Kitabı oku: «Самоучитель Истории Запада. Книга первая. Дела недавние», sayfa 3

Еще немного о роли случая

Служба на подводных лодках всегда была делом не для слабонервных. В некотором роде она находится на противоположном полюсе по отношению к службе летчика-истребителя. Для того вся жизнь сводится к коротким мгновениям: взлет – полет – скоротечный воздушный бой – и, если повезло, домой на посадку. Все происходит так быстро, что и испугаться-то толком не успеваешь.

Работа подводника – это, в основном, ожидание. Причем ожидание в самых поганых для этого условиях: вечно текущем душном гробу, где не то, что нормально ходить – вытянуться толком нельзя. Бесконечная тишина и напряженное вслушивание, ибо зрение здесь практически бесполезно.

Для подводников Второй Мировой все еще хуже. Их лодки довольно медлительны, только точный расчет может вывести их в точку, откуда можно атаковать. Сама атака – это, как правило, долгое занудное преследование в попытке срезать угол и пересечь курс, постоянный расчет торпедных треугольников, наконец, залп – и бегство. Зачастую столь быстрое, что даже результаты своей атаки оценить не успеваешь, поскольку против надводных кораблей лодка практически беззащитна.

Бегство – это тоже ожидание. Рывок – остановка: нельзя долго шуметь винтами – затаиться, затихнуть, спрятаться. Потом снова рывок – и снова остановка. Грохот глубинных бомб и… ты либо когда-нибудь всплывешь на поверхность, либо нет. О гибели множества лодок и их экипажей мы догадываемся потом исключительно по результатам изучения архивов противника: преследовали, бомбили, всплыло пятно. Сверяем: да, была в этом районе лодка и да, не вернулась. А несколько десятков человек в лучшем случае утонули в безвестности, в худшем – много часов задыхались в своем ящике, не имея никаких шансов выбраться на поверхность.

Так вот, в сентябре 1942 года, когда американцы теряли на Тихом океане все, что только можно, японская подлодка I-19 тихо шуршала электромоторами в районе Соломоновых островов, где месяц назад началась большая тропическая мясорубка. На ее удачу мимо торопливо пробегали американские корабли: две большие авианосные группы во главе с «Уоспом» и «Хорнетом», собственно, в нее входили почти все крупные современные посудины, какими США в тот момент располагали в южной части Тихого океана.

I-19 выбрала самую жирную и близкую цель, дала торпедный залп веером и, как и надлежало, быстро и успешно слиняла вдаль. Жирная цель – авианосец Уосп – получил в борт две торпеды из шести, и, поскольку японские торпеды не чета американским, никаких дефектов не имели, вскорости пошел на дно. Что гидроакустики на подводной лодке и зафиксировали, а командир по прибытии и доложил.

В этой истории не было бы ничего примечательного, если бы не одно обстоятельство: гидроакустики ничего не зафиксировали относительно того, что случилось с четырьмя другими торпедами, и японское командование узнало об этом только после войны. А случилось вот что: эти торпеды в «Уосп» не попали. А пошли себе дальше на всю дальность своего проектного хода, составлявшую 15 морских миль. Шли они туда полчаса, а тем временем туда же прикатила вторая авианосная группа – «Хорнет» и его корабли охранения. О том, что они окажутся именно там, никто, разумеется, заранее догадаться не мог – пятнадцать миль это практически за горизонтом, да и за полчаса боевые корабли Второй Мировой успевали пройти практически столько же. Тем не менее одна торпеда нашла линкор «Северная Каролина», а еще одна – эсминец «О'Брайен». Здоровенному сундуку – в тот момент единственному современному линкору союзников на Тихом океане – взрыв причинил достаточно повреждений, чтобы отправить его в длительный ремонт. А эсминец, хоть и не сразу, пошел на дно. Так, что везло на войне не только капитану МакКласки.

О своем везении сами японские моряки, в отличие от историков, не узнали вообще никогда. Через год отдыхающую в надводном положении лодку⁵⁵ обнаружил, догнал и потопил со всем экипажем другой американский миноносец. Заканчивался сорок третий год – везению японцев окончательно наставал конец.

Последний привет Средневековья

Мы очень любим считать, что любые  события объективно обусловлены, имеют ясно выраженные причины и понятные следствия. Однако, это не так. Зачастую поводом для серьезных дел может стать нечто совершенно незначительное: личная обида, несчастный, или наоборот счастливый случай, накопленная злость, или усталость. Иногда достаточно опрометчивого решения одного человека, а в другой раз все происходит по воле взбудораженной толпы.

Психология играет в истории не меньшую, если не большую роль, чем экономика, и людские страсти нередко оказываются более существенной причиной, чем доводы разума. Потому, что изучаемая нами история – это история человечества, со всеми его достоинствами и недостатками.

Второй мировой войны хотели все, но с высоты нашего времени она выглядит полным идиотизмом⁵⁶. С одной стороны: крупнейшая держава мира – Великобритания, самая большая и хорошо вооруженная армия – советская, лучшая экономика – американская и страна с самым прогрессивным на тот момент общественным строем – Франция. С другой – разгромленная в пух и прах Германия, лишенная права на армию, авиацию и флот. Раздерганная на части Италия, и оторванная от мира, затерявшаяся на краю Земли Япония. Если войну выигрывает экономика, а это практически всегда справедливо, исход должен был быть решен сразу и, что называется, в одну калитку. Однако, за три года Оси удалось подмять под себя почти всю Европу, изрядную долю Азии и крупно порезвиться даже в Океании, походя громя еще недавно непобедимые армии и флоты, многократно превосходящих держав.

Как это вообще могло случиться? Как пусть не карлики, но вполне второстепенные по возможностям страны могли годами «возить» гигантов, признанных мировых лидеров, тогдашние сверхдержавы?

Обычно, это объясняют тем, что Англия, Франция, СССР и США были «не готовы к войне». Стараясь не расшифровывать, в чем именно заключалась неготовность, чтобы не приходилось объяснять изобилие советских танков и британских линкоров⁵⁷. И, тем не менее, это правда – войны хотели все, но практически никто не был к ней готов. В том смысле, что «никто не хотел умирать».

Мальчишки и историки любят меряться танчиками, количеством самолетов, пехотных и моторизованных дивизий, бомбовой нагрузкой и радиусами виражей. Но война – она в большинстве случаев не про то, у кого толще лобовая броня и пушечный ствол, хотя в отдельном сражении, вроде Ютландского⁵⁸ или Цусимского⁵⁹, это может иметь решающее значение. Война – это про готовность стоять насмерть. Как солдаты Веллингтона⁶⁰ при Ватерлоо⁶¹ или Мида⁶² при Геттисберге⁶³. Когда вроде бы уже проиграли, и надо сдаваться, или бежать, а они все угрюмо держат ряды, умирают, но не уходят. И атака захлебывается, за ней другая, третья, а потом появляется кавалерия Блюхера.

Немцы тридцать девятого, да и сорок пятого, были готовы умирать. За фюрера, за Германию, за то, чтобы смыть позор Версаля⁶⁴ и кровью заработать право на лучшую жизнь. Веймарская республика⁶⁵ была, вероятно, не худшим местом для жизни, но местом совершенно беспросветным с точки зрения ожиданий и перспектив большинства населения. Вкалывать до седьмого пота в надежде не остаться нищим к старости – вот все, что могла предложить немцам тогдашняя власть. Неудивительно, что Гитлер с его национальным величием и мировым господством был воспринят почти как божество.

Японцы были готовы умирать за микадо примерно по тем же причинам. Унылая жизнь на перенаселенных островах, клеймо диких варваров и незавидные перспективы для всех, кому не повезло оказаться «элитой» – вполне достаточный набор мотиваторов, чтобы идти в бой, и не просто в бой, но в самоубийственную банзай-атаку⁶⁶, или рейд камикадзе⁶⁷.

Их противники в большинстве умирать были не готовы. Для европейцев эта неготовность упирается в Первую мировую войну, и поныне воспринимаемую многими, как самая тяжелая война в истории. Не по масштабу потерь, а по их бессмысленности. Вторая мировая – это время, когда миллионные армии совершали броски на тысячи километров, фронты вели наступательные и оборонительные операции, громадные флоты пересекали океаны, чтобы высаживать десанты на дальние острова. Да, люди при этом гибли, как мухи, но у их гибели в большинстве случаев было какое-то обоснование, причина, цель. Первая мировая – это торжество обороны, миллионы солдат в окопах и траншеях, годами не меняющих своего расположения. И артиллерия, месяц за месяцем молотящая эти окопы. Люди умирали, так и не сдвинувшись с места, не перейдя в решительное наступление и не побежав с поля боя. Год за годом.

У Второй мировой была цель. Для одних – стать господствующей расой, захватить новые земли, вылезти из нужды и забвения к славе и процветанию. Для других – избежать уничтожения, порабощения, остановить обезумевших и озверевших супостатов. У Первой мировой цели не было, вернее она была у правительств, а еще точнее – у государей воюющих держав. Другими словами, это была последняя война, устроенная королями с традиционно королевским объяснением «потому, что я так хочу».

Справедливости ради, никто из этих монархов, приходившихся друг другу ближайшими родственниками, не планировал четыре года кровавой бани. Все они были уверены в своей скорой и практически бескровной победе – немножко побряцаем оружием и разойдемся. И то, что случилось, стало колоссальным, трудно осознаваемым ударом по доверию между людьми, обществом, и правительствами, или государствами.

В самом начале ХХ века Киплинг славил «бремя белых»⁶⁸ и миллионы британцев были готовы ехать на край Земли, чтобы отстаивать интересы Империи. От реального Черчилля⁶⁹, до литературного Ватсона⁷⁰, каждый уважающий себя молодой англичанин был счастлив сделать карьеру в заморских колониях, войны и завоевания считались почетными, общественное мнение славило покорителей Афганистана, Судана и Трансвааля⁷¹. Через тридцать лет от былого энтузиазма ничего не осталось. Вестминстерский статут⁷² раздает доминионам самоуправление в обмен на номинальное признание британского монарха и добровольную помощь от метрополии. Которая не хочет отвечать за свои многочисленные земли – устала и денег нет. Последнее тоже немаловажно – Первая мировая обошлась казне в такую копеечку, точнее пенсик, что теперь денег не хватает не то, что на два флота, но и на один с трудом наскребается. Нет, англичане воевать не хотят. И, если за «белые скалы Альбиона»⁷³ они все еще готовы складывать голову, то за всякие окраинные земли – извините, увольте. И уж тем более не хотят воевать за своих хозяев индусы и малайцы, разбегаются кто куда при первой опасности.

Нет желания воевать и у французов. Тем паче воевать с немцами. Да еще из-за какой-то Польши⁷⁴. Польша далеко, а немцы рядом, и за последние сто лет от них пару раз изрядно влетало. И, если политика настоятельно требует от французской элиты совать нос в чужие дела, то простому месье совсем не улыбается сгинуть от немецкой пули невесть за что. Поэтому, едва объявив войну, Франция немедленно начинает ее саботировать: свалить Гитлера проблематично, а вот получить от него вполне возможно. И, когда выясняется, что Германия воюет по-настоящему, французы растеряны настолько, что даже не успевают оказать настоящего сопротивления.

Американцы, наоборот, готовы драться с кем угодно, когда угодно, и хоть голыми руками. Янки вообще те еще забияки. Но сейчас у них тоска зеленая, работы нет, Рузвельт приказал мостить дороги⁷⁵. Даже выпить как следует получается не везде⁷⁶. Естественно, чем рыть землю и таскать гравий, было бы куда интереснее кому-нибудь навалять. Но мешает доктрина Монро, хоть и основательно потрепанная временем, но все еще глубоко въевшаяся – все, что происходит вне Америки американцев не касается. Потребовалась масса дипломатических усилий вкупе с Перл Харбором⁷⁷, чтобы на третий год США лениво потянулись к кольту.

А как же русские? Вы удивитесь, но и у них нет никакого желания умирать. И это несмотря на то, что благодаря пропаганде, они давно забыли Первую мировую (называемую теперь «Германской»), списали шесть миллионов своих убитых, несмотря на то, что их десятилетиями готовили к неизбежности войны за счастье мирового пролетариата, учили кидать гранаты и прыгать с парашютных вышек⁷⁸. Довоенный СССР, как государство, был куда как агрессивен. А вот народ – наоборот, более чем миролюбив.

Потому что зачем? Газеты, радио, парторг на работе и замполит в части каждый день убеждают, что с приходом рабоче-крестьянской власти жизнь наладилась. Вовсю идут комсомольские стройки, растет выплавка чугуна и стали, ставятся рекорды по добыче угля и перелетам через Северный полюс. От Москвы до Британских морей Красная армия всех сильней… Жить стало лучше и действительно веселее. Куда веселее дореволюционных трущоб и сохранивших феодально-крепостной уклад деревень. Зачем идти на смерть, если все и без того день ото дня становится краше? Ради рабочих всего мира? Они далеко, для их освобождения есть Коминтерн и Красная армия. Которая тоже не для кровавых побоищ, а для триумфального шествия мировой революции. И, стоит начаться мясорубке, хоть с финнами, хоть с немцами, а хоть и с японцами – советские люди особого рвения воевать не изъявляют. И перековываются только тогда, когда другой дороги нету совсем.

Что же сломало все, ну почти все, нации Европы, превратив из воинственных держав, привычных решать вопросы силой оружия, в полигон для немецких наступательных операций?

Сейчас мы живем в мире, где война представляется чем-то исключительным, экстраординарным, где существуют международные трибуналы и «преступления против человечества». Справедливости ради, все это работает только для «золотого миллиарда»⁷⁹, но мы с вами к нему относимся, поэтому воспринимаем прошедшие события через призму своей антивоенной морали. Даже самые лютые милитаристы рассуждают о необходимости «вмазать» и «навалять» без реального намерения этим заниматься. Но так было не всегда. Большую часть своей истории человечество воспринимало войну, как повседневный способ разрешения противоречий. Понадобилось царю Петру окно в Европу – пошло войско в поход на шведов. Не понравились Ришелье протестантские сепаратисты – отправились мушкетеры под Ла Рошель⁸⁰. Никаких дебатов, Объединенных Наций и общественного осуждения. Что в целом неудивительно, поскольку тогдашняя армия – несколько тысяч, а часто и сотен мужиков с палками и заточками: кого-то побьют (само слово «убить» подразумевает бить, и долго), кого-то пырнут, но в целом при тогдашней стоимости человеческой жизни, 50-процентной детской смертности, эпидемиях, выкашивавших до трети населения, ущерб от войн был весьма умеренным.

Другой анахронизм – «государственные интересы». Мы, счастливые дети ХХ-ХХI веков, привыкли, что это что-то непосредственно нас касающееся. И, если уж война случается, то она случается либо ради того, чтобы сделать нам лучше, либо ради того, чтобы нам насолить. Поскольку государство – это мы, граждане.

Но этот взгляд на вещи чрезвычайно молод. Если бы вы попробовали объяснить его Николаю Второму, не говоря уже про Людовика Четырнадцатого, он вряд ли понял бы, что вы вообще имеете в виду. А поняв – отправил бы отбывать ссылку в Шушенское⁸¹ (Николай), или просто весело посмеялся (Людовик). Потому, что этот экзотический подход, характерный для античности⁸², снова начал набирать силу только после Великой Французской Революции, и то далеко не везде. В большинстве же стран тысячелетиями словосочетание «государственный интерес» означало «интерес сюзерена». И не было никаких граждан, а были подданные. Предназначенные для того, чтобы служить, или впахивать. В ряде случаев взаимоотношения между государем и подданными могли регулироваться какими-то законами и актами, но при необходимости сюзерены охотно этими актами подтирались. И, если у подданных не находилось своего Оливера Кромвеля⁸³, им приходилось служить дальше на новых условиях.

За много веков к этим взаимоотношениям привыкли все. И, хотя XIX век поколебал и общественный уклад, и способ ведения боевых действий, переучиться на новый лад оказалось непросто. Поэтому Первая мировая начиналась, как классическая склока феодальных государей, решившихся померяться амбициями под видом национальных интересов своих держав. Делить-то им особо было нечего. Немцы и австрийцы, вроде бы заварившие кашу ради колоний, в колониях этих не сильно нуждались. А противостоящие им англичане уже начинали думать, как бы от своих колоний избавиться, хотя бы частично. Русский император хотел оттяпать Балканы, по возможности присовокупив к ним жирный кусок старого врага – Османской империи. Народу его эти Балканы были до лампочки, у него, всего 50 лет, как освобожденного от крепостного рабства, хватало других проблем, но православный государь считал необходимым подмять под себя единоверцев помельче, а заодно расквитаться за позорище Крымской⁸⁴ и Русско-японской войн⁸⁵.

У французов сюзерена не было. Но было горячее желание отомстить немцам за франко-прусскую войну и вернуть спорные территории Эльзаса и Лотарингии. Отошедшие Германии больше 40 лет назад⁸⁶, а потому вряд ли имевшие для страны жизненно важное значение.

Государи и элиты, принимавшие решение начать войну, мыслили сугубо феодальными категориями: личными обидами, личными выгодами, отмщением за неудачи и восстановлением чести. А также приращением территорий к своим персональным владениям. Если бы решением их проблем занимались княжьи дружины, или хотя бы стотысячные армии, подобные Великой армии Наполеона, глядишь, и обошлось бы. Но технический прогресс XIX века позволил ставить под ружье миллионы. А новые виды вооружений – уничтожать эти миллионы без битья тяжелыми и тыканья остро отточенными предметами, заочно. И люди, заочно уничтожаемые в фантастических количествах непонятно за что, ощущали себя скорее гражданами, чем подданными – спасибо французам и американцам, королеве Виктории⁸⁷ и общей демократизации и децентрализации, ставшим тенденцией предвоенных десятилетий.

Немудрено, что после окончания войны, Германская, Австрийская, Османская и Российская империя с карты исчезли. А граждане образовавшихся на их месте государств никакого желания снова проливать кровь за непонятные им интересы не испытывали. И, если бы не гротескные и сказавшиеся на каждом рядовом немце условия Версальского мира, даже гениальному оратору Гитлеру вряд ли удалось бы внушить немцам желание повторять всеобщую мясорубку. В реальности же последний привет Средневековья оказал победителям медвежью услугу: немцы, несчастные и униженные, оказались психологически готовы к новой войне, а их счастливые победители – нет.

О вреде сна в новейшей истории

К середине 1916 года дела у Антанты⁸⁸ шли неважно. Если коротко – немцы воевали лучше, отхватили порядочно земель и теперь, когда фронты стабилизировались, отобрать их обратно было совсем непросто. Особенно тоскливо было России, у которой германцы с австрияками отжали Польшу и Западную Украину, расставаться с которыми императору совершенно не улыбалось. Поэтому российский генштаб занялся подготовкой наступательной операции – Луцкого прорыва, которая должна была вернуть обратно хотя бы часть утраченного на юге.

Готовились по полной программе – с мобилизацией всех возможных сил и ресурсов. И по всем правилам: главный удар, отвлекающие удары, основное направление, второстепенные… Координировал многочисленные фронты и не ладящих между собой генералов лично император: давеча он отправил в отставку толкового, но невезучего главнокомандующего⁸⁹ и взялся порулить армией самолично.

В самом конце, когда уже все планы согласованы, солдатики по окопам рассажены, офицерам указания розданы и пушки наведены куда разведка сказала, в самый распоследний вечер перед наступлением, вскрылась неприятность: командующие фронтов на вспомогательных направлениях наступать решительно не хотят. Оно и понятно: много ли в том радости – поражение на тебя спишут, может даже и разжалуют, зато победу целиком припишет себе генерал Брусилов, которому в будущей операции отведена главная роль. А командующие – люди тертые, им подставляться нафиг неинтересно. В общем решили они коллективно наступление саботировать – пусть самый умный сам разбирается.

Слухами Земля полнится, и про большое себя кидалово Брусилов узнал заранее. Узнал и телеграфировал царю-батюшке, чтобы унял амбиции своих военачальников и вернул все, как запланировано. Царь-батюшка не ответил. Тогда генерал снял трубку, благо эпоха уже позволяла, и позвонил напрямик в Генштаб. Своему начальнику генералу Алексееву. А тот, ничтоже сумняшеся, говорит доверительно что-то вроде: "Слушай, Леша, если по-честному, то императору тоже наступать неохота, да и как-то боязно, а ну как провалимся. Давай отложим все, пообсуждаем еще раз, прикинем, посоветуемся".

Брусилов, у которого уже пушки заряжены, кроет начальство матом и требует соединить с царем-батюшкой: если не хочет, мол, наступать, пусть снимает с командования. Разбушевался в общем. Обиделся.

И тут выясняется, что государь император уже почивать изволит. Пошел, значит, баиньки. И будить его не положено. А без государя ни Брусилова снять, ни наступление отменить, ни призвать коллег к ответу никто не может.

Так и пошла русская армия в атаку кто в лес, кто по дрова. Ну и результат получился – так себе.

Интересно, что через двадцать восемь без малого лет эта история повторилась практически дословно, только в другой стране и с другими персоналиями. 6 июня 1944, узнав, что американские морпехи нагло лезут на пляж «Омаха», генерал-фельдмаршал фон Рунштедт⁹⁰ позвонил Гитлеру, которого не выносил на дух, чтобы попросить у того танковые резервы. Трубку снял начальник генштаба, теперь уже, ясно дело, германского, Альфред Йодль, и слово в слово повторил генерала Алексеева: мол фюрер таблеточки принял и на боковую, будить нельзя ни в коем случае, разбирайтесь как-нибудь со своими американцами сами. А когда к утру с тем же прибежал Роммель, разбираться с американцами было уже поздно.

И Николаю, и Гитлеру после их сладких снов оставалось жить совсем немного: одному меньше двух лет, второму меньше года. Так, что, если вы большой военачальник, и вам категорически необходимо выспаться, разрешайте все-таки себя разбудить. Хотя бы в особо торжественных случаях.