Kitabı oku: «Дэва вероятности»
Мысль
Посвящается всему
растительному миру
планеты Земля.
Не знаю, когда у меня появилось то, что отличает Чеснок от чеснока. Я даже не знаю этого различия, но оно есть. Я знаю, что у меня, да, как и у всех чесноков, есть листья, стебель, и в самом низу чесночины, что-то вроде семян, которыми мы размножаемся надземно, они позволяют размножаться под землей. Еще я знаю, что сейчас лето.
В начале этого лета у меня появилась мысль, что я не хочу размножаться, и поэтому я собрался не выбрасывать стрелку этим летом и не делать больше одной чесночины. Так как каждое лето, как только я выпущу листья, эти листья врали, то есть я их лишался, то у меня постоянно была боязнь того, что меня выкопают. Поэтому я решил свою единственную чесночину вырастить как можно глубже. Еще зимой я догадался, что именно в чесночине я думаю, а точнее она позволяет мне думать и чем больше она, тем лучше и быстрее я думаю. Сразу после того как я выпустил первые листья, истратив почти все силы, но, получив возможность накапливать силы, я пустил корень вниз. Корневище находилось на глубине двадцати сантиметров, а я его хотел опустить на глубину метра или немного больше. На это у меня потребовался месяц. За этот же месяц я сильно увеличил размеры и количество листьев, так как у меня сильно увеличился приток полезных веществ. В то же время я не тратил сил на стрелку, что давало мне некоторый плюс по сравнению с прошлыми годами. Когда корень ушел на глубину метра (там был уже песок), я решил пока остановиться на этой глубине, чтобы успеть сделать большое корневище. Все остальное теплое время года я строил корневище. Надо сказать, что я его сделал не таким, каким делал раньше: я его сделал так, что мог восстановить стебель, который обычно отмирает зимой. Я надеялся, что мне удастся восстановить хотя бы полметра стебля. Всю зиму я думал, что бы мне еще изменить в своей структуре, а весной я из корневища выпустил еще один стебель. Самое странное этим летом было то, что меня не рвали и с тех пор меня не рвали много лет, может быть, забросили этот кусок земли. С двумя стеблями я мог много больше переработать полезных веществ, что позволяло сильно увеличить корневище. Лето было сухое и это подтолкнуло меня к идее пустить толстый корень прямо вниз, чтобы он добрался до воды. За лето я накопил столько сил, что мог продолжать работу и зимой (на такой глубине земля не замерзает). На глубине три метра я нашел подземную речушку, из которой и начал качать почти всю воду для жизни. Когда у меня появилось три стебля, я мог не приостанавливать весной свои подземные работы. Я пустил глубинный корень еще глубже, через подземную реку, которая была глубиной несколько метров. Под рекой корень наткнулся на твердый слой глины, но я решил попробовать пробиться через него. Пробиваясь через него, я обнаружил, что внутри него есть каверна. С первого корешка я понял, что в ней очень хорошая земля и у меня появилась мысль сделать здесь основной «мозговой центр», то есть основное корневище. Эта каверна находилась примерно на глубине десяти метров. Когда корень прошел весь глиняный слой насквозь и дошел до нового слоя песка, я остановился и полностью занялся каверной. Я поднимал из нее полезные вещества и делал огромное корневище. Когда я заполонил всю каверну, мое корневище было объемом около десяти кубических метров. Я понимаю, что такое количество сил на самом деле не нужно, не буду же я пускать на поверхность сто стеблей, мне этого пока не надо. Но такое неимоверное корневище давало мне возможность неплохо думать. К этому времени место, где я рос, сильно заросло и мне стало не хватать солнца. Я пустил корень над самым глинистым слоем, там уже не было речки, но песок был влажный и упрощал мой рост. Метров через триста я наткнулся на болото. После исследования этого болота, я обнаружил очень хороший остров: очень светлый, так как он находился в середине глубокого болота, и абсолютно пустой, но в тоже время с большим количеством питательных и полезных веществ. Но после «колонизации» болота у меня появилась одна проблема: у меня уходило очень много сил на поддержание всех корней, ведь их общая длина составляла более километра. Но одной зимой я нашел способ, как можно изменить структуру корня и стебля, чтобы тратить намного меньше сил на поддержание корней и стеблей в рабочем состоянии.
У меня стало традицией каждую зиму, примерно месяц, думать. За это время я продумывал, куда я буду расти, создавать ли мне новые корневища, иногда я придумывал разные изменения своей структуры и многое еще. Например, я решил сделать в глиняном слое под островом в болоте большое корневище и соединить его с основным внутри глиняного слоя. Вообще, я почти везде делал двойные связи, у меня много дополнительных корней, которые связывали далекие части меня с основным корневищем, часто они шли под глиняным слоем. Я это делал потому, что не знал и до сих пор не знаю, что случится с моим куском, если он оторвется от основной части. Смогу ли я его присоединить обратно или нет? Я этого не знаю, поэтому не рискую. Еще надо отметить одну интересную особенность: я стал чувствовать что-то новое, например, когда я пустил корень дальше под болото и, пройдя все болото, я наткнулся на полосу камня на глубине полметра, а над ним было что-то твердое. И там, особенно днем, я чувствовал что-то неприятное, что отталкивало меня от этой полосы. Это не было содержание плохих газов в воздухе, а что-то другое, что я не мог объяснить и понять. После этого открытия я начал расти в другую сторону. И скоро наткнулся на участки, где выращивались странные растения. Эти растения не росли в диком виде. Здесь же я обнаружил чеснок. Только тут я понял, как же сильно я отличаюсь от чеснока, но вспомнил, что очень давно я был точно таким же. А сейчас все отличалось: листья были другой формы и по-другому росли, стебель был другой, а корень и корневище были совершенно другие, в них невозможно было найти ничего схожего, кроме того, что они росли в земле. Что же все-таки отличает Чеснок от чеснока? Это привело меня к очень долгим раздумьям. Но это не ослабило мое желание расти и расти, все дальше и глубже. После этого открытия сделал свой остров в болоте, который состоял только из моих стеблей и листьев. Сил у меня было столько, что я не знал, куда их девать. И я решил пустить корень вниз. Я хотел опуститься как можно глубже на предельную глубину. В это же время я начал расти во все стороны.
Музыка ради любви
Чтобы не случилось, никогда не плачь,
Играй – и горе не беда.
Машина времени «Он играет на похоронах и танцах»
Благородный Граф очень удивился, когда новый писатель, решившийся принять участие в его создании, не стал сочинять обычные погони, и отправил его в будущее, да еще для проверки нового, легкого способа борьбы с разбойниками…
Граф, первый раз оказавшись в Париже и быстро выяснив, что его окружают пятидесятые годы двадцатого века, ужаснулся, но скоро пришел в себя, так как, во-первых, вокруг говорили на понятном для него языке, а во-вторых, он уже знал, где найти новый способ борьбы с ненавистными, давно приевшимися похитителями несчастных, краденных множество раз, принцесс и простых красавиц. Это был презамечательный инструмент борьбы, но до него надо было проделать ужасающе длинный путь по перепутанным улицам и уличкам нового, густонаселенного Парижа-монстра.
Идя бодрым и веселым шагам, Благородный Граф, в своем немного шутовском наряде, пресильным образом привлекал к себе внимание, и, таким образом, когда он дошел до места назначения, вокруг некого образовалась пребольшущая толпа.
В здании, куда он пришел, его встретил старый друг и приятель – Маркиз. Маркиз был предупрежден, что Граф придет и заберет чемодан. Ни тот, ни другой не знали что там лежит. Торжественен был тот момент, когда Благородный Граф, окруженный Маркизом, Бароном с неКрасным носом, Прекрасной Незнакомкой и большущей толпой зевак. В чемодане лежал обычный… саксофон.
– Странно, как этим можно бороться с похитителями? – Выразила свое удивление Прекрасная Незнакомка.
– Сейчас увидим. – Произнес Маркиз, видя, как Граф приложил сакс к губам, и сделал вдыхательное движение.
И действительно – когда Благородный Граф стал играть – все поняли, как можно бороться с разбойниками. Музыка, исходящая от Графа с саксофоном, была так прекрасна, что не хотелось никого похищать, ничего не хотелось красть. Через полминуты все пустились в пляс – никто не мог устоять перед музыкой Графа. Прекрасная Незнакомка превратилась в Прекрасную Певицу, ставшую петь под саксофонный аккомпанемент Благородного Графа. Протискиваясь через густейшую толпу, Граф с Певицей вылетели из душного здания на крыльях музыки и любви ко всем на улице. Их встретил гул радости и любви, тут же все пустились в пляс.
В этот счастливейший день Граф играл на огромном количестве свадеб людей, познакомившихся просто на улице во время танца под его музыку. Этим Благородный Граф доказал, что музыка может помогать людям, осталось только испытать ее на разбойниках в его родном крае.
смотреть и слушать, что же случилось.
Разбойники были такими же людьми, как и все остальные: Граф так расшевелил их души, что они не смогли устоять перед красотой музыки и кинулись освобождать красавиц, для того, чтобы с ними станцевать. Но когда Певица запела своим ангельским голоском, похитители поняли, что поступили нехорошо и, снарядив лошадей, быстрым аллюром поскакали возвращать красавиц в церкви, где их ждали не менее прекрасные женихи и добрые, милые друзья и подруги…
А Благородный Граф и Прекрасная Певица, оставшиеся в лагере разбойников одни, отправились в маленькую, деревенскую церквушку, где и сыграли свою долгожданную свадьбу, после чего удалились на отдых в приведенный в положенный порядок дом Графа…
С тех пор никто из писателей не мог заставить Графа делать то, что ему давно надоело, никогда не нравилось – он просто начинал играть, играть и смотреть на свою прекрасную жену и маленького еще смешного ребенка…
Метро
При желтом свете это незаметно. Но если попадается белая галогеновая лампа фонаря, белочка, с огромным пушистым хвостом, цепляющимся за бампера автомобилей, уже начавшим линять, – замирает, зажав желудь в передних лапках. Ей на хвост, ушки, лапки осторожно ложится снег, снежинка за снежинкой. Иногда она, удивленная снежинкам, пролетающим близко от ресниц, кивает головой. Такие же огромные снежинки спускаются перед белкой на асфальт, камни тротуара, и нежно оседают, не тая, на лучи бледного света, начиная сверкать внутренней красотой. Снег местами покрывает поверхности тонким мягким слоем. Вместе с первым снегом совершают свой полет листья. Первым падает красный кленовый лист…
Медленно кружась, он гипнотизирует белочку. Вдруг он дергается, разворачивается и начинает быстрый взлет, завершающийся небольшой петлей. И опять медленно кружась, лист гипнотизирует белочку своей нижней стороной. Он еще не коснулся земли, а стайка синих липовых листиков начинает свой последний путь…
Свет, плохо проходя через них, создает объемную темно-синюю тень, ограниченную ими же, но упавшими ниже. Тень неоднородна – листья кружатся вокруг всех осей и почти не падают. Время как будто застыло в ожидании мгновения счастья. В это время на тротуаре, еще не полностью покрытом снегом, ветер поднимает небольшой смерчик черной земли, согретой ночным светом лампы. Он никуда не двигается за свою двухсекундную жизнь, но рядом появляется и незаметно исчезает его сестра-близнец. Эту природную композицию разбавляет тонкий шелковый платочек, выскользнувший из кармана случайного прохожего…
Кусочек тончайшего темного шелка взлетает довольно высоко и, не покрываясь снежинками и не падая, зацепляется за лучи и зависает на долю секунды, почти неподвижно, в кристально чистом воздухе. Белочка быстро захлопывает пушистые глаза, создавая ветерок длинными ресницами, чтобы удержать причудливо-живую картину из красно-синих листьев, бледного света, земли, снега и кусочка шелка. Но тут ее маленькое сердечко екает, и она открывает глаза: «А что если придет Странник и одним лишь касанием разрушит эту причудливо-легкую жизнь. Одним лишь касанием…» Она нервно вгрызается в желудь и перебежками бежит под машинами до следующего белого фонаря, что еще редкость на улицах Петербурга.
Го
Город утренней сырости и серой влажности вел битву на углу Марата и Невского с немногочисленными горожанами, выбравшимися в столь недобрый час на улицы родного города. Метро только недавно проснулось от непродолжительного ночного сна. Многие вышедшие из него – еще нет. Просыпалось весеннее солнце. Его лучи уже ласкали верхние этажи и некоторые улицы, светя в лицо редким прохожим, совершенно недовольным этим слепящим глаза непривычным явлением на улицах родного северного города.
приглашением встретиться где-нибудь во второй половине дня, когда все дневные дела будут улажены и почти забыты. Они договорились встретиться в одном из многочисленных маленьких забегаловок на Невском. А потом решили представиться. Девушка представилась как Юля; молодой человек назвался голосом тише положенного этикетом между незнакомыми людьми, и продолжалась серая утренняя тишина, прерванная тем же голосом.
Голод в начале мешал разговору, но, будучи утоленным, он, наоборот, способствовал неторопливому разговору малознакомых молодых, полных энергии, правда, к концу дня немного выдохшихся, людей. Все чаще между ними проскакивали искорки понимания, содружества и чувства, которые обычно являются прерогативой близких и давно знакомых людей. Постепенно они перестали замечать окружающих посетителей кафе, настолько перестали, что их тоже не замечали. Было мало рассказано про себя, но этой молодежи не надо было слов, понимание и знание приходили без слов. Но разговор не затянулся – два сильно-волевых взгляда встретились в густоте слов и винных паров забегаловки, взгляды, несущие боеголовки более опасные, чем атомная или водородная бомба. Серые и карие глаза, окруженные двумя рядами длинных ресниц, в одном случае естественных, в другом – частично удлиненных, постепенно наполнялись другой жаждой, новым голодом.
Голые плечи еще пахли, несмотря на то, что раньше были под тонкой черной кофточкой, шавермой, съеденной в кафе, благо до ее квартирки было недалеко, совсем рядом, хотя, когда время останавливается от ожидания счастья, трудно говорить о длительности торопливого перехода из одного помещения в другое, из одного состояния в другое, из одного положения в другое. Чуть ниже, ближе к плечу, рука издавала запахи разгоряченной кожи длительно находившейся в плотном объятии синтетического пальто. Еще ниже пахло очень разнообразно: можно было найти места, пахнущие ее работой: то чернилами, то всевозможными препаратами, некоторые кусочки запястья сохранили воспоминание о кожаных перчатках, сильно намокающих в этот весенний период. Ногти, совсем чуть-чуть, источали едковатый аромат свежего лака. Холодно, прикрой меня, а стоит, думаю, да, но ведь человек так редко, в современном мире, бывает откровенно, честно и, главное, естественно голым.
Голубое постельное белье оттеняло белизну бархатной кожи, по которой так приятно спускались руки и губы. Здесь тоже были запахи, но крайне личные, индивидуальные, не имеющие доступа к внешним сильно пахнущим загрязнителям. И здесь, в ложбинке немного ниже грудей, на удивление хорошо пахло какими-то цветами, полевыми цветами, если не ошибаюсь, не ошибаешься, все верно, у меня такие духи, черт. Игра ласок и шуток покатилась по еще плохо накатанной дорожке по второму кругу. За окном темнело, и шел серый вечерний дождь, никуда не надо было торопиться. В комнате, особенно в кровати, чувствовалось тепло двух утомленных, но еще не совсем уставших, тел, которые в свою очередь с охотой отдавали излишки энергии. Что потом было сделано в ускоренном варианте – приняли прохладный душ в небольшой ванной на пятом этаже здания старой застройки с высокими потолками. Но, как оказалось после гигиенической процедуры, прощаться еще рано и Юля захотела показать свое любимое платье – длинное платье с декольте и, конечно же, ее любимого цвета – голубого.
Год только начался, а казалось, что праздник Нового года был века два назад, так увлекла жизнь, исследование тел, страсть, настолько схожая, что воспринималась как одна общая, одна на двоих. Когда сливались две бесконечности тел, время сворачивалось в кольцо страсти, всепоглощающее на своем недолгом и недалеком пути, не замечающее вокруг ничего и никого, кроме самого себя. Но его все равно не хватало, и год грозил подойти к середине, может быть, это хорошо – лето, да, можно поехать на дачу, на пару недель, а можно и на месяц. Лето все не наступало, и частые дожди часто загоняли в кафешки или в небольшую, давно привычную, квартиру. Не осталось ни одного неизученного кусочка кожи, все становилось привычным, как ни были велики усердия в попытках перемены всего, что только можно, но уже сами эти попытки стали привычными, с этим надо бороться, но как, кто бы знал, мы как автоматы любви. Скоро надо будет праздновать двадцать шестой (хотя невежливо говорить о возрасте дам) от рождества Юли год.
Голова лежала на коленях, и волосы закрывали джинсы полностью. А ведь я потерял обычную, надоевшую за последнее время, привычность к Юле, только когда понял, что плохо ее понимаю, даже чаще чем хотелось бы. И вот она спит у меня на коленях, нам ехать еще четыре остановки, а я рассуждаю о том, что хорошо и что плохо, как маленький, черт бы побрал этот вечер и этот спектакль. Но ничего, все еще изменится, если будет время жить и творить счастье между двумя людьми. Местами проглядывает белая кожа между корнями волос, которые коричневым рассыпающимся бархатом спадали на лицо и ухо. А мне главное не заснуть – проедем до конечной, уверен. Главное не откидываться. Главное держать голову.
Горизонт представляла черная ткань джинсов. Очень четкая граница белое-черное. Как мы с ним – черное и белое, свет и тень, только кто из нас что, вот вопрос, на повестке дня, и он хочет его решить как можно скорее. И так же как волосы, все еще пахнущие театром, соединяют два цвета, так что-то соединяет нас. Он, кажется, заснул, или нет, кто его знает. Приехали, вставай. Пора переворачивать горизонт.
Госпожа моих мечтаний, скажи, что суждено сегодня сотворить мне. Из какой истории сегодня придется вылезать, получая царапины на пятках и на подмышках. С кем нас сведет судьба на этот раз, и еще раз. А, Юлия, можешь мне сказать. Моя пифия, одурманенная лишь запахом начала жизни весенней, вчерашнего супа и тел, лежащих под оконным стеклом на солнце. Что еще успеет придумать для нас судьба? Осталось всего лишь три часа этого необычного дня, который начался с утра и бутылки молока около входной двери. Надеюсь ничего неприятного. Что это, где, да вот здесь, ой, не надо, щекотно, но ведь в этой складке могло спрятаться невезение, я раньше не видел этой складки, еще месяц назад ее здесь не было. Шелк кожи затягивал на глубинные ласки, которые неожиданно начинались и также стремительно продолжались, не замечая течения бурной реки времени и слов на бумаге. А ласки тем временем погружались все глубже в сознание и доходили уже почти до подсознания. Кажется, я увлекся, госпожа.
Гонец беспощадного времени – будильник. Утро давно остыло, и сны вернулись домой, прогнанные терпким запахом кофе. Оглянись вперед, ведь мы идем спиной вперед и не видим будущего, оглянись и увидишь лишь прошлое перевернутое задом наперед. Как, например, то одеяло, что на тебе лежит снежной массой. Кофе в кровать, то же самое, что душ в чайнике или ванна в дуршлаге. Слово тоже чего-то гонец.
Голод знаний и жажда приведения фантазий в жизнь тянула их из дому туда, где отдыхает душа и работают мозги – в разные части города, можно сказать, мира. Мир разлагался на две неравные половины, чтобы потом собраться в два разных мира с единым центром в маленькой квартире на пятом этаже. Но часто миры пропадали под напором голода и желания, оставались лишь тактильные ощущения и запахи разгоряченных тел. Работа была отдыхом от приятного объединения двух противоположных миров. То же гнало их обратно – обычный голод.
Голос, негромко разрезающий утренний воздух, сказал – я привык ломать судьбы людей, причем чаще в худшую из сторон. История замкнулась в спираль, и был уже не первый виток, скорее третий или четвертый. Те же волосы, разбросанные по плечам, тот же томный взгляд, ничего не говорящий, те же мысли с обеих сторон, те же повадки. Самое странное, но счастье здесь за углом, улыбнись, протяни руку и оно твое, полностью твое, личное счастье на двоих или троих. И все что осталось – Голос.
Город согревался очередным солнечным весенним утром. Многие прохожие тихо про себя улыбались солнцу и соседям по улице, автобусу. Город и горожане готовились к дневной слякоти и скользили по ночному ледку. Ничего не нарушало тишину, кроме шороха шин и погромыхивания автобуса. Настроение было соответствующее – весеннее. Пора, сказал молодой человек и шагнул в пропасть метрополитена, пора работать. Сегодня никто не прервал его быстрого шага по пути на работу. Скоро я к тебе вернусь, погружаясь в сумрак подземки на станции Пэдингтон, любимый город.
