Одинокие

Глава 8. Нападение

– Толком и не поужинал, – проворчал Александр, выйдя на улицу.

Он почувствовал, как навалилась усталость. Она не была не подъемной, сбивающей с ног, пригибающей шею к земле, смыкающей против желания веки, нет. Легче. Значительно легче. Она накопилась в нем в течение дня, вместившего и «дела», и полтора часа «служебной любви» со Светланой, и состоявшуюся последней беседу – не такую томительную, как их предыдущая встреча, но напряженную в ожидании чего-то значительного, пронизанную бесплодными попытками разобраться в скрытом, не явном смысле происходящего, и ощущениями, что какая-то важная, имеющая собственное значение часть упущена. Это недопонимание раздражало неимоверно. Раздражение, в свою очередь, как факт, отражающий действительность, требовало мер, действий и, в конце концов, результата – устранения причины. Требовало! Взывало гласом, вопиющим в пустыне.

Он поступил по-другому.

«Я голоден и устал», – подумал он, и впечатление, что он ошибается, поступая так – не доводя анализ ситуации до прояснения, лопнуло воздушным шариком в самый тот миг, когда он, опустившись на кожаное сидение своего авто, вытянул ноги, расслабил плечи.

– Домой? – с надеждой на скорое завершение своего рабочего дня спросил Александра Петровича шофер.

– Нет, Сережа, поехали ужинать. Например, в…

– А вы разве не отужинали, Александр Петрович? – удивился Сергей, фамильярно перебивая своего патрона.

– Там, где я был, слишком дорого, – сказал Терехов.

«А, шутит», – подумал Сергей, разозлившись, но когда спросил, своего настроения не выдал. –Куда, Александр Петрович? В «Волгогорск»?

– Да, туда!

«Волгогорск» был старейший из городских ресторанов. Располагался он на втором этаже неуклюжего дома, построенного в самом центре Волгогорска в ранних пятидесятых, еще до смерти Сталина. Проект здания, выполненный в стиле «социалистический ампир», вполне соответствовал духу того времени: помпезному, амбициозному духу превосходства той эпохи над прочими. Пережив наравне с другими заведениями общепита период пустующих залов, что пришелся на девяносто второй, девяносто третий, в новое время ресторан был реконструирован: тяжелые крепкие кресла с высокими спинками категорически заменили на «пляжный» ширпотреб – белые штампованные стулья без подлокотников, отстирали скатерти, снизили средний возраст официанток до терпимых двадцати восьми. И тогда он легко вернул себе былую популярность – там стало шумно, весело, многолюдно.

– Что же, там веселее, – рассудительно заметил Сережа, выруливая от тротуара на середину дороги. – Поехали.

Ужинал он в одиночестве.

Жульен и салат из продуктов моря: в нем креветки, каракатицы, мидии, рапаны, ламинарии, майонез; блины с осетриной; за ними – спагетти с сыром и острым соусом и, как же не причаститься, триста граммов Henessy приличной выдержки – исчерпали резервы его аппетита полностью, и через два часа, расплатившись и прибавив к устной благодарности щедрые чаевые, он вышел из ресторана.

Было немного ветрено, по-апрельски свежо и удивительно ясно.

«Настроение, да и самочувствие – заметно улучшились», – отметил он.

Привычное вечернее освещение мегаполиса. Фонари, впаянные в трехэтажные столбы, выстроенные в стройные ряды. Окна жилых домов. Они светились желтым, голубым, фиолетовым. Высокие витрины, а над ними разноцветная реклама неона. Проносящиеся стрелами, подмигивающие на поворотах фары и задние огни. Весь льющийся, капающий, растекающийся по неодушевленному и одновременно и по живому свет усиливал и обострял прозрачную, наполненную объемом и пространством, акварель вечера и… портил чистую синеву неба. Портил! Но, не справляясь с волшебством, все же позволял этим небом любоваться. (А звезды мерцали драгоценными перстнями, а месяц был столь классичен и строг. Будто в смокинге).

Александр Петрович на секунду остановился на пороге. Посмотрел вверх, на небо и вздохнул полной грудью:

– Ух, хорошо.

Он стоял, чуть покачиваясь на каблуках: сытый, оглушенный коньяком и потому – лениво-ненастороженный.

Парадные двери, ведущие в чертог чревоугодия. Аборигены швейцары. Квартал, улица, город, населенный пришельцами-клиентами, полупьяными и полусчастливыми – просто одна большая коммунальная квартира, и хозяин в ней – он. Все принадлежит ему…

Внезапно стало тесно.

Две тени, отделившись от стен, от обеих сторон парадного, сместились по направлению к Александру и враз возникли вплотную. По правую руку, по левую руку. И, даже не прикоснувшись к нему, а, просто не давая двинуться, уже сдавили ему грудь, сковали, будто цепями, плечи, руки, бедра.

Время притормозило.

В трех шагах впереди он отчетливо видел, как его шофер Сережа, «парень-не-промах», здоровый, резкий, с хорошей реакцией, обойдя машину, сначала предупредительно распахивает перед ним дверцу, а в следующей миг – поворачивает голову вправо… Его рот раскрывается в беззвучном крике, а здоровенный кулак, словно граната, вылетев откуда-то сбоку, медленно-медленно плывет по воздуху и, доплывая до Сережиного лица, мнет ему щеку, нос и зазубренной поверхностью широкого металлического кольца, одетого на безымянный палец, отрывает ему бровь. Кровь заливает лицо. Сергей падает.

Вокруг – люди. Мужчины, женщины. На всем пространстве тротуара. От входа в ресторан до проезжей части улицы. Разделившись на небольшие группы: по двое, по трое, по четверо – стоят, праздно болтая. Некоторые курят. Другие, наслаждаясь легкими порывами прохладного апрельского ветра, подсушивают влажные воротники и лифчики и освежают подмышки. Не поздно, часов десять. Все – смотрят.

В этот момент посетители ресторана, оказавшиеся здесь, а не в зале, начинают жалеть, что они – здесь и сейчас, и стоят, не шелохнувшись и замолчав.

Встретив удар, Сергей послушно падает и лежит.

Терехов рванулся вперед. Мозговые центры послали этот импульс к мускулам его тренированного тела, но – не получилось! Мышцы не отреагировали. В те же доли секунды его вырвали из реальности. Сила, превосходившая его силу, по крайней мере, двукратно, приподняла его и швырнула куда-то в бок. И поволокла. Вдоль коричневой стены здания, за угол.

До ближайшего угла недалеко – несколько метров. Впрочем, и это расстояние – ведь Терехов – живой сильный мужчина, сопротивляющийся – обязано стать долгим, размашистым, переполненным и пронзительными криками, и прерывистым шумом возни, и тяжелым сопением, и звуками глухих ударов. Тупых – по тупому и мягкому.

Ничего подобного!

Угол. Две стены, как две пересекающиеся в случайном нагромождении скалы. Арка – до соседнего здания. Они – под её куполом. Облупленная арка с отсыревшей и местами облетевшей штукатуркой, с голой лампочкой тусклого желтого цвета. Её слабый свет словно имеет вкус… горький вкус горчицы. Сразу за аркой – кафе. Слышна музыка. Завсегдатаи здесь попроще, чем в ресторане, и поактивнее. Бесшабашнее, что ли? Может быть, среди них окажется кто-то, готовый помочь, готовый яростно ввязаться в драку просто так – за ради самой драки, поддавшись азарту, на кураже петушиного бахвальства перед своею девчонкой. И то, что происходит под нависшей, будто огромная, неимоверно тяжелая виноградная лоза, аркой, хорошо видно от входа в это кафе – расстояние не более пяти, шести метров. Но что-то в поведении нападающих настораживает, и заставляет остальных не вмешиваться – их бесстрастность.

Время – сдвинулось.

Внешний мир исчез. Не стало ни города с его ночными обитателями, ни лампы-факела под покатым сводом и вьющихся вокруг неё насекомых, ни оглушающей музыки, рвущейся из черных динамиков, будто из заточения, ни этого длинного уличного пролета, теряющегося в темноте где-то за светофором, за перекрестком. Пещера, озаренная размытым светом луны, и в ней – трое! Он и два монумента, плечами, как гранитными плитами, придавившие его спиной к холодному неровному камню. Западня! В ней – дикие животные. Свирепые, безжалостные. Их грязные лапы глубоко впились ему в плечи, и он не может пошевелиться. Скован, будто парализован, но не страхом, отнюдь? а в прямом, физическом смысле этого понятия – когда желание, порождаемое мозгом, не находит своего отклика в органах тела, обрекая сознание на отчаяние. Зато он может рассмотреть лица. Звериные морды? Нет. Простые заурядные лица. На щеках – щетина, под глазами – мешки, носогубные складки расходятся от крыльев носов, как два русла реки, под скулами – желваки. Обычные мужики. Работяги. Такие стоят за стойками пивных, обсуждая футбол, хоккей. Ан – нет! Есть в них что-то отличительное! В лицах. Они – неподвижны! Как маски. Да, эти лица – маски. Они делают их похожими и друг на друга, и на сотни, тысячи других мужчин среднего возраста. Эта похожесть не в повторении черт, цвета волос и глаз, и даже не в признаках национальности, а в том впечатлении, что оставляет их незапоминающийся образ. Он всплывает в памяти серым силуэтом, зыбким, овеянным туманом, и расползается в тот же миг, что и возник, оставляя после себя грязное пятно. И только. Они – без особых примет. И в этом их поразительная особенность.

Время повернуло вспять. Но не назад, а куда-то в бок, словно сбилось с пути, с главного проспекта и забрело в глухой проулок, ведущий, по несчастию, в тупик. В никуда.

Александр качнулся в сторону. Затем – в другую. Сначала вправо, потом влево, вправо, влево, резко, быстро, быстрее. Будто расшатывал зуб на пределе своей боли. Или да, или нет. Вправо, влево. Туда, сюда. Цель – разбросать своих противников. Добиться пространства. Хотя бы немного, ну, совсем чуть-чуть, чтобы…

Он напрягся и резко ушел вниз. Всей тяжестью стокилограммового тела. Вырываясь, выскальзывая, он почти присел на корточки, и, освободившись правым плечом, а, по сути, всей правой половиной туловища – чужие пальцы еще цепляются за его одежду с той стороны, но уже не за его тело и практически не мешают – и развернувшись влево, к тому, кто все еще держал его за руку, выдергивая её вверх, выворачивая, ломая, нейтрализуя – нанес свой первый удар! «Я-ааа!» Не разгибая руку в локте, а так, как бьют обычно хук – коротко, дополняя вложенную в него силу инерцией разворота корпуса, по дуге и немного вверх! В пах! Потому что сам он по-прежнему внизу!

На миг яички противника оказались между кулаком Терехова и симфизом лобковых костей. Что ж, их оболочка, по счастью, выдержала и не разорвалась, но от ослепительной вспышки боли тот, кому это досталось, потерял сознание. Инстинктивно зажав кисти обеих своих рук между ног, он стал падать. Падал он медленно. Будто в чем-то был не уверен. Сначала замер и закатил глазные яблоки под веки, потом страшно моргнул абсолютно белым, будто под бельмом, правым глазом, не двигая левым, согнулся пополам, все еще сохраняя равновесие, и, наконец, когда голова, плечи, грудь перевесили – повалился вперед.

Он чуть не сбил с ног Александра, перетаптывающегося на корточках. Но и это «падение» Александр сумел использовать для решения своей тактической задачи. Маневрируя на «первом этаже», он нырнул влево, и тело поверженного противника свалилось между ним и тем, другим, остающимся пока на ногах.

Теперь, когда Александр развернулся на сто восемьдесят градусов, его противник находился уже по левую от него руку. К нему – спиной. Но, занося вверх обе руки, сомкнутые в замок, рассчитывая ударить сверху, по затылку, уже поворачивался… Сотрясение головного мозга и перелом шейных позвонков – вот что угрожало Александру, если бы удар прошел. Если бы! Развернуться и оказаться к Терехову лицом, сблизиться, перебравшись через своего бывшего партнера, а в тот момент – препятствие, сделать замах обеими руками, чересчур длинный и потому неудобный, не подходящий для ближнего боя, молниеносного и сумбурного – на выполнение всех этих движений и ушли те самые десятые доли секунды. Терехов нырнул влево, уходя из-под тела, мешком падающего между ним и его безымянным врагом, и – вскочил на ноги. В тот же момент периферийным зрением он увидел, что появился третий.

Третий выбегал из-за угла. Александр догадался – это тот, кто выбил из игры его водителя Сергея.

«Хорошо, вижу», – успел оценить изменившиеся обстоятельства Терехов.

В очередное мгновение схватки он опять оказался между противниками. Расстояние? Терехов оценил его мгновенно. Он ждал еще одну секунду. А затем, чуть отклонившись корпусом влево, сгруппировавшись и перенеся всю тяжесть своего тела на левую ногу, будто бейсболист, собравшийся послать на базу свой плетеный каучуковый мяч, он выбросил вперед обе руки! Рубанул ребрами обеих ладоней по шее, напрягая пальцы, чтобы добавить им жесткости и не поломать при столкновении, разделив единый удар на два – интервал в три сотых секунды. Он бил под кадык, по трахее и пищеводу, по пульсирующим сосудам, перебивая дыхание, лишая противника голоса.

Рывком подбросило вверх податливый подбородок…

Враг еще не повержен. На ногах. И сейчас имеет значение одно – точный расчет расстояния. А расстояние – это длина рук, туловище, линия бедра. Напряженные дельтовидные в виде двух продолговатых бугров. Правое бедро приподнято. И сжато. На короткий промежуток времени. Столь быстротечный, что его даже не возможно вычленить из времени скоропалительной драки и измерить. Бедро, колено, стопа в своем максимальном сгибе – пальцы на себя, а пятка выпячена и натянут ахилл – уходят в противоположном от рук направлении. К своей собственной цели. Ёко-гери! Скорость движения противника удваивает акцент удара простым арифметическим сложением, превращая его в почти смертельный. По грудной клетке! На вздохе. В проекцию сердца.

И сердце – остановилось! И наступила смерть.

Минута. Две. Две с половиной. Неимоверные усилия мозга, настойчиво посылавшего раз за разом свои импульсы в молчавший, неотвечающий орган, завели-таки его, заставили! Отзываясь болью в передней стенке левого желудочка – в ней после удара разлилась массивная гематома, она пропитала всю стенку, имбибировала её – сердце нехотя сократилось в первый раз. Во второй. В третий. Промежутки между этими сокращениями были не равные, как, впрочем, и их сила. Но ведь оно работало, билось! Человеческая жизнь не прекратилась.

Расстояние! Оба нападающих – партнеры, подельщики – находятся друг от друга на расстоянии его тела. А тело – оно обоюдоострое копье, оно – между ними.

Напряженно вытянувшись, распластавшись параллельно земле, балансируя на единственной опоре, своей левой ноге, зафиксировав оба своих удара, в горло, в грудь – он на миг замер. В следующий момент композиция распалась. Рухнул первый, второй. Александр встал на обе ноги и, не спеша, поправил задравшиеся рукава пиджака, прикоснулся к галстуку, проверил запонки на манжетах: обе – на местах.

Александр прокрутил весь эпизод мысленно, представил, как он победоносно осматривает поверженных врагов… Что ж, от начала и до конца, до последней волнующей сцены – каждый поступок, каждое движение, каждый поворот в развитии – был реален, логичен, осуществим.

Пора действовать! Короткая передышка закончилась. Пора.

Стоявший от него справа безжалостно ударил Александра первым!

Кулак с разбитыми, расплющенными фалангами и потому – неимоверной величины, будто сцементированный в лучезапястном суставе, превратившийся на стремительный миг полета в бетонный столб, пронзил его живот.

Сразу же затошнило. Горькая едкая жидкость хлынула из наполненного желудка – вверх, по пищеводу, раздражая нежные слизистые, выжигая их клетки желудочной кислотой и желчью, вызывая спазмы и судороги. Рвотные массы проникли в рот, в нос и полились наружу.

Сначала он рыгнул, затем – его вырвало.

Рвало обильно, неаккуратно, неряшливо, противно, кусками пережеванной, перемешанной, но непереваренной пищи.

Они дали ему возможность опорожнить себя. Они не хотели не измараться.

Удар коленом в пах. Перехватило дыхание, дикая боль сомкнула сфинктеры. Он – реагирует. Пока не нарушены связи, и всё в нем функционирует. Но дальше… что? Следующий – туда же. Еще удар! А теперь, как мешок. Он обмяк, повиснув у них на руках. Как мешок, наполненный песком.

Его снова волокут. Не со-про-тив-ля-ю-ще-го-ся. Сворачивают. Он, не поднимая головы, видит только полосу темного, почти черного асфальта, по которому скребут сейчас, обдирая настоящую свиную кожу, мягкую, будто для перчаток, его дорогие штиблеты.

Недалеко. Ну, конечно, недалеко. Его протащили лишь несколько метров, от силы пятьдесят. И бросили. Железные тиски-кисти, что поддерживали его за плечи, вдруг разжались, и он, не ожидая этого, упал лицом вниз, не успев ни опереться на ладони, ни подставить колени – упал плашмя, ударившись грудью и лицом, но тут же вскочил – всё в нем функционирует, у него – никаких серьезных повреждений – и огляделся. Обычный жилой двор. Над подъездами слабые сорокаваттные лампы. Не над всеми. Где-то – выкручены, где-то – разбиты, а частью, наверное, перегорели. То там, то тут – движущиеся огоньки сигарет. Появляются они – будто из стен, будто вдруг выныривают из глубины темной воды и – к трем мусорным бакам, что стоят посередине двора, и кажется, что спешат… И в самом деле, спешат, потому что перед сном самое время избавиться от мусора, сопровождающего день… один день, единственный! Или полную неделю. Или целую жизнь. Избавиться! Так будет лучше, подсказывает интуиция. Избавиться во что бы то ни стало – вот истина сумерек и вечерняя лихорадка. Выкинуть, избавиться, как от заразы: чумы, оспы, сибирской язвы, СПИДа. Вот основной инстинкт!

За «мусоркой» и немного в стороне – два металлических гаража. Терехов как раз за ними, в тени задней глухой стены.

«Еще один, – обращает внимание Терехов. – Теперь их трое. Присоединился тот, который свалил Сергея», – верно думает он.

Они стоят, окружив его полукольцом, и будто чего-то ждут-поджидают.

Ждет и Терехов. Он знает, следует ждать.

Наконец-то! У них за спиной, а Терехов стоит к ним лицом, раздается шорох. Александр напряженно всматривается, но ничего не видит – темно. Предметы не различимы. Да и крутые плечи, сомкнувшиеся перед ним римской фалангой, мешают ему, заслоняя поле его зрения.

На шорох оборачивается один из налетчиков. Он-то, конечно, видит того, кто приближается к ним, и в ответ то ли на фразу, что не услышал Терехов, то ли на знак, кивает.

Александр замечает этот кивок. Но что он означает? Александр молчит, не спрашивает. Его шатает. Кружится голова. Боль, поселившаяся в паху, ноющая тяжесть в желудке и гнусное ощущение в горле, во рту и в носу – нервируют и унижают. Он тоже ждет. Ждет, ждет… Чего? Когда с ним заговорят и предложат… что? Не важно. Он понимает, действие, разыгранное по сценарию, имеет смысл только в одном-единственном случае – если ему сделают Предложение! О чем? Кто? Он выяснит это позже.

И вдруг – новый удар! В живот! И еще, и еще! По желудку, по печени. Сверху вниз – по мочевому пузырю. Снизу – и по траектории, ведущей вверх, – по яичкам и пенису, коленом… Он слышит только свой собственный хрип и – опять падает. Ничком. Тяжелый ботинок встает ему на щеку, вдавливая лицо в сухую неподдающуюся землю. Вторая нога – на тыльную поверхность правой кисти, расплющивая её, сдирая с ладони кожу, выдавливая из-под ногтей капельки густой черной крови.

«Ой, как больно!»

Но Александр по-прежнему молчит. Теперь он не может сказать и слова – подошва из толстой плотной резины фиксирует его челюсти. В полураскрытый рот лезут пучки высохшей травы. На язык ложится густой слой пыли. Он не может сплюнуть, чтобы избавиться от этой грязи – не хватает слюны.

– Давай, начинай.

Голос, отдавший приказание, показался ему знакомым. Но фраза слишком коротка. Даже не фраза, а несколько звуков едва расслышанных в тот момент, когда тело мучительно напряжено и – ожидает.

Ожидание сбылось – удар в промежность! Невидимый враг, зайдя со стороны спины и ягодиц, ударил. Нет, не сильно, а словно указал на точку.

Вновь напряглась и сжалась каждая мышца, а каждое мышечное волоконце, меняя свою форму, скаталось в комочек.

Он сразу же забыл про голос.

И снова – ждет. И новые действия не заставляют себя ждать. Грубые требовательные руки, опоясав его, подобрались к его поясу, к ширинке.

Раз, два. Звук зиппера – резкий, скребущий, который никто не расслышал. На секунду приподняв его тело за поясницу, с него одним рывком сдирают брюки и трусы!

Время – остановилось, будто бы изменило свое свойство тягучести. Летучий эфир превратился в вязкое, маслянистое желе – вот-вот и застынет совсем. А ожидание, наполненное ранее темной неизвестностью, вдруг ярко осветилось и приобрело реальные очертания, воспроизводя скорое, черезминутное будущее в его мелких деталях, в сумасшедших подробностях. Волна страха перехлестнула контролируемый уровень. Александр задергался, забился.

Ботинки с резиновыми подошвами весом в сто неполных килограммов лишь перетоптались на его руке и щеке.

И снова прикосновение. К промежности и ягодицам. На этот раз – обнаженным. Но не удар. И не тот прицельный толчок, акцентированный, проникающий, будто ранение, нет. Кто-то невидимый наступил на него, будто хотел раздавить окурок, будто просто вытирал ноги.

– Ну, кто?

– Нет.

– Я – тоже нет.

– Понимаю, ребята. Если нет, тут уж ничего не поделаешь. Ведь так? Я вас понимаю.

– Да, спасибо.

– Вы уж извините, шеф.

– Если…ну, это… отделать его? Пожалуйста! С удовольствием!

– Нет, не стоит. Достаточно, да, достаточно. Все! – лед в голосе, как звон хрустального бокала.

Трое заговорили разом, продолжая извиняться.

– Вот если бабу, – предложил кто-то из них, и двое тут же подхватили.

– Конечно, шеф.

– А как же!

– Прикажите, шеф. Ведь есть у него баба?

– А что? Будет вам и баба, – пробормотал тот, кого Александр не видел.

Невнятный, непонятный разговор. Он доносился до Александра отдельными фразами, разорванными словами, отдельными буквами, выпадавшими из них, как черепица с крыши – словно плохие актеры читали текст по вырванным из пьесы страницам… И все же – оставался многозначительным. Не по содержанию. Восстановить его логику и смысл Александру не удавалось, и не по той интонации, коей он был пронизан: будничной, серой, а по определению понятия: многозначительный – значащий много. Для Александра. В эту звенящую от напряжения минуту. Мно-го-зна-чи-тель-ный – кульминационный.

Бум! Это время обрушилось водопадом, выворачивая камни и стволы.

И следующий звук – кри, кри. Скрип ботинок.

Шаги. (О, метроном перемещения обуви! Перестук ли остроконечных шпилек, шарканье ли разболтанных шлепанцев, тяжелый ли грохот сапог – нас пугают шаги). Шаги удалялись.

Всё закончилось!

Время вошло в русло.

Двор вновь стал обычным городским двором, а не полигоном, не пыточной камерой, в меру обжитым и благоустроенным: мусорные баки, покосившаяся детская карусель, тусклые желтые пятна электричества. Он обрел размеры, наполнился звуком – успокоительной музыкой обыденности, урбанистическим фоном, тем городским шумом, что проникает в сознание горожан неосознанно.

Александр пополз вперед и отполз… так, на полметра. Зачем? Он не знал. Он почувствовал, как царапается о землю его член, и вспомнил, что с него содрали одежду. Зачем? Затем! Но что-то или кто-то помешал? Или хотели только напугать? Да, хотели именно этого, пришел он к неоспоримому выводу.

Он пошевелил кистью: осторожно, начиная с пальцев. Согнул, разогнул в лучезапястном суставе. Наконец, сжал ладонь в кулак. Рука болела, но было ясно, что хрупкий и сложный инструмент – человеческая кисть – серьезно не повреждена. Тонкие кости выдержали. Сосуды, нервные окончания – сохранили непрерывность и по ним, так же, как и раньше, передавались в обе стороны импульсы, двигались потоки крови.

«Ух, слава Богу».

– Александр Петрович! – подбежал Сергей, растирая по окровавленному лицу сопли.

Александр поднялся, приводя в порядок одновременно одежду и мысли.

– Александр Петрович, с вами всё нормально? – взволнованно и, кажется, искренне спросил Сергей.

«Отстань, дурак», – подумал Терехов, поднимая брюки и застегивая их. Отвечать не хотелось. Он переселил себя, не сорвался, не стал вымещать злость на этом парне, перекладывая на него долю своего позора, он уже овладел собою:

– Все в порядке. Не волнуйся. Недоразумение. Ты-то – как? Нормально? Ну, и хорошо! Поехали отсюда побыстрее! Машина?

– Там же. Перед рестораном. Подогнать? – Сергей отвечал торопливо, смешно переминаясь с ноги на ногу, чувствуя вину – не защитил хозяина!

– Не стоит. Дойдем. Здесь близко.

– Два шага, – глупо подтвердил водитель.

«Что же произошло? Ошибка? Нет, вряд ли. Конкуренты? – Александр мучительно размышлял о произошедшем эпизоде, но даже сейчас, только что пережив стресс, унижение, боль, думал, что подобные действия со стороны деловых людей выглядели бы, по крайней мере, не убедительно. – Нет, подобный вариант – маловероятен. Решать проблемы таким образом? Кто осмелится? Бессмысленно и дико!»

Он повел плечами, отряхивая последние комья земли, прилипшие к материи костюма, и еще раз бросил в сторону водителя: -Пошли.

«Нет, здесь – что-то личное, – подумал он. – Неужели, Светлана? Или её муж? Или кто-то из её новых и неизвестных ему знакомых? Да, ревность! Похоже».

Они вышли со двора.

Человек в плаще реглан, то ли притаившийся в тени козырька подъезда, то ли случайно, наслаждаясь легкой весенней прохладой, оказавшийся под его крышей, постоял на том же месте еще немного и легкой походкой, в которой не чувствовалось обременения абсолютно ничем, направился вслед за ними: на многолюдные и звучношумные улицы, и – уже через пару минут – затерялся на них.

Двадцать один час, апрель, шестнадцать градусов тепла по Цельсию.

Утром Александр Петрович получил подтверждение своему подозрению. Ведь она позвонила.