллион ответил ему что-то, чего я не расслышал, окошечко захлопнулось, и торопливые шаркающие шаги направились к калитке, которая тотчас и открылась.

Монах, открывший нам дверь калитки, был очень стар. Лицо его, всё в морщинах, было беспокойно. Глаза, суетливые жесты и протестующие нотки в голосе – всё наводило меня на мысль, что перед нами строптивец.

– Как это необыкновенно удачно, друг Старанда, что сегодня ты дежуришь у ворот. Именно тебя нам и надо.

– Именно меня вам и надо? Хотел бы я знать, почему это вы входите именем великого Учителя, а не знаете, что в нашем отделении сейчас мёртвый час и все отдыхают. Что же Учитель вам не сказал нашего распорядка? Да и мало того, что вы сами пришли не вовремя, вы ещё и юнца привели. Это что же, ваш любимчик? Или вы вообразили, что я буду разговаривать с вами о священных для меня вещах при этаком несмышлёныше-мальчугане? Чудно, право! Лет вам, пожалуй, около тридцати, а такта вы ни на грош не приобрели.

Голос старца и все его повадки напоминали школьного учителя младших классов, распекающего провинившегося школьника.

– Ну, чего же вы молчите? Ведь не для того, чтобы в молчанку играть, вы сюда явились? – Он не предложил Иллофиллиону сесть, но сам уселся на деревянную скамью у круглого стола. – Никакого почтения к старости и её покою! Ну времена, ну воспитание! – всё бормотал он себе под нос, однако достаточно громко, чтобы быть услышанным.

Мне казалось, что я уже забыл, как люди раздражаются. Но в эти минуты я готов был по-старому закричать, затопать ногами, чуть ли не расплакаться. Я прилагал все усилия, чтобы сдержаться, обливался холодным потом, но, по всей вероятности, из моих усилий ничего бы не вышло, если бы не помощь Иллофиллиона. Он положил мне руку на плечо, взглянул – точно просветил мне мозг и сердце, – и я сразу опомнился. Я понял, что я думал о себе, о мнимом унижении моего дорогого Учителя, а не о несчастном старце, не имевшем сил увидеть, кто был перед ним. Я осознал, что и я застревал в эти минуты в тупике духа, поддаваясь личному восприятию момента, а не глубочайшей любви, в которой я поклонялся Вечному в человеке.

Лень сжигает в человеке инициативу. А лишённый инициативы человек не многим выше животного. Чем длиннее период лени, тем горше распад энергии в человеке. Ряд лет, прожитых в лени, закрывает ему все возможности вступить на какой-либо из путей Света.

– Бедный, бедный Старанда! Когда Франциск спас тебя и прислал сюда, ты дал ему клятвенное обещание, что не нарушишь мира в Общине. Мало того, ты обещал ему вносить мир в каждую встречу, в каждое дело, которое тебе дадут. Первые три дня все шло хорошо…

– Постойте, постойте, молодой человек. Вы откуда это знаете? Не верю я, чтобы Франциск вам рассказывал тайны моей жизни. Вернее, настоятель вам насплетничал на меня. Ну и хорош!.. Стоять во главе да этак вести себя…

Старанда, вероятно, ещё продолжал бы свои излияния, но глаза Иллофиллиона сверкнули, голос был тих, но так властен, что старец выпучил на него свои злые глаза.

– Сиди молча и не прерывай моих слов до тех пор, пока я не разрешу тебе говорить. Слушай внимательно, несчастный человек. Вдумайся в ужас своего поведения и измени его, или тебе придётся покинуть и этот скит, как пришлось покинуть Общину и как до Общины приходилось покидать все места мира, где ты только ни жил. На три первых дня жизни в Общине хватило твоей мудрости и доброты, чтобы не спорить и не ссориться с окружающими. Дальше ты изводил своими нравоучениями каждого, с кем имел дело.

Будучи полным невеждой, нахватавшись вершков и корешков каких-то знаний, ни в одном из которых ты не умел соединить того и другого, ты всех и везде поучал, какой бы труд тебе ни поручили. Результат твоих рационалистических предложений, несмотря на все разумные советы и даже запреты людей знающих, был всегда один: ты ломал дорогостоящие станки, портил ценные материалы, вредил посевам, целые чаны краски для циновок и ковров превращал в негодное месиво, и так далее. И во всех делах ты уверял себя, что ищешь, как проще, легче и веселее жить. Ты не видел, что лица всех, к кому ты приближался, становились печальными и озабоченными и что повсюду при твоём появлении водворялась нудная скука. И только три человека тебя привечали… Ты сам знаешь, какой страшный урок ты прошёл здесь, в Общине, какой ценой своей высокой любви тебя спас Раданда и поместил в этом скиту, недоступном для трёх фигур, покровительствовавших тебе…

Иллофиллион помолчал, точно ему было тяжело продолжать. Старец, сидевший вначале, выпучив глаза – глаза протестующие, дерзко глядевшие на Иллофиллиона, – теперь сидел сгорбившись, избегал его взгляда и напомнил мне своей согбённостью три зловещие фигуры в трапезной Раданды…

– Разве сейчас ты не отдаёшь себе отчёта, что ты катишься всё ниже? Неужели ты перейдёшь все пределы терпения и, несмотря на все усилия и любовь Франциска, Светлому Братству придётся прибегнуть к последнему средству спасения и укрыть тебя в тайной Общине?

Бедный старец вздрогнул, закрыл лицо руками и ещё ниже склонился над столом. Я понял, что он впервые за долгое время отдал себе объективный отчёт в своём истинном поведении. Огромная жалость залила моё сердце, мелькнуло воспоминание о Генри, Строгановых. Я взмолился Флорентийцу и приблизился к Иллофиллиону, стараясь объединить свои маленькие силы доброты с его мощью и самоотверженностью.

– Бедный Старанда, – ещё раз повторил Иллофиллион.

Но как по-иному это для меня прозвучало! Точно музыка всепрощающей любви, бодрящей, как привет доброты, донеслись до меня эти слова и проникли до самого дна сердца. И, несомненно, так же воспринял их Старанда. Он отнял руки от лица, моляще и благодарно взглянул на Иллофиллиона, и несколько крупных слезинок скатилось по его морщинистым щекам.

– Франциск говорил тебе о двух вещах. Первое, что он старался тебе объяснить, – что каждый видит только то, что дух его – чистый или засорённый – позволяет ему видеть. Второе, чего ты не мог усвоить, – что все действия человека куют его связь со всем миром. Как бы ты ни жил, отъединиться от связи с людьми ты не можешь. Ты можешь только своим отношением к ним и участием в общем труде ковать ту или иную связь с ними. Тобой создаётся та или иная атмосфера, будь то атмосфера добра и любви или эгоизма и раздражения, – в ней ты живёшь сам и вводишь туда же встречного.

Нет ни добра, ни зла самих по себе. Они существуют, лишь будучи созданными тобой, как и другими людьми. Как и нет для каждого Бога, помимо того Величия, которое дух его может постигнуть. Франциск говорил тебе, что все твои дела будут отчётливо видны Светлому Братству, что полная запись твоих дел будет отражаться в хронике Вечного⁹. Милосердие Франциска посылает тебе выписку из этой хроники за всё время твоей жизни здесь, то есть за весь тот период, который прошёл с минуты твоей с ним встречи.

Он говорил тебе, что ты должен каждый день жизни начинать благословением Вечного в человеке, ты же начинал его, составляя себе список, кого и чему ты должен «поучить», кого и как ты должен «пробрать». Иными словами, живя среди людей, всю жизнь искавших Бога, ты действовал с теми, кто видел в людях только человеческие слабости, видел пятна на них, но ни разу не поднял очей духа к их Святая Святых. Потому ты и в себе не смог расширить свою Святыню, а всё суживал вход в собственный храм сердца.

Юноша, чистоты рук и сердца которого ты не заметил, принёс тебе письмо и выписки Франциска. Уйди в уединение на семь дней. Постарайся радостной мыслью понять глубину любви Франциска и заботы Светлого Братства. Очисти налипшие на тебя привычки брюзжания и раздражения и пойми, что они довели тебя до последней черты. Сейчас у тебя есть ещё время. У тебя есть ещё выбор. Ты можешь ещё завоевать своё освобождение. Тебе дано долголетие, чтобы ты смог ещё сбросить с себя кучу предрассудков, которые закрепостили твою мысль и волю. Оставь свои привычки всех поучать и воспитывать. И кривое деревце может доставить людям радость своей листвой и помочь своею тенью. Не на том сосредоточивай внимание, чтобы его выпрямить, а на том, чтобы ему, кривенькому, подставить палочку твоих радостных забот. Какой толк, встретив другого человека, всё читать ему нравоучения? Кто может поверить, что ты любишь человека, воспитываемого тобою, если он видит в тебе постоянное раздражение, обидчивость, требовательность к себе? Разве слова могут убедить? Только живой пример может увлечь и пробудить в человеке его высшее желание следовать за тобой. Бессмысленны все попытки «воспитать» в человеке то, чем ты сам ещё не владеешь. Но каждое твоё слово, произнесённое с истинной добротой, действительно завоюет сердце и мысли человека.

– О, Учитель, теперь я узнал тебя. Ты тот чудесный брат, который спас нас в пустыне от песчаной бури. Боже мой, почему же я не узнал тебя сразу? Ведь я обещал по гроб жизни молиться за тебя, и я не молился. Даже не вспоминал тебя. И это, значит, я найду в выписке Франциска?

– Не огорчайся чрезмерно. Не теряй времени на раскаяние и уныние. Действуй, твори Духом своим, а не вспоминай старое. Но помни только, что подход твой к людям был неверным. Ты мог радовать и утешать, мог мирить и щадить, а ты огорчал и раздражал, высчитывал вину и наказывал.

Голос Иллофиллиона звучал не укором, но такой лаской сострадания, точно в перечисленном им не было вины Старанды, а была лишь беспомощность человека, не имевшего дальнозоркости духа. Иллофиллион подошёл к Старанде, беспомощно стоявшему и утиравшему слёзы, которые он тщетно старался удержать.

– Этот юноша подаст тебе пакет. Ты найдёшь в нём письмо Франциска и письмо Али, которое я вложил туда же, – с этими словами Иллофиллион обнял старца.

И как изменился Старанда! Старенький-старенький, весь дрожавший, он приник к Иллофиллиону, точно слабый ребёнок, и стал кроток… и добр.

– Простите мне оба. Я всё смешал, всё перепутал, всё забыл, что знал. А сейчас мне кажется, будто я и не жил, так пусто в моём сердце. Тяжесть недовольства из него ушла, а доброта ещё не пришла. Ох, пойму ли я её, доброту-то?

– Не только поймёшь, если будешь добр, но, я уверен, ещё при мне выйдешь из скита обратно в Общину и многим украсишь жизнь своей добротой. Ступай к твоему настоятелю, попросись в уединение и там прочти много-много раз всё то, что найдёшь в пакете Франциска. Передай пакет, Лёвушка.

Я вынул пакет. Всей доступной мне мощью мысли я призывал Франциска и молил его помочь Старанде. Мысленно я попросил его оставить старцу его платок, веря, что святая доброта Франциска перейдёт с этой реликвией к мыслям Старанды и поможет ему сосредоточиваться. И вдруг я увидел рядом Франциска, стоящего с красной чашей в руках, улыбавшегося и шептавшего мне: «Отдай, отдай».

Видение исчезло. Я стал уверенно разворачивать салфетку, вынул из платка все письма, кроме пакета Старанды, завернул их в салфетку и вложил в сумку. Свернув аккуратно платок, я низко поклонился старцу и подал ему пакет. Взяв его старенькую, маленькую ручонку, я вложил в неё пакет.

– Этот платок Франциск приказал мне передать тебе, дорогой отец. В самые трудные минуты отирай им лицо, шею и руки, и Воля-Доброта Франциска немедленно поможет тебе. Прости. – Я снова низко поклонился несчастному, всем сердцем сострадая ему.

– До свиданья, Старанда. Я буду навещать тебя в твоём уединении.

Иллофиллион ещё раз обнял старика, и через минуту мы шагали по аллее. Мне казалось, что прошёл не час времени, но целая вечность, так я был разбит и обессилен.

– Соберись с силами, дружок, вот тебе пилюля Али. Давненько не приходилось тебе к ней прибегать. Из сегодняшнего опыта крепче осознай, как необходимо оберегать себя от раздражения. Твой дух и твоё тело уже слились в одно гармоничное целое. И раздражение выталкивает тебя из атмосферы выше тебя стоящих, к которой ты прирос. Невидимая тебе и только ощущаемая как мир и радость в минуты гармоничного состояния, эта атмосфера разрушается твоим раздражением; запас твоих жизненных сил опустошается, и ты тяжело страдаешь. Запомни этот опыт и больше ни к одной встрече не подходи личностно. Думай всегда, зачем надо Жизни, чтобы эта встреча состоялась, ибо только Жизнь видит ученик перед собой, только её зов слышит в каждой встрече.

Иллофиллион усадил меня на скамью среди тенистых деревьев и сел рядом со мной. Довольно скоро моя слабость и головокружение прошли, пилюля Али восстановила мои силы, и жара перестала мне казаться такой нестерпимой. Заметив, что я стал чувствовать себя лучше, Иллофиллион приказал мне омыться в душе, в пяти шагах от которого мы сидели.

Возвратившись из душа, где брат снова молча подал мне свежую одежду, я почувствовал себя Голиафом. Всё же Иллофиллион продержал меня в тени ещё минут десять, и только тогда мы двинулись дальше.

– Несмотря на то, что сегодня тебя следовало бы пощадить, мы всё же выполним миссию Франциска до конца. Вскоре возвратится Ясса из своего более чем тяжёлого путешествия, и оно будет его последним подвигом на той ступени знания, в которую он посвящён. С его возвращением тебе прибавится дела: ты должен будешь ему переводить книги, которые я тебе укажу. Ясса не знает тех языков, которые ты изучил в Общине. Времени, чтобы их изучить, у него уже нет. Его рост за последнее время совершился так сказочно быстро, что следующая ступень Посвящения сама открывает ему дверь. Сегодня ты закончишь миссию Франциска, а завтра начнёшь передавать письма Дартана. Я освобождаю тебя сегодня от общей вечерней трапезы. Вместо неё ты отправишься к двум сёстрам из оазиса Дартана, познакомишься с ними, передашь им мой привет, и они будут помогать тебе в деле передачи писем и посылок из оазиса. Держи в памяти сегодняшний опыт и слушай только зов Жизни, в какой бы внешней форме Она ни предстала перед тобой.

Мы довольно долго, вероятно около двух часов, путешествовали по Общине. Много разных фигур запечатлелось в моём сердце. И как я был счастлив видеть их! Это всё были лица радостные, приветливые, спокойные. Были среди них и старые, и молодые. Были люди очень высокой культуры, поразившие меня своими манерами и образованностью, сквозившей в каждом слове; были и совсем простые люди, научившиеся грамоте и ремёслам в Общине.

Весь этот калейдоскоп лиц снова меня утомил, но утомил радостно, наполнив счастьем от удачно выполненного поручения. Что меня особенно поразило – все эти люди благоговейно благодарили Иллофиллиона за их спасение, совершённое им когда-то.

Невольно я задумался, когда же и как успевал Иллофиллион делать столько дел и удерживать в памяти образы людей в Индии, в Европе и Азии и, быть может, ещё и в тех странах, о которых я и понятия не имел…

Мы возвратились домой. Иллофиллион вызвал молодого брата, данного нам Радандой в качестве проводника по Общине, назвал ему имена тех сестёр из оазиса Дартана, о которых сказал мне, и велел через час зайти за мной, чтобы проводить меня к ним. Этот час Иллофиллион провёл со мной в своей комнате, где усадил меня в удобное кресло и кормил прекрасными фруктами.

– Сегодня, когда ты так нарушил все функции своего тела, ничего, кроме фруктов, не ешь. Если, возвратясь, почувствуешь голод, подожди меня, я захвачу тебе хлебцев от Раданды. Об Эте не беспокойся, я его приведу. Он ведь теперь очень хорошо воспитан.

В комнату постучал брат-проводник, Иллофиллион дал мне письмо и пакет для сестёр. Он ласково со мной простился, и я вышел в сад, думая всем сердцем, что Жизнь вновь зовёт и движет меня по своей великой Мудрости.

Глава 4
Мои новые знакомства в Общине. Часовня Радости. Выполнение поручения Дартана с помощью Раданды

Все люди, которым я относил письма Франциска, поразили меня своей жизнерадостностью. Но не одним лишь этим свойством запомнились мне встречи с ними. Каждый из адресатов активно окружал меня атмосферой своей простой доброты. И я на деле понял, каким образом человек сам куёт сеть связи со своим окружением. В моём сознании проявилась новая действенная идея: жить – значит выливать из себя эликсир Жизни – радость.

Я присмотрелся к брату-проводнику. Это был совсем ещё молодой человек, на вид лет восемнадцати, стройный и довольно красивый, хотя все отдельно взятые черты его лица были неправильными. В нём чувствовалась жизнерадостность и уверенность в себе. Шёл он легко и несколько раз принимался мурлыкать песенку; но каждый раз, поглядев на меня, он точно извинялся за нарушенное молчание, улыбался и умолкал. Я спросил его, давно ли он живёт в Общине.

– Давно, я здесь родился. Мать моя лет десять уже как ушла в скит уединённых. Как только увидела, что я хорошо учусь в школе и больше не нуждаюсь в её опеке, так и ушла.

– А что вы делаете сейчас?

– Сейчас я готовлюсь к сдаче экзамена на поступление в какой-нибудь университет, куда меня отвезёт Учитель Иллофиллион, если найдёт мои знания удовлетворительными.

При этих словах я остановился на месте как вкопанный и мгновенно превратился в «Лёвушку – лови ворон». Всего, чего угодно, я ожидал, но такой ответ не снился мне и в лучшем сне. Своим видом я насмешил брата. Он раскатисто расхохотался и меня заразил своим смехом – я залился, мальчишески забыв всё и вся.

– Бог мой, – отдышавшись, наконец, от смеха, сказал я ему. – Ваш ответ встряхнул меня, и даже вся моя усталость слетела. Ещё раз я убедился, что абсолютно не умею разбираться в людях, не умею угадывать их скрытые способности. Я ожидал всего, только не такого ответа. Я должен попросить у вас прощения: я даже не спросил, как вас зовут, считая свою встречу с вами случайной, мелькнувшей на один миг в стенах Общины. Я думал только об исполнении данного мне Дартаном поручения и… забыл поклониться Единому в вас. Простите меня.

Брат остановился, лицо его стало очень серьёзно, что изменило его почти до неузнаваемости.

– В вашем невнимании ко мне лично нет ничего удивительного, – сказал он ласково. И даже голос его изменился, стал глуше и теплее. – Каждый из нас пропускает без внимания сотни встреч, потому что не выработал привычки гибко и всецело переключаться полным вниманием от одного предмета к другому. Несмотря на то, что нас здесь с детства воспитывают, развивая в нас концентрированное внимание, я научился этому лишь тогда, когда отец Раданда стал заниматься со мной древними языками. Ах, какой он замечательный учитель, какая радость проводить с ним время!

Ответ брата ещё больше сразил меня. Я думал, что Раданда полусвятой. Но чтобы Раданда был учёным, знатоком греческого и латыни, которые он мог к тому же увлекательно преподавать!

– Вы ведь многих здесь посетили в сопровождении Иллофиллиона. Я был как раз у старого графа, когда вы отдавали ему письмо Франциска. Граф – знаток истории и выдающийся лингвист. С ним я проходил специальный курс мировой истории и литературы. Он дал мне так много знаний, что я не сомневаюсь в успешном прохождении экзамена по истории и языковедению.

– Скажите, как ваше имя?

– Меня здесь зовут Славой. Имя моё Вячеслав, а фамилия Силько. Вот мы и у цели. Обе сестры считаются у нас лучшими математиками. Я слышал, что у них есть дипломы из каких-то университетов, но так как они очень замкнуты и никому ничего о себе не рассказывают, то точно я о них ничего не знаю. Они живут здесь не так давно, не более десяти лет.

Мы подошли к хорошенькому домику, первому оранжевому по цвету, который я увидел здесь среди белых домов Общины. На балконе сидели две ещё не старые женщины. По их одежде я сейчас же узнал, что они из оазиса Дартана. Заслышав наши шаги, они подняли головы от книг, над которыми склонялись, и одна из них вышла нам навстречу.

– Ты что, Слава, ко мне?

– Нет, я привёл к вам келейника и секретаря Учителя Иллофиллиона, – ответил Вячеслав, кланяясь сёстрам и пропуская меня вперёд.

Лицо женщины вспыхнуло ярким румянцем. Её сестра поднялась на балконе, почти вскрикнув:

– Учитель Иллофиллион здесь? Когда же он приехал? С кем он и где?

Слава улыбнулся быстроте её вопросов.

– Вот этот брат всё вам толком расскажет. Я оставляю его у вас и через час зайду за ним.

Сестры пригласили меня к себе на балкон. Я рассказал им, с какой миссией прислал меня к ним Иллофиллион, и передал его письмо. Каждая из сестёр прочла письмо, и каждая отреагировала на него совершенно по-своему. Старшая, молчаливо приветствовавшая меня, заметно посветлела от радости. Лицо её выражало теперь счастье, почти экстаз. А младшая, засыпавшая меня вопросами, имела вид удручённый и скорбный.

– Я думала, конец, – прошептала она едва слышно, садясь в кресло у стола и впадая в апатию.

– Милая Рунка, перестань быть ребёнком. Разве ты не видишь, что Учитель даёт нам поручение? Неужели ты можешь принять в унынии первое поручение дорогого Учителя, спасшего нам жизнь?

– Да, конечно, ты права, Роланда. Но у меня нет больше сил жить здесь. Я хочу домой, в оазис, а оттуда – в широкий мир. Я больше не в силах жить здесь. Я хочу учиться и видеть людей. Можно же, наконец, нас пощадить, – разбитым голосом, со слезами говорила Рунка, перейдя на французский язык.

Роланда нежно обняла её, гладила её чудесные чёрные волосы и ласково, тихо отвечала ей на том же языке:

– Ты ведь сама знаешь, что этот приступ раздражения пройдёт. Никого добрей тебя нет, усердная моя сестричка. Вспомни, в каком состоянии ты была, когда Учитель Иллофиллион вывез нас сюда. Здесь ты окрепла, здесь ты многим принесла помощь. Утешься сейчас. Посмотри, как ласково и дружелюбно смотрит на тебя юноша. Он подаёт тебе пакет. Возьми. Он никак ведь не ожидал встретить здесь драматическую сцену вместо помощи, которую ему обещал в нас Учитель Иллофиллион.

Рунка отерла слёзы и жалобно, точно ребёнок, сказала мне:

– Простите, брат. Я десять лет не могу примириться, что оторвана от всего родного и близкого. Всё вспоминаю разлуку с любимыми. Но… в этой разлуке виновата я сама. Мне очень стыдно, что я вас заставила быть свидетелем такой неприятной сцены. Я готова выполнить то, чего желает Учитель Иллофиллион, со всей любовью и усердием. Поверьте, это доставит мне одну радость.

Я протянул ей пакет, данный мне Иллофиллионом для сестёр.

– Я очень хорошо понимаю, как скорбит сердце человека, когда ему приходится отрываться от самого дорогого в жизни, что кажется кому-то единственным смыслом и красотою. Страдание, пережитое от такого разрыва, оставляет надолго следы. Даже тогда, когда раны личной скорби уже зажили, когда уже понимаешь, что смысл жизни в Вечном, которое ты отыскал в человеке, а не во временной его форме, и тогда ещё живёт в сердце память о пережитом страдании, хотя само страдание уже кажется только эхом прошлого.

– Я много раз достигала на время этой мудрости за прожитые здесь десять лет. Но достаточно какой-нибудь внешней искры, чтобы я поняла всю неустойчивость своего внутреннего мира. Ваши слова ещё больше устыдили меня. Какое счастье, что Учитель Иллофиллион не сам пришёл, а прислал вас. У меня есть время прийти в себя. Если бы вы знали, как милостива оказалась ко мне Жизнь, послав мне такого нежного и заботливого друга в моей сестре Роланде. Роланда добровольно оставила мир и науку, которой она предана как своей единственной страсти, оставила и оазис, куда я её увезла с собой. Роланда живёт всюду в Вечном. Если бы её не было рядом со мной, меня бы уже не существовало.

Рунка могла бы и не говорить мне всего этого. Я сам понял – точно по книге прочёл – жизнь и взаимоотношения сестёр.

– Быть может, нам не стоит терять времени? Если хотите, начнём сегодня же знакомство и пойдём к кому-либо из жителей оазиса, – Роланда старалась дать иное направление нашему разговору. – Здесь, рядом с нами, живут мать и сын. Оба очень добрые, но неуравновешенные люди. Знакомство с ними будет для вас приятно тем, что в их доме постоянно собирается много друзей из оазиса. Вы сразу попадёте в гущу этих людей и поймёте их интересы и настроения, уровень их культуры и вкусов.

Я был очень рад пойти в гости ближайший дом. Мы оставили Славе записку на столе, прося его зайти за мною в соседний дом. Когда мы подходили к дому, в который меня вели сёстры, то уже за несколько шагов был слышен шумный разговор, похожий скорее на спор, чем на обычную мирную беседу. Комната, куда мы вошли, больше походила на гостиную восточного стиля, чем на обычную гостиную, какую я рассчитывал увидеть в домах Общины. По стенам стояли широченные диваны и висели ковры, посередине комнаты были расставлены маленькие круглые столы с низкими креслами, и всё это было занято людьми, громко смеявшимися, которые, разбившись на группы, интересовались только своими ближайшими соседями, не обращая внимания на всех остальных.

– Бог мой! Наши учёные затворницы! – вставая с места и подходя к нам, сказала седая элегантная женщина, прекрасно одетая по моде оазиса Дартана. – Какой же это рыцарь нашёлся на земле, сумевший вытащить из башни заколдованных принцесс? – женщина смеялась, обнимая сестёр и хитро поглядывая на меня.

– Этот рыцарь – спутник Учителя Иллофиллиона, – ответила Роланда.

Как только она произнесла эти слова, в комнате воцарилась гробовая тишина. Точно по мановению волшебной палочки речь каждого оборвалась на полуслове, фигуры застыли, точно в живой театральной картине.

– Позвольте познакомить вас, сестра Леокадия, это секретарь Учителя Иллофиллиона брат Лёвушка, как называет его Учитель в своём письме, – нарушила гробовое молчание Роланда.

Сестра Леокадия оказалась хозяйкой дома. Она любезно приветствовала меня, но за её внешней любезностью я почувствовал острое беспокойство. Не менее сильно ощутил я и токи окружавших теперь нас кольцом людей, лица которых были растеряны. Всё веселье точно ветром смело, в комнате повисло какое-то печальное уныние.

– Деметро, сынок, где ты? – обернувшись к дверям соседней комнаты, довольно громко позвала Леокадия.

Много пар глаз пристально рассматривали меня. Я уже начинал было чувствовать смущение, как в дверях комнаты появилась рослая фигура красавца мужчины. Это был в полном смысле слова безукоризненный красавец. У него были чёрные как смоль волосы, чёрные глаза и прямые сросшиеся брови, алые губы; черты его лица отличались безукоризненной правильностью. На плечах его был красиво задрапированный ярко-красный плащ, такого яркого цвета и блеска, что казался огненным. Красавец подошёл к нашей группе, очень вежливо поздоровался с сёстрами и с нескрываемым сарказмом посмотрел на меня. В его взгляде что-то слегка напомнило мне Браццано, хотя злой, животной злобы глаз Браццано в этих чёрных глазах не было. Я читал в них презрение ко всему, что не соответствовало его личным удовольствиям и шло вразрез с его вкусами и мнениями.

– Ты, мать, так поражена необычным визитом сестёр-ученых, что даже забыла познакомить меня с их кавалером, – улыбаясь, но холодно и надменно сказал он матери.

– Это секретарь Учителя Иллофиллиона, Деметро, – очень тихо сказала Леокадия. – Позвольте вас познакомить с моим сыном, – обратилась она ко мне. И снова за внешней ласковой любезностью я ощутил её беспокойство. – Мой сын художник. Здесь он не участвует в общих работах, но в его мастерской уже много прекрасных картин.