Kitabı oku: «Две жизни. Роман в четырех частях», sayfa 31
Я так и представлял себе его кудрявую голову в феске, его красивое, презрительное, капризное лицо с отталкивающим выражением.
Прислушиваясь к тому, что делалось внизу, я решал вопрос, когда же для меня настанет пора приступить к моей химической обструкции, которая, как я полагал, заключалась в данном мне флаконе.
Слов Хавы, стоявшей, очевидно, спиной к лестнице, я не разбирал, но тон ее голоса был ровный и веселый, что, вероятно, немало бесило мальчишку.
Теперь заговорил другой, женский голос, тоже в повышенном тоне. Я не узнал, кто это, но постепенно понял, что это Строганова.
– Мой друг передал вашей хозяйке драгоценности на хранение, – услышал я. – Он поручил нам забрать у нее эти вещи сегодня же. Он был очень болен эти дни и не мог сообщить нам о своем решении раньше. Сегодня крайний срок; вещи немедленно должны быть ему возвращены. Вот его письмо вашей хозяйке, но передам я его сама, в ее собственные руки. Ступайте и приведите ее сюда. Не заставляйте нас подыматься наверх, потому что тогда вам будет очень плохо, – говорила женщина.
– Да что с ней толковать! Прочь с дороги! – заорал мальчишка.
– Не смейте прикасаться ко мне вашими грязными руками, иначе вам уж точно будет плохо, – раздался голос Хавы, да такой сильный, спокойный, властный, что я и рот раскрыл.
Тут в магазине что-то упало, Строганова взвизгнула. Я решил, что настало время действовать, кинулся к двери, открыл ее и уже занес руку, чтобы швырнуть флакон, как внезапно внизу воцарилась мертвая тишина.
Я свесился с перил и увидел в дверях магазина фигуру, закутанную в темный плащ. В сумерках я не сразу понял, кто это, и лишь услышав голос, узнал Иллофиллиона.
– Сядьте, молодой человек! И молчите, если вы так плохо воспитаны, что не знаете, как подобает культурному юноше вести себя в чужом доме, вдобавок в доме одинокой трудящейся женщины. Вы потом принесете свои извинения мисс Хаве за ваше грубое поведение. Теперь же сидите, как бессловесное животное, так как вы и есть животное.
Ох, как грозен был взгляд Иллофиллиона, и голос его звучал точно гром.
– Как и зачем вы пришли сюда, мадам Строганова? – обратился он к женской фигуре, спрятавшейся за сына. – Ваш муж, Анна и Ананда категорически запретили вам являться сюда. Как решились вы нарушить их запрет? – спрашивал Иллофиллион.
– Да что с вами, доктор Иллофиллион? Я вас едва знаю, вы для меня первый встречный, и вдруг вы осмеливаетесь задавать мне какие-то вопросы. Я не девочка! Будьте любезны вызвать ко мне Жанну. Если она не явится сюда немедленно, я буду знать, что она украла переданные ей моим другом вещи чрезвычайной ценности. И мне придется обратиться к помощи полиции.
Иллофиллион усмехнулся:
– Что вы цените выше: браслет или нож, который вы передали Жанне, чтобы меня заколоть? Человеческая жизнь не представляет для вас ценности, поскольку она лично вам не интересна; поэтому я вас и не спрашиваю, во что вы оценили жизнь несчастной Жанны, мою, Левушки, князя. Я вас спрашиваю, что будете вы искать через полицию: нож или браслет?
Строганова тяжело опустилась в кресло. Ее красивое лицо побледнело так, что темная кожа покрылась белым налетом.
– Ваши дерзости я сносить не намерена, – прошипела она. – Вы можете быть абсолютно уверены, что без вещей я отсюда не выйду. Поэтому не тратьте времени и подавайте сюда вещи, – как разъяренная тигрица, все повышая голос, рычала Строганова.
– Вы не только уйдете без этих вещей, которые вам не принадлежат, к вашему счастью, чего вы даже не понимаете, но и немедленно положите на стол тот амулет, который Ананда подарил Анне и который вы украли у нее сегодня час назад.
– Ваша подлость… – Строганова не договорила. Глаза Иллофиллион сверкнули как два топаза; он вытянул руку по направлению к ней и сказал:
– Можете посмотреть на вашего любимчика. Если вы не желаете прийти в такой же вид, – удержите ваш язык и манеры в границах приличия.
Я посмотрел на любимчика. Он походил на бешеного пса. Глаза его выражали предельную злобу, язык высовывался изо рта, и слюна бежала на его белоснежный жилет. Феска съехала на лоб; он был так ужасен, что я не мог смотреть на него.
Мать, увидев сына в таком виде, не бросилась ему на помощь, не вымолвила ему ни одного любящего слова; она думала только о себе. Доставая из сумки амулет и кладя его на стол, она сказала Иллофиллиону:
– Возьмите ваш амулет. Подумаешь, какая драгоценность! Не смейте меня доводить до такого мерзкого состояния, в каком сейчас мой сын. Отдайте мне браслет, и мы уйдем.
Амулет, который она достала, оказался дивным золотым медальоном, в крышку которого была вделана фиалка из аметистов. Я сразу увидел, что кольцо, которое капитан подарил Ананде, было такой же работы, как и этот медальон.
– Браслет сейчас в вашем собственном доме. Он отдан той, которой предназначался, – ответил ей Иллофиллион.
– Это самая наглая ложь! – выкрикнула Строганова. – Тот, кому принадлежит браслет, требует его немедленно обратно. Вы понимаете, что я не могу уйти отсюда, не получив его? Я дала слово Браццано привезти ему немедленно его драгоценности.
– Много слов и обетов вы давали в вашей жизни. Вы клялись у алтаря в любви и верности вашему мужу, – пересчитайте, сколько раз вы ему изменили. Вы дали Анне три года назад обещание не преследовать ее своими требованиями, чтобы она вышла замуж за Браццано. В результате вы продались ему, продали ему сына, дочь и сегодня обокрали ее, коснувшись самого дорогого и священного, что у нее было.
Но слово, которое вы дали Браццано, вы боитесь нарушить, потому что эта гадина пригрозила вам и вашему сыну смертью? Посмотрите на себя. Чей жемчуг на вашей шее? Чьими кольцами унизаны ваши руки? Чье платье надето на вас? Чей ридикюль в ваших руках? Несчастнейшая из женщин! Опомнитесь, сбросьте с себя все эти вещи, – и вы хоть немного поймете тот ужас, в котором вы погрязли.
Под взглядом Иллофиллиона Строганова положила на стол свой ридикюль, но Иллофиллион велел Хаве взять немедленно со стола медальон, чтобы он не касался больше ридикюля Строгановой, откуда она его вынула. Медленно, словно лениво и сонно, Строганова сняла жемчуг, серьги, кольца и браслеты, десятки которых, по восточной традиции, бряцали на ее руках.
По мере возрастания кучки золота и камней на столе, женщина менялась, словно возвращаясь к жизни. Наконец, точно побеждая какое-то последнее препятствие, она вытащила из-за корсажа тончайшую платиновую цепочку, на которой висели огромная черная жемчужина и такой же огромный розовый бриллиант.
Положив их тоже на стол, она глубоко вздохнула, широко раскрыла глаза и с удивлением осмотрелась вокруг.
– Что все это может значить, доктор Иллофиллион? Разве мне было дурно? – спросила она.
– О да. Вам было очень плохо. Но теперь уже гораздо лучше, – ответил ей Иллофиллион. – Ведь вам легче дышится сейчас?
– И дышать легче, и я как-то не чувствую себя скованной. Но почему все мои вещи лежат здесь? – опять спросила она. Она протянула руку и хотела снова надеть свои вещи, но Иллофиллион остановил ее.
– Подождите немного, придите окончательно в себя. Выпейте кофе, – и он подал ей чашечку кофе, но я заметил, что перед этим он растворил в ней частицу пилюли Али.
Хава поднялась ко мне и взяла у меня флакон сэра Уоми. Я уже приготовился к тому, что, как только откроют флакон, комнату наполнит едкий запах. Хава положила все вещи Строгановой на поднос. Когда она открыла флакон, в нем, к моему удивлению, оказался такой же желтый порошок, каким сэр Уоми обсыпал нож и браслет в доме князя.
Иллофиллион высыпал порошок на драгоценности Строгановой, поджег его и сказал мне:
– Подай Жанне питье из стакана и перемени компресс.
Я быстро выполнил приказание. Проснувшаяся Жанна выпила лекарство, не узнавая меня, повернулась на другой бок и через мгновение опять заснула.
Когда я вернулся к моему наблюдательному посту, порошок уже догорал. Вся комната была полна дыма и смрада; что-то лопалось, будто звучали выстрелы из маленького револьвера. Неожиданно что-то словно взорвалось, и у Строгановой вырвался крик ужаса.
– Вам теперь нечего бояться, – сказал Иллофиллион – Носить эти вещи было страшно. Сейчас они уже безвредны. Левушка, ты специалист протирать бриллианты – вот тебе жидкость и платок, – поманил меня Иллофиллион к себе, указывая на лежавшие драгоценности.
Я мигом – что тебе верзила – очутился возле него и принялся за дело. В каком печальном состоянии оказались драгоценности Строгановой! Прекрасная черная жемчужина разлетелась в мельчайшие куски, как стекло. Вместо розового бриллианта лежал кусок лопнувшего черного угля. Из всей груды ее бриллиантов и колец осталось лишь около десятка драгоценностей.
– Посмотрите сюда, – сказал Иллофиллион Строгановой. – Вещи, которые вы считали золотыми, оказались просто медью и серебром. Позолота слезла с них, и вы можете убедиться, чего они стоили. Все камни, за исключением оставшихся, были просто отлично отшлифованным горным хрусталем. А вы носили все эти поддельные тяжести, принимая их за умопомрачительные ценности.
Строганова молча покачала головой.
– Все эти уцелевшие вещи подарил мне мой муж. А все, что оказалось хламом, дарил мне Браццано, уверяя, что стоимость вещей так огромна, что на них можно купить целое княжество, – выговорила она с досадой и раздражением.
– Для Браццано, быть может, эти вещи и были ценностями. Но что он подразумевал под этим, вам сейчас не понять. Вскоре вы это узнаете. Вы можете теперь без боязни надеть свои кольца и браслеты. Но в ридикюле у вас тоже немало мусора, который надо выбросить.
Строганова надела свои драгоценности, открыла ридикюль и вскрикнула. Письмо Браццано, которое было дано для передачи Жанне, все обуглилось и развалилось на куски.
При виде превратившегося в пепел письма, сын Строгановой замычал и заерзал на своем стуле.
– Закройте рот, вытритесь, примите человеческий облик и отвезите вашу мать домой, – сказал повелительно и грозно Иллофиллион. – Бойтесь ослушаться моего приказа. И помните только об этой минуте, а не о страхе перед Браццано. Вы еще молоды и можете поправить все, что по своей наивности наделали в жизни. Я верю, что вы можете еще стать честным человеком, а не низкопробным негодяем. Помните же о том, что с вами здесь произошло, о своем теперешнем состоянии, и желайте вырваться из рук шарлатана, наложившего на вас и вашу мать свои гипнотические путы, – говорил Иллофиллион, пристально глядя на несчастного юнца.
Через некоторое время мать и сын вышли, я помог Хаве убрать весь оставшийся от мнимых драгоценностей хлам, умылся и возвратился к Иллофиллиону. Мы все вместе поднялись к Жанне.
Она продолжала спать. Дыхание у нее было ровное, и Иллофиллион, наклонившись над нею, сказал нам, что жар у нее спал.
Он ничего не рассказывал нам о произошедших событиях, а я ни о чем не спрашивал. Меня очень интересовало, где находятся дети Жанны, так как в их комнате царила тишина.
– Хава, Левушка останется подежурить возле Жанны, а мы с вами съездим за детьми, которых Анна устроила пока в своем доме. Кстати, Левушка, я еще днем хотел тебе сказать, что вернулся капитан. Я видел его. Он сейчас хлопочет по делам, но обещал мне к восьми часам прийти сюда. Я не сомневаюсь, что он сдержит слово, и тебе будет радостно встретиться с нашим милым другом. Я не накладываю вето на твой язык, Левушка; напротив, ты окажешь мне большую услугу, если расскажешь капитану все, что произошло за это время. Милый он человек, спешил бог знает как, чтобы иметь лишний день в своем распоряжении в Константинополе и провести его с нами. По расписанию он будет стоять здесь дней пять. Дождитесь с ним моего возвращения. Ты, бедный мой мальчик, давно ничего не ел. Ну, зато пойдем к кондитеру, и я преподнесу тебе «Багдад» в лучшем виде.
– Дорогой Лоллион, я готов ничего не есть и не пить еще два дня, только бы не видеть ни вас, ни Ананду печальными и такими утомленными. Что бы я не дал, чтобы облегчить вам жизнь, – прошептал я, повиснув на шее дорогого друга и еле сдерживая слезы.
– Вот так храбрец! Это где же видано, чуть ли не плакать взрослому мужчине? – вдруг услышал я рядом с собой голос Хавы. – Извольте поддерживать свою репутацию весельчака, а то вы заставите мои глаза изливать потоки слез. – Она смеялась, но я уловил в ее смехе не горечь, но что-то особенно меня поразившее, чему я не мог подыскать определения.
Я удивленно посмотрел на нее и сказал:
– Если сэр Уоми спросит меня еще раз: «Как смеется Хава?» – то я ему скажу, что в ее смехе звенит не хрусталь, а звук разбитой фарфоровой вазы.
– Боже мой, господин Следопыт, я вас умоляю не давать такого чудовищного определения моему смеху, – запротестовала Хава. – Уж лучше скажите ему, что смех чернокожих негармоничен вашему слуху.
– Этого я сказать не могу, потому что мой великий друг Флорентиец однажды объяснил мне, что у всех людей кровь красная, а Иллофиллион научил меня понимать, что такое любовь к людям. Я равен вам, как и вы мне, по нашим правам на жизнь и труд. Как же я могу сказать, что между нами не может быть гармонии? Я могу подслушать боль вашего сердца и молчать о ней, но не могу выключить себя из той атмосферы, в которой оно жалуется мне, когда вы смеетесь.
Хава развела руками и повернулась к Иллофиллиону:
– Помилосердствуйте, Иллофиллион. Этот мальчик меня без ножа режет.
Иллофиллион весело засмеялся, потрепал меня по плечу и сказал Хаве:
– Скорее, пожалуйста, я хочу вернуться до девяти часов. Я очень рад и могу сказать только одно: устами младенцев глаголет истина.
Хава молча накинула пелерину, они вышли, я запер двери и остался один в магазине.
Странная игра мыслей заставила меня думать о пологе постели Жанны. Мне определенно стало казаться, что он предназначался Анне, что сэр Уоми привез его для нее и что сам он ехал сюда в связи с чем-то, очень большим и значительным для ее жизни. Его слова об Индии, о том, что теперь для нее нет надежды туда уехать, – все говорило мне, что в жизни Анны должны были произойти крупные изменения. Но она сама сделала что-то не так, чем подвела не только себя и Ананду с его дядей, но и сэра Уоми и Али.
«Если так трудно удержаться на высоте таким большим людям, как Анна, то как же пробираться по жизненной тропе такому юнцу, как я? – мелькало в моей голове. – И что могло разбить сердце Хавы? Почему нет в ней полной удовлетворенности жизнью, хотя она живет в непосредственном общении с сэром Уоми?» – все думал я, перескакивая от одного образа к другому.
Несколько часов, проведенных мною в работе с сэром Уоми, сделали меня счастливым и радостным. Как же можно было жить всю жизнь рядом с ним и носить трещинку хотя бы на печенке, а не то что на сердце? Этого понять я не мог.
Я прошел к Жанне, увидел, что там все благополучно, снова спустился вниз и стал ждать капитана, медленно ходя из угла в угол.
Вскоре зазвенел колокольчик, я кинулся к двери и очутился в объятиях моего друга, который принес огромный букет благоухающих роз и лилий для Жанны.
Взаимные вопросы и ответы, удивление переменой, которую мы нашли друг в друге, – и вот мы в углу на диванчике, и я поверяю капитану все события последних дней.
Во многих местах капитан вскакивал тигром, в иных смотрел на меня нежнее матери, но некоторых положительно не мог взять в толк.
Когда дело дошло до слез Анны, он остановил меня и несколько раз переспросил, что говорил сэр Уоми. Он яростно сжимал кулаки каждый раз, как я упоминал имя Браццано.
В заключение я рассказал ему о Хаве, о моем страхе перед ней в Б., о ее письме ко мне и подарке, не забыв упомянуть и об определении ее смеха.
Капитан хохотал, говоря, что в жизни еще так не смеялся.
– Разбитая фарфоровая ваза! Да это же чудо! Кто, кроме вас, такое выдумает?
– Ну а кто, кроме вас, выдумает подарить мне такое кольцо, которое вы мне оставили? – сказал я, благодаря его от всей души. – Вот, едут, смотрите же, не выдайте меня перед Хавой. Напустите все ваше джентльменство и не забудьте, что чернота ее кожи ей не очень приятна.
– Не волнуйтесь, Левушка. Буду тих, как крем для замазки трещин.
Я залился хохотом и так и встретил детей, Хаву и Иллофиллиона.
Побыв еще немного в магазине, мы ушли к кондитеру, стараясь всячески сократить время, отведенное для утоления аппетита, и вскоре были дома.
Капитан снова занял свою комнату, а для Ананды князь распорядился выделить комнату внизу.
Так окончился мой первый день секретарства. Я лег спать с мыслями о том, какие еще сюрпризы несет нам всем наше завтра.
Глава 23
Вечер у Строгановых и разоблачение Браццано
Еще два дня жизни мелькнули для меня как счастливый сон. Занятия с сэром Уоми, письма, которые я писал под его диктовку каким-то неведомым мне людям и которые иногда пронзали меня так глубоко, что я еле удерживал слезы и дрожание руки. Сколько было в них любви утешения! Особенное впечатление произвело на меня письмо к одной матери, потерявшей взрослого сына. Той нежности, уважения к безутешности ее горя и вместе с тем величия мудрости, которое несло ей письмо сэра Уоми, я не мог спокойно воспринимать, и слезы бежали по моим щекам, когда я его писал.
Как много надо было выстрадать самому, чтобы так понимать чужое горе. Всю бездну земных страданий надо было постичь, чтобы суметь так понять и утешить скорбящего человека.
В конце третьего дня сэр Уоми прислал за мной. Когда я вошел в его комнату, я встретил там Иллофиллиона и Ананду. Сэр Уоми сказал мне, что сейчас все они пойдут к княгине и, если я хочу, я могу присоединиться к ним.
Если бы сэр Уоми шел не через десять комнат, а через десять пустынь, и тогда бы я был счастлив каждой минуте, проведенной с ним.
– Я позвал тебя, поджидаю и капитана. Оба вы видели человека – старую княгиню – в качестве обломка тела и духа. Не думаю, чтобы и сейчас можно было назвать ее цветущей яблоней, – чуть улыбнулся он. – Но как тебе, так и капитану, мне кажется, будет очень поучительно увидеть, как возрождается иногда человек. Княгиня нас не ждет. Мы застанем ее без всяких прикрас, в которые облекается человек, даже духовно высокий и очень правдивый, если он ждет посещения, о котором мечтал. Встреча – если человек к ней готовился – почти всегда несет в себе лицемерие. Самые ценные встречи – неожиданные.
Пойдемте, ты с капитаном останешься в комнате рядом с комнатой княгини. Когда настанет время, если будет нужно, я вас позову.
Мы вышли, по дороге я забежал за капитаном в его комнату, и через несколько минут мы были в комнате, находящейся рядом со спальней княгини. Там было темно, в комнате же княгини горели яркие лампы, и нам все было видно и слышно, что делалось там.
Княгиня сидела в кресле. Ее старое лицо до того изменилось за то время, что я ее не видел, что я не узнал бы ее. Никакой жестокости, никакой властности в этом лице теперь не было.
Князь сидел возле нее и держал в руках книгу, намереваясь, очевидно, читать ей.
Услышав шаги, он спросил: «Кто здесь?» – но, узнав сэра Уоми, быстро, весь просияв, пошел ему навстречу. Увидев, кто входит в комнату, княгиня попыталась было приподняться, но сэр Уоми запретил ей вставать. Он сел на место князя, Иллофиллион и Ананда разместились по сторонам стола, а князь встал за креслом княгини, весь сияя, точно лампада.
– Я вас не ждала сегодня, сэр Уоми, хотя жаждала видеть вас. Я не смела просить вас еще раз навестить меня. А вот теперь вы пришли, и я так растерялась, что забыла все, о чем хотела вас просить, – сказала княгиня.
И голос ее изменился. Ни грубости, ни визгливости, которые так неприятно поражали в нем раньше, не было.
– Вам не о чем меня просить, княгиня. Это я пришел поблагодарить вас за бедных детей, которых вы облагодетельствовали. Я ведь вам ничего не говорил о них. Я только указал вам, что вы обидели их мать на пароходе. А вы не только осознали свою ошибку, но и творчески исправили, положив на каждого ребенка по десять тысяч. Знаете ли вы, как ценен ваш дар именно потому, что никто у вас его не просил, а вы сами оказали бедным детям такую помощь? Если бы вы спросили совета у десяти мудрецов, то и тогда вы не поступили бы правильнее и умнее.
– О, сэр Уоми. Во время моей болезни ваши помощники так много дали мне, и не только в физическом смысле. Из их разговоров со мною, таких терпеливых, любовных, мудрых, я поняла весь ужас, в котором прожила жизнь. И то, что вы говорите мне слова благодарности, тогда как им и вам я обязана более, чем жизнью, – я просто не могу перенести.
Княгиня закрыла лицо руками, немощными и узловатыми, и горько плакала.
– Не плачьте, княгиня. Непоправимо только то, чего человек не понял до самой смерти и так и ушел с земли.
Выслушайте меня. Если вы осознали, что вы обидели Жанну, – позовите эту милую и, поверьте, очень несчастную женщину и извинитесь перед ней.
Дар сердечной доброты – вот все, что необходимо человеку изливать в своем трудовом дне. И если вам кажется, что вы уже стары и больны, что ваше время для труда безвозвратно прошло, то это полнейший предрассудок. Можно быть обреченным на неподвижность, лишенным рук и ног – и все же не только трудиться, но и творчеством своей любви и мысли вдохновлять множество людей.
Наивысшая форма труда мудрости, какая известна мне, несет миру вдохновение и энергию одной силой мысли, оставаясь сама в полной внешней неподвижности. Но мысль этой неподвижной мудрости составляет огромную часть движения Вселенной. И каждому человеку – в том числе и вам – важно жить, не выключаясь из этого вечного движения, не останавливаясь, но все время идя в нем, как солнце и лучи, неразлучно.
Прост ваш день труда. Обласкайте каждого, кто войдет к вам. Если к вам пришел одинокий, отдайте всю любовь сердца, чтобы, уходя, он понял, что у него есть друг. Если придет скорбный, осветите ему жизнь вашей радостью. Если придет слабый, помогите ему знанием того нового смысла жизни, который вам открылся. И жизнь ваша станет благословением для людей.
Уймите слезы, друг. Постарайтесь спокойно, без обиды, стыда или раздражения вдуматься в то, что я вам скажу. Я не читаю вам проповедь, не поучаю вас условной морали земных кодексов. Я хочу помочь вам войти на иную ступень жизни, где вы сами могли бы раскрепоститься от тех страстей, в которых вы провели жизнь и от которых сами же больше всего страдаете.
Сейчас вы брезгливо отворачиваетесь, когда в ваших воспоминаниях встают те или иные образы. За всю вашу жизнь вы только один раз поверили в безусловную честность человека, в честность вашего мужа.
Не буду сейчас входить в подробности, так ли это было на самом деле, действительно ли вам встречались люди не слишком честные, или это вы сами так воспринимали людей и жизнь. Но – даже и в этом единственном случае – до конца ли вы доверились человеку? Разве вы ничего от него не утаили? Разве он знает истину, хотя бы о ваших денежных делах? Проверьте, ведь вы – как скупой рыцарь – боитесь открыть кому-либо тайну истинных боготворимых вами сокровищ, хотя вам и кажется, что вы уже победили свою жадность и скупость.
Зачем вы продолжаете жить во лжи?
Не существует одной земной жизни, вырванной из всей атмосферы Вселенной, а есть единая жизнь, неразделимое зерно духа и материи – общее колесо живущих в трудах неба и земли. Это колесо основано на единых принципах, общих для земли и неба, не терпящих лжи и лицемерия, не изменяющихся по воле и желанию людей, а действующих целесообразно и закономерно для всего мироздания. Пока вы окончательно не поймете этого, вы не найдете радости жить.
Сколько бы вам ни оставалось еще жить – вас неизменно будет преследовать страх, пока вы будете думать о каждом своем дне как о мгновении только одной вашей земной жизни.
Если не осознавать свою нынешнюю жизнь как связь вековых причин и следствий, то смысл ее сводится к нулю. Ради одних лишь страстей и желаний, и без знания, что свет горит в каждом человеке всего человечества Вселенной, жить творчески нельзя. Кто живет, не осознавая в себе этого света, тот примыкает к злой воле, стремящейся покорить мир, заставив его служить своим страстям, своим наслаждениям.
Когда умолк голос сэра Уоми, княгиня все еще сидела, закрыв лицо руками.
– Как могли вы так узнать все, сэр Уоми, словно я сама рассказала вам о своей жизни? – раздался голос княгини.
И какой это был голос! Точно ей стоило невообразимого труда каждое слово. Казалось, у нее схватило, как клещами, сердце и она преодолевает боль.
– Это не важно, княгиня, как я узнал о ваших тайнах. Не важно и то, что это я принес вам какую-то весть. Важна сама весть, которая дошла до вас, и то, как вы ее приняли. На Востоке говорят: «Нужно, и муравей гонцом будет», – ответил ей сэр Уоми. Но уже поздно, и вы утомлены. Примите лекарство, которое вам сейчас даст Иллофиллион, посидите с вашим милым мужем и обдумайте вдвоем все, что я вам сказал.
Мы еще некоторое время пробудем в Константинополе, и еще не раз я побеседую с вами. Помните только, что раскаяние, как и всякая жизнь в прошлом, не имеет смысла, так как лишено творчества сердца. Жизнь – это «сейчас». Это не «завтра» и не «вчера». Одно неизвестно, другого уже не существует. Старайтесь научиться жить летящим «сейчас», а не мечтой о завтра, которого не знаете.
Сэр Уоми встал, ласково простился с супругами и вышел к нам. Вместе мы пробыли недолго, сэр Уоми предложил нам с капитаном быстро переодеться в свежие костюмы и объявил, что мы сейчас поедем к Строгановым.
Он спросил нас, не изменилось ли наше решение помогать ему в деле разоблачения да-Браццано и освобождения несчастной семьи Строгановых от его гипнотической власти. Оба мы подтвердили, что остаемся верны данному слову, и сказали, что отдаем себя в его полное распоряжение.
– Друзья мои, – ласково сказал нам сэр Уоми, – есть такие стадии духовного развития, на которых некоторые земные дела уже невозможны для высоко продвинувшихся в духовном плане людей. Точно так же, как и некоторые дела на духовном плане, вибрации которого гораздо выше земных, недоступны обычным земным людям.
Сегодня не раз возникнет такая ситуация, когда ни один из нас не сможет прикоснуться к тому, что надето на людях, без риска причинить им сильный энергетический удар из-за воздействия на них наших более высоких вибраций, которых не смогут вынести их физические тела. Они могут заболеть и даже умереть от нашего прикосновения.
И вам придется действовать за нас, чтобы спасти этих людей. Будьте очень внимательными. Ничего не бойтесь. Слушайте то, что я буду вам говорить или что будут тихо передавать вам Иллофиллион или Ананда. Действуйте немедленно, как только получите приказание, выполняйте его точно и думайте только о том, что делаете в настоящий момент.
Теперь идите, лошади уже нас ждут; возвращайтесь сюда же, времени у вас двадцать минут.
Мы помчались к себе, быстро переоделись в новые костюмы и через четверть часа уже входили к сэру Уоми.
Наши друзья были облачены в плащи, а мы с капитаном взять их не догадались. Но слуга сэра Уоми, улыбаясь, подал и нам такие же плащи, и мы вышли к калитке.
Здесь нас ждал вместительный экипаж, мы уселись и поехали к Строгановым.
Я ожидал, что перед подъездом будет много экипажей, но оказалось, что пока была только одна коляска, из которой выходили Ибрагим с отцом.
Весь дом был освещен, но гостей нигде не было видно, комнаты были безлюдны. Мы с капитаном удивленно переглянулись, решив, что съезд еще, очевидно, не начался.
В гостиной мы застали всю семью Строгановых. Она была весьма многочисленна; я уже знал в лицо всех ее членов, но имен положительно не помнил.
Жена Строганова была в каком-то переливчатом, точно опал, платье. Она куталась в белый шелковый платок. Мне казалось, что причиной этого была не сырость от дождя, как она говорила, а ее стремление скрыть руки и шею, на которых не было ее прежних украшений. Вид у нее был смущенный и растерянный.
На Анне было синее платье с белыми кружевами, которое по цветовым сочетаниям напомнило мне платок сэра Уоми. Бледность ее лица меня поразила. Она была совершенно спокойна, и какая-то новая решимость чувствовалась в ней. На ее прелестной руке сверкал браслет Браццано.
Сам Строганов выглядел так, будто недавно встал после изнурительной болезни.
Что касается сына-любимчика Строгановой, вид которого в магазине Жанны внушал мне ужас и отвращение, то теперь на лице его было обычное свойственное ему презрительно-снисходительное выражение «неглиже с отвагой». Только иногда по его лицу пробегала легкая судорога, и он хватался за свою феску, точно желая удостовериться, на месте ли она. Я заметил, что страх, даже ужас, мелькал у него порой в глазах, когда он смотрел на сэра Уоми.
Словом, я окончательно превратился в «Левушку – лови ворон», в результате чего Иллофиллион взял меня под руку. Опомнившись, я увидел да-Браццано, входившего в комнату. На его адской физиономии было выражение такой наглой, самодовольной уверенности, точно он говорил: «Что, взяли? Да разве я был когда-нибудь скрючен или лишен способности говорить?»
Он развязно, как к себе домой, вошел в комнату. Фамильярно целуя руку Строгановой, он как будто чуть-чуть удивился ее равнодушию, но тотчас же, изображая из себя лорда высшей марки, направился к Анне. «Посмотрел бы ты на лорда Бенедикта», – мелькнуло в моей голове.
Склонившись перед Анной, но при этом нагло глядя на нее, как на свою собственность, он ожидал, чтобы она протянула ему руку. Не дождавшись и, очевидно желая скрыть досаду, он делано рассмеялся и сказал:
– Дорогая Анна, ведь вы же по-европейски воспитаны. И я не собираюсь устроить в своем доме гарем, хотя я и турок. Протяните же мне вашу прелестную ручку, на которой я вижу залог вашего согласия стать моей женой.
– Прежде всего я для вас не Анна, а Анна Борисовна. Что же касается каких-то залогов, то я их от вас не принимала и слов вам никаких не давала, – прервала она его так резко, что даже этот злодей опешил.
Не знаю, чем бы кончилась эта стычка, если бы Строганова не вмешалась, говоря ему:
– Браццано, что же вы не поздороваетесь с сэром Уоми и не познакомите нас с вашим другом?
Вместе с Браццано пришел человек высокого роста, широкоплечий, но с такой маленькой головой, что невольно вызывал представление об удаве. Лицо его, то ли из-за кожной болезни, то ли из-за злоупотребления спиртным, было ярко-красным, почти таким же, как его феска, с фиолетовым оттенком на щеках и носу, а маленькие черные проницательные глаза бегали по сторонам и шарили по всему, на чем останавливались.
Когда Анна обрезала Браццано, мне показалось, что на этом грязном и противном лице мелькнуло злорадство.
