Одинокие

Второй план. Глава 3. Пустая квартира. Вероника

Кап, кап, кап – негромко, дробью. Капает из крана вода. Кап, кап-кап – будто тикают часы, будто бьется крошечное сердечко. Никто не слышит. Потому-то – и страшно.

Каждая капелька, а все они на подбор – одинаковой формы и веса, звучно разбивается о металл, превращаясь на миг в вулканический кратер. Со временем короткий щелкающий звук удара воды о металл, знакомый каждому, доводящий порою до бессонницы, до истерики, меняется. И он уже, по своей сути, и не удар, всхлюп-всхлип. Будто кто-то плачет.

Хлюп. Хлюп. Хлюп. Вторую неделю.

Сток плотно закрыт пробкой, и вода постепенно набирается. Капля за каплей. Секунда за секундой. По капельке, но неуклонно! Процесс скучен, но неумолим в своем конечном результате – когда-нибудь объем излившейся воды непременно превысит объем чугунной емкости, в которой покоится Она. Вторую неделю. Восьмой день. В своем последнем одиночестве. Её лицо – под водой. Мертвые глаза, в день смерти сгоревшие и высохшие, вновь омыты и увлажнены вдоволь. Они так и не восстановили свой блеск: живой, естественный. Что умерло – то, значит, умерло.

Жур-р, жур-р. С края ванны полился ручеек. Но пока никому нет дела до озера мертвой воды, что в необитаемой квартире-гроте на затерянном плато пятого этажа в доме-замке, что затерялся посередине равнодушного города. И гулкая пустота привыкла к своему обитателю.

Квартиру взломали, когда неудержимый поток воды стал изливаться с потолка квартиры, расположенной на этаж ниже, ввергая в неистовое возбуждение в ней проживающих. На двадцать третий день от смерти.

Запаха почти не чувствовалось. Видно, его приглушил слой воды, покрывающий почти всё тело. Вот только от ног, свешивающихся через край ванны…

Сосед снизу, инспирировавший проникновение – главный моторинг этого события, сам по себе солидный мужик сорока пяти лет, прораб и дачник – круглый живот, боксерской грушей выпирающий над резинкой просторных семейных трусов, обширная лысина, обведенная ободком рыжеватых, коротко остриженных волос, наподобие аккуратной иезуитской тонзуры, и мешки под глазами, рвавшийся в квартиру к своим неосторожным соседям как на последний решительный бой, желающий «разобраться», «добиться своего» – враз притих и похудел, когда увидел эти ноги.

Извлекли. Осторожно, осторожно, чтобы, не дай Бог, Оно не расползлось и не распалось, чтобы не отвалились колени, удерживаемые наполовину прогнившими связками, чтобы головка плечевой кости, легко раздвинув мягкие, как вареные-разваренные мышцы плеча, не выскочила бы вдруг наружу, неукрощаемо перемещаясь, невправимо вывихиваясь – уключина, не попадающая в паз, чтобы шея, уже непрочная и ненадежная, как высохшая ветка, что все еще хранит свою форму, вводя в заблуждение дереволазающее поколение дворовых пацанов, не обломилась бы неожиданно, отчленяя отяжелевшую голову. Извлекли. Упаковали в черный водонепроницаемый мешок и увезли. А воду спустили.

И только пучки спутанных волос по стенкам ванны, забившие слив, среди них легко было различать волосы головные и лобковые, да пятно слизи, натекшее с ног. Зловещий, сводящий с ума интерьер.

Второй план. Глава 4. Мухин и Петрович

Грубых повреждений, переломов, разрывов или исчезновения органов – обнаружено не было. Вследствие чего наступила смерть – оставалось неясным. Но, учитывая состояние тела, в этом, собственно, не было ничего удивительного, и неопределенность подразумевала под собою естественную причину.

Но Виктор Петрович Засюткин – опытный врач-патологоанатом, проработавший на должности штатного судмедэксперта областной прокуратуры лет тридцать, повел себя неожиданно: пренебрегая давлением со стороны «компетентных органов – их тоже можно было понять: неохота «вешать» себе на шею очередной «глухарь» – он, оформляя посмертный эпикриз, выставил непосредственной причиной смерти «странный» диагноз: асфиксия-утопление.

* * *

– Но ты же, Петрович, не уверен! А вдруг несчастный случай! Оступилась, поскользнулась, грохнулась головою о край и померла. Амба! Сама! – с нажимом сказал опер Миша Мухин.

Морг. Как и всякий нормальный человек, Миша морги не любил. Сегодня он присутствовал здесь по служебной надобности. В его задачу на текущий момент входило – упросить, убедить, уломать Петровича, добиться того, чтобы переписал он свое злополучное заключение.

– Уверен! – отчужденно посматривая в сторону опера, ответил Виктор Петрович и, выдвинув вперед подбородок, что был – как половинка кирпича, упрямо моргнул умными, но больными глазами, отяжеленными характерными мешками, что напоминали еще одно третье веко.

– Абсолютно уверен,– повторил он, разливая по граненым стаканам спирт.

– Ну, Петрович, ты же знаешь – глухарь! Зачем он нам? Рассуди. Какая кому польза? Ну, Петрович, ради меня, а?

– Душа не позволяет! Не лежит. Не стоит. Не могу!

– А если поставлю литр? Коньяку? Прямо сейчас? Душа позволит? Раньше ведь позволяла, а? – не оставлял своих попыток Мухин.

– Не в этот раз! Жалко девчонку! У меня у самого дочь! Разбавляешь? – переключился Виктор Петрович на дело безотлагательное.

– Не-а. Лучше запью, – ответил Мухин.

– Правильно! И я, – одобрил выбор своего молодого друга пожилой врач.

Они одновременно подняли стаканы и выпили без тоста.

– А если, как в суде присяжных? Ведь есть шанс, что друг её… ну, тот, что исчез, не виновен. Есть, есть такой шанс, не возражай, Петрович. Я лично думаю, был кто-то еще. Ага, третий! А парня – тоже убили. Но тело его увезли, чтобы подозрение пало как раз на него. А может быть, и живого. Вывезли в «лес» и – пли! Файер! Огонь! Найдут, не найдут – неизвестно. Её, ты говоришь, задушили? Хорошо, утопили. А если вовсе нет криминала? Поскользнулась она, упала, потеряла сознание и захлебнулась, а? Или, например, фен! Какой фен? Чтобы волосы сушить. Слышал о таком приборе? Фен валялся на полу. Вдруг её убило током? Ты спросишь, куда парень делся? Пошел и утопился, например. От несчастной любви! Как Ромео! Или попал под машину, например. А мы ему убийство шьем! Нет, не мы, а ты – ты его в убийцы записываешь! Ведь на сегодня он наш единственный подозреваемый. Подпишешься на «утопление» – значит, он убийца! Единственное сомнение в его причастности к её смерти – это причина смерти. Естественная – нет криминала, неестественная – он виновен.

– Да ты не фантазируй, выдумщик. Придумал тоже, под машину попал, утоп. Не смеши! Попал под машину человек – значит, или в больницу, или ко мне. И там, и тут документы, протоколы, акты. Все по форме! Человек не иголка. А его три недели нет как нет. Значит – прячется! Значит – виноват! Ищите. Докажете, что он не виновен – хорошо. Я буду рад. А написать, что смерть естественная, так вы натурально искать не станете. А девчонку – жалко, – добавил он после паузы и посмотрел на стоящий перед ними сосуд – большую пузатую колбу, содержащую в себе еще, по крайней мере, граммов сто пятьдесят.

Опер этот взгляд перехватил.

– Ладно, добьем, но больше не уговаривай. Надоел, – пробурчал Засюткин сердито.

Они снова выпили.

– Ищите! – сказал потом Петрович, и получилось – как приказ отдал – властно.

– Ладно, – вздохнул Мухин, – ты, Петрович, не серчай. До свидания.

– Пока, Миша, иди.

Веронику похоронили в закрытом гробу.

Второй план. Глава 5. В реанимации

Роман постарался открыть глаза. Это оказалось непросто. Ему удалось приподнять одно веко. Только одно. Второе не поддавалось – оно было сдавлено обширной гематомой, напоминавшей своей синюшной выпуклостью грибную шляпку, и никак не убиралось в складочки. Но и одного приоткрывшегося глаза было достаточно – яркий свет, вспыхнувший внезапно, прожег его. Роман моргнул, сразу же зажмурился и попытался поднять правую руку, чтобы защитить глаза. Он попробовал и не смог. Левую? Будто тяжелые гири придавила обе его кисти, а само движение – незаметное, с незначительной, совсем крохотной амплитудой где-то на уровне нижней трети предплечья, вдруг причинило боль в запястье, будто вокруг него сжалось проволочное кольцо. И не только руки были скованы, но и ноги – ими он тоже не мог пошевелить: ни раздвинуть их в бедрах, ни согнуть в коленях. Они были схвачены широкими кожаными ремнями, трижды перехватывающими их, – казалось, что они резали его бедра на части. А на уровне живота и груди он был перевязан скрученной в толстый канат простыней. Тогда он снова открыл глаз и огляделся. Он парил в воздухе. Но пространство не было безграничным. Стены и потолок, выкрашенные в бледно-зеленый цвет, присутствовали в нем, а еще – свет: голубой, холодный, к нему – не привыкнуть. Тогда он спросил:

– Где я?

Он ощущал, как двигаются его губы, но вместо членораздельных слов услышал лишь сухой свистящий звук. Тогда он закричал. То ли хрип, то ли свист. Две связки, расположенные в гортани, предназначенные к тому, чтобы тембром своей вибрации создавать голос, не шелохнулись. Короткая металлическая труба, тускло поблескивающая сизыми краями, торчала у него из шеи ниже голосовой щели – через неё он дышал.

Впрочем, предпринятая попытка заговорить не прошла для него бесследно – все, что окружало его, и все, что находилось внутри него, тут же закружилось в стремительном водовороте. Неведомый повар запустил в кашу, что варил, свою поварешку и стал мешать с бешеной, с постоянно возрастающей скоростью – в центре вращающейся субстанции образовалась правильной формы воронка, в неё и ухнули все его попытки разобраться. Разболелась голова. Он не удивился, не испугался. Ведь для того, чтобы удивиться, требовалось сравнить. Сравнить было не с чем.

– Очнулся, – расслышал он голос, показавшийся неправдоподобно громким.

– Да, – подтвердил второй голос – высокий надтреснутый фальцет.

– Лежи спокойно, – несмотря на туман, пеленающий мозг, Роман догадался – обращались к нему. И он в ответ кивнул. И хотя нечто мягкое, толстое, будто большая варежка, укутывало его череп, а это были белые полосы бинта, ему, вроде, удалось склонить голову на бок, и он, прильнув щекой к теплой поверхности – к подушке, внезапно понял, он не летит, он просто лежит, и что теперь именно так – в одной неизменной горизонтальной плоскости ему следует воспринимать мир, что окружает его…

Он увидел два лица, склонившихся над ним. Две пары прищуренных глаз, внимательно наблюдающих за ним, всматривающихся в него, как будто он стал… Кем? Он не знал – его способность познавать, анализировать, оценивать не предполагала сейчас использование метафор и аллегорий.

Люди, что хмуро смотрели на него, не улыбнулись, приветствуя его возвращение в Жизнь, они продолжали разговаривать между собой.

– Очаговой симптоматики нет, – сказал бас.

– А глаз? А носогубная складка? – с сомнением в голосе, отозвался тот, чей голос был повыше.

– Нет, не думаю – отек мягких тканей.

– Отек? Ха!

Ни один из говоривших не отступал от своей точки зрения, сомневающийся – сомневался, настаивающий – был безапелляционен.

– Пора бы и разрешиться. Обычному банальному отеку, говорю. Две недели ведь прошло.

– Ну и что? Подумаешь! Две недели! Срок? Он лежит, не ссыт, не жрет. Пульс – сорок восемь ударов в минуту. Вся физиология замедлилась. Этот парень, как змея, как медведь в спячке. Вот отеки и держатся.

– Хорошо. Ушиб головного мозга.

– Тяжелый, тяжелый, – перебил второго первый.

– Ушиб головного мозга тяжелой степени без очаговой симптоматики. Так и запишем? А так – бывает?

– Бывает! Все, старина, бывает! – раздраженно отозвался первый. – А, в общем-ка, пригласи невропатолога! Чтобы диагноз сформулировал. Чтобы потом нейрохирурги не смеялись. Хорошо?

– Конечно. Вызову. Обязательно. Я сам об этом думал. Ждал вот только, пока в себя придет. И надо же – две недели без сознания, и очнулся!

– Да-а.

– Ага-а.

Круг разговора замкнулся, но тут же, разорвав завершенное кольцо, вышел на новую спираль: – Трахеостому следует закрыть. Пусть дышит сам. Нос сломан, значит, через рот. Теперь, когда он пришел в сознание, язык западать не будет. Правильно?

– Точно! Закроем, – снова охотно пообещал второй врач.

– Вызови хирурга.

– Хорошо. Сделаем. Сегодня же, по дежурству.

– Ну да.

Среди множества слов, брошенных отрывисто, в ответ или невзначай, с недоговоренной связью между предыдущей или последующей мыслью, встречались такие слова и выражения, которые Роман не понимал совсем, – он и в самом деле слышал их впервые. Значения некоторых ворошили в нем залежавшийся пласт, но, как осенний, прошлогодний слой перегноя, слишком толстый и массивный, чтобы смести его запросто или хотя бы приподнять, – и они не находили отклика в образах. Да, большинство слов оставались без своего внутреннего смысла – пустой звук, сотрясение воздуха, но вот самые простые, служащие для выражения эмоций или обращения, – он определенно знал.

Он не мог говорить, но захотел кивнуть, подать знак, он – понимает. Он – живет.

Подошла медсестра. Оба реаниматолога, одновременно и как-то привычно-одинаково поправили стетофонендоскопы, болтающиеся у них на груди, посторонились, отступив на шаг-полтора назад, и перевели свои взгляды… Медсестра, повернувшись округлой попкой к врачам, склонилась над Романом. Кусочком влажной ватки она протерла ему кожу на плече и, ловко держа пластмассовый шприц тремя пальцами, погрузила стальной наконечник иглы в мышцу. В следующий миг Роман почувствовал – стали неметь язык и губы, и приятное тепло стало распространяться вдоль позвоночника, а в глазницы – кто-то начал лить жидкий бетон. Еще через секунду чернота заволокла всё!

Он не слышал, о чем, стоя рядом с ним, тихо, вполголоса, продолжали переговариваться врачи.

Фальцет спросил у баса:

– А что милиция?

– А что милиция? Ничего. Моя милиция меня…

– Бережет?

– Да нет. Другое.

– А-а.

– Знаешь, кстати, чем милиция отличается от полиции?

– Чем? Полиция – у них, а у нас милиция. Условность, в общем-то.

– Не совсем. Термин «полиция» происходит от слова polis – город, и полисмен означает городской человек, городовой. А название милиция получилось от military, что означает оружие, вооружение. Милиционер – это вооруженный человек. Человек с оружием. Да, в этом суть. Вот что заложено изначально в смысле и роде деятельности. Насилие! Понял?

– Понял, – равнодушно отозвался фальцет.

–Думаешь, что-нибудь изменилось?

– Нет. А что?

– Ты о нем? О личности потерпевшего? Не установлена. Документов при нем не было. Заявление об исчезновении к ним не поступило. По телеку показали фото – никто его не узнал. «Ищут пожарные, ищет милиция… Знак ГТО на груди у него, больше не знаем о нем ничего». Помнишь? Вроде этого. И тогда никого найти не могли, а уж сейчас – и подавно. Но – посмотрим! Парень очнулся, может, и опомнится, – последние слова врач произнес с сомнением. Было ясно, он и сам в них не верит.

Доктор не ошибся. Несколько дней назад фотография Романа действительно промелькнула в «Криминальных новостях». Её демонстрацию сопровождал обычный в таких случаях текст: если кто-нибудь знает этого человека… Фотография, отснятая недавно. Истощенный человек на больничной койке. Измученные и одновременно пустые глаза, отрешенные. Не сросшиеся еще кости носа и лба, в бугорках и кочках. Асимметричное, страшное лицо. Кто узнал бы в нем, обритом наголо, студента университета? Двадцатилетнего парня по имени Роман, по прозвищу Вода? Кто? Большинства из тех, кто знал Романа: его однокурсники и однокашники, друзья и подружки, педагоги и преподаватели – в городе не было. Часть студентов разъехалась по родителям да по родственникам. Другая часть отправилась на заработки. Поделившись на стройотряды, они широкими шагами мерили пыльное расстояние дорог, что тянулись вдоль бескрайних полей, кто-то считал километры, складывая в уме полосатые столбики, что мелькали мимо окошка служебного купе, мчащегося на юг вагона, другие – хороводили в пионерских лагерях и таскали чемоданы в сочинских гостиницах. Немногие – отдыхали сами. Встретившись с тем, кто подвязался в гостинице на должности беллбоя или полотера, однокашники демократично пили пиво …За счет отдыхающего. Но даже те, кто прозябал летом в том заветренном, обожженном неуемным солнечным жаром городе, не засиживались перед экранами телевизоров. А проводили время в компаниях, предаваясь беззаботному студенческому веселью – сессия позади, забудьте; ночные бдения над учебниками, кофе литрами, предэкзаменационный «мандраж» и нарушение «цикла» на нервной почве – все мираж, недосмотренный сон, забудьте!

Кто? Никто. Забудьте!

И Роман продолжал оставаться тем, «который на третьей кровати». Неизвестным. Неопознанным. Мистером Джоном Доу. Гражданином Никто.

Из реанимации его вскоре перевели в нейрохирургию, а оттуда – в неврологическое отделение. Не сумев пробудить потухшее сознание и там, констатировав отсутствие какого-либо эффекта, его, следуя врачебной логике, переправили в «психиатрию» – в тот загородный филиал, что принимал бесперспективных и хроников, всех тех, кто страдал неизлечимой, с точки зрения медицины, патологией души.

Да и рассудить – с момента травмы прошло восемь недель. Опасения за его жизнь давно развеялись, а он, несмотря на проводимое лечение, оставался, невменяем. Не помнил, не узнавал.

Ну и ладно. Пять кубов аминазина, и в дорогу!

* * *

Следствие, возбужденное по делу о насильственной смерти девятнадцатилетней Вероники Жмуриной, велось вяло. Разыскивали некоего Жору. Это имя назвали её родители. Но, так как внешнего давления на процесс расследования не оказывалось – Раисе и Михаилу, убитым горем, было не до выяснения причин и обстоятельств: ведь её не вернешь, оно постепенно сходило на нет, гасло, как влажные осенние костры по дворам, питаемые лишь павшей листвой.

Наступил сентябрь. Потом – октябрь. Отсутствие Романа в университете не трактовалось вовсе. И не вспоминали. Бросил, «загудел», свалил за бугор или… да мало ли какие обстоятельства у человека? А в далеком городе N, откуда он был родом, о нем позабыли еще раньше – в тот день, когда он уехал в Волгогорск учиться.

Гражданин Никто!

И все-таки однажды показалось, что появилась ниточка! Тоненькая, почти не заметная. Уж слишком странный сосед жил на той же лестничной клетке!

* * *

Дверь, обитая дерматином, отворилась. Первое впечатление, возникшее у Яковлева, что мужчина, стоящий перед ним, одетый в полосатые пижамные штаны с пузырями на коленях и грязную майку, напуган, – впоследствии оказалось неверным.

– Гражданин Клинкин? Правильно?

– Да.

Втянув ноздрями застоявшийся воздух и уловив в его составе какой-то необычный и специфический компонент, Яковлев, решительно отстранив хозяина, прошел вглубь квартиры. Неубрано. Грязно. Плотно закрыты окна. На круглом столе, что стоял посредине комнаты, застеленном ветхой засаленной скатертью, – полупустая бутылка водки.

– Добрый день, – начал с приветствия Яковлев.

– Добрый день, – эхом отозвался Клинкин.

– Клинкин, э-э…

– Да. Я – Клинкин, – повторил Клинкин еще раз, убеждая в этом уже не Яковлева, а самого себя.

– Живете, Клинкин, один? – спросил Яковлев, решив в данном случае именем-отчеством пренебречь.

– А-а? Нет, с женой. Она в отъезде.

– Давно? – Яковлев прищурился.

– Месяца два, – ответ прозвучал неуверенно.

– А точнее? А где она?

Мысль, что он напал на след серийного убийцы и маньяка, уже зародилась у Яковлева в уме, и он подумал: «Сейчас этот тип соврет!».

– Не знаю точно. За границей.

Ноздри Яковлева раздувались сами собой. (О, предвкушение удачи).

«Этот запах определенно о чем-то напоминает. Неприятный запашок, но, нет, не сортирный, – подумал Яковлев и, непроизвольно передергивая плечами, поморщился, – но все-таки ужасно мерзкий».

– А вы – кто?

– Как же так? – игнорируя вопрос, заданный ему, продолжал допытываться Ростислав Станиславович, – жена отсутствует, а вы – не беспокоитесь? Странно.

– Я беспокоюсь, – тихо отозвался Клинкин.

– А вы знаете, что произошло в квартире напротив? – Яковлев решил ударить в лоб. Он внимательно наблюдал за реакцией человека в майке, но упоминание о случае в соседней квартире, казалось, не произвело на того впечатление.

– Я очень сильно беспокоюсь. Я так её люблю.

– Кого? Веронику? Да? Любили? – с напором спросил Яковлев.

– Нину. Я очень люблю Нину. Она там одна, знаете ли.

– Кто это – Нина? И где она? Вы её зарыли?

– Нина? – переспросил Клинкин. – Я же сказал, она в Париже. Потом поедет на Кипр. Оттуда, кажется, в Афины. Впрочем, боюсь ошибиться. Я очень, очень беспокоюсь.

– А Вероника?

– Вероника? Кто она?

– А вы не знаете?

– Нет.

– Ваша профессия?

– Я… я… Я – врач, – запинаясь, будто стыдясь этого, выдавил из себя Клинкин.

«Врач! Вот! И знание анатомии. Как типично», – сказал Яковлев про себя. Он тут же припомнил несколько примеров из «Истории криминалистики», из которых самым впечатляющим оставалась незавершенная история о Джеке-Потрошителе, и у него зачесались ладони.

Он вдруг обратил внимание на то, что по щекам Клинкина текут слезы.

«Определенно – псих. Неуравновешенный. Не владеющий собой. К тому же врач. Сейчас расколется», – решил Яковлев.

– Можно я выпью? – спросил Клинкин, шмыгнув носом.

–Да, – разрешил Яковлев.

–А вы знаете, она меня любит, – сказал Клинкин, махом опустошив три четверти граненого стакана водки.

– Кто? – переспросил Яковлев.

– Нина, ну же! Но вы знаете, она – уходит. Уезжает, да! А я жду. Я – жду! А вы женаты?

Вопрос был задан вовремя. Яковлев женился только что: три недели назад, и медовый месяц, хоть и миновал фазу чего-то многообещающего, но не наполнил еще его душу горечью похмелья.

– Да, – твердо ответил Яковлев. – Да, – повторил он как человек, приветствующий существование института брака в его классической форме моногамии и патриархата. – Да!

И что-то шевельнулось в Яковлеве в эту минуту, что-то – меняющее его отношение к этому жалкому человеку.

– Рад за вас, – икнул Клинкин. – А вы знаете, сначала я думал, что у нас всё будет хорошо. И, поверьте, я старался. Я – могу. Я – хочу!

Речь Клинкина стала несвязной, обрывочной. Следить за смыслом его слов и фраз стало значительно труднее, и Яковлев пожалел, что разрешил ему выпить, но продолжал слушать, не перебивая, надеясь выхватить нечто ценное, важное, значимое.

«Пусть рассказывает о жене, даже интересно, про Веронику спросить еще успею», – решил Ростислав Станиславович.

– И вот однажды она пришла с одним. Увы.

– Ну и что, это еще не конец света, – ободряюще улыбнулся Яковлев. – Старый, как мир, прием: явиться с другим, чтобы привлечь ваше внимание к собственной персоне, вызвать у вас ревность, заставить вас действовать.

– Да? – встрепенулся Клинкин. На короткое время, лишь на несколько мгновений из его голоса пропали пьяные интонации и стал рассеиваться туман, что не только застилал его глаза, но, казалось, лился из них наружу. В следующий миг он снова поник.

– Она лежала с ним в нашей супружеской постели. Вон там, – кивнул он в сторону широкой двуспальной тахты, стоявшей у стены.

– Ах, вот как, – растерялся Яковлев. – Это – уже серьезно.

– Еще как, – удрученно подтвердил его флегматичный собеседник и потянулся к рюмке.

Яковлев понял, что впечатление об испуге, который будто бы промелькнул у Клинкина в глазах в первые секунды их встречи, было ошибочным. Выражение его глаз было просто унылым. Без страсти, без куража.

– Ну, а ты? – Ростислав Станиславович не заметил, как перешел на «ты». – Что же ты сделал?

– Я? – переспросил Клинкин, удивившись. – Я? – как будто ответ, а, следовательно, и его действия в той ситуации были очевидны. – Я? А-а, я закашлялся.

– Не плохо. Ново. А она?

– Она, кажется, не услышала, – снова тягостный вздох.

– А он? Он тоже не услышал? – Яковлева все более и более занимала эта история.

– Он-то? Он – услышал.

– Выставил тебя? Да?

– Нет, почему же? Он сказал мне: «Примите «доктор Мом». Помогает».

Бум-м-м – прозвенела разорвавшаяся нить. Закрученное в спираль умозаключение не выдержало своего собственного напряжения и теперь по инерции раскручивалось в сторону прямо противоположную.

«Конечно, не он. Нет никаких оснований подозревать его в том, что произошло. Нет ни фактов, ни подозрительных обстоятельств, ни показаний свидетелей, ни, тем более, улик – ничего, кроме ощущения его психической неполноценности. И это, безусловно, тревога, но… Нет, все-таки не он, – пришел Яковлев к окончательному выводу. – Безусловно, придется все проверить: выяснить, где сейчас его супруга, расспросить о нем соседей, его коллег по службе, взять отпечатки. Ах, обычная работа. Рутина, требующая своего исполнителя».

Но интуиция подсказывала ему, нет, не он. И мечта раскрыть серию убийств, задержать серийного убийцу, нехотя, но посторонилась под напором скучной прозаичной реальности. Тупик. Пустышка. Мыльный пузырь, лопнувший тотчас – в миг обретения формы.

– Я выяснил все, что меня интересовало, – сухо произнес Яковлев, обрывая пьяное бормотание, что неудержимым, неуправляемым потоком лилось теперь из уст его собеседника. – Спасибо за помощь, за откровенность. Возможно, еще увидимся.

Он протянул руку. Клинкин понял его правильно и вяло ответил на рукопожатие. В нос Яковлеву вновь ударил непривычный и необычный запах и, избавляясь от него, он поспешил уйти.

Уже на лестничной площадке он еще раз посмотрел на дверь напротив. На ту самую, что была опечатана, на ту, что хранила за собой тайну… тайну преждевременной смерти.

«Тайну? Нет! Не уточненные в обстоятельствах и последовательности факты – вот, что мы имеем», – отмахнулся он от Настоящей Тайны и стал спускаться по лестнице, стараясь отделаться от мысли, что было что-то еще – какой-то мелкий фактик, какая-то ничего не значащая деталь, знак. Что-то общее между местом преступления и гражданином Клинкиным.

Непараллельные прямые пересекаются. Всегда. Если истинно не параллельны.

И линии судьбы однажды перекрестятся в обозначенной точке, не нарушая аксиом и правил, а в силу неотвратимого воздействия физических законов и математических величин на мир реальный, подчиняющийся этим законам беспрекословно, каким бы случайным ни казалось воплощение их вероятностей.