Kitabı oku: «Кубок орла», sayfa 11

Глава 6
Испытание

«Крепкая пушка Санкт-Питербурху» – Выборг был взят. Брюс завоевал всю Карелию, Рига сдалась…

– Тут бы и учинить докончание, – там и здесь стали раздаваться голоса. – Не весь же мир Божий нужно нам воевать. Как бы, за большим погнавшись, малого не потерять.

Но так как дальше сетований никто не шел, государь пока что не трогал недовольных.

– Да и недосуг мне, – отмахивался он. – Мне к войскам торопиться надо. Вот только окручу племянницу Аннушку с герцогом Курляндским Фридрих-Вильгельмом, и марш. Было бы лишь на кого государство оставить… На кого только?

Думка о «достойном заместителе», Сенате, все больше беспокоила государя. Он окончательно убеждался, что нужна такая коллегия, «в коей сановники были бы связаны круговой порукою, следили друг за другом и отвечали один за всех и все за одного».

– Покель государственное хозяйство крепче вотчинного, надлежит мне сидельцев иметь, кои блюли бы мое добро, – решительно объявил Петр на сидении двадцать девятого февраля 1711 года. – За сим и собрал вас, чтоб кончить.

Прибыльщик Курбатов тотчас же приступил к чтению денежных отчетов. Похвалиться ему, к сожалению, было нечем. Во всей стране процветало ничем почти не прикрытое казнокрадство, граничащее по дерзости своей с грабежом.

По мере чтения лицо государя все больше вытягивалось и темнело. Ближние со страхом следили за ним, предчувствуя близкую бурю.

– Воры! Изменники! У нас ведь война! – стукнул Петр кулаком по столу. – Доколе же, Господи, врагам родины потакать? Свои, а во сто крат хуже шведа проклятого!

– А все отчего распустились? – вмешался Стрешнев. – Не потому ли, что ваше царское величество всегда в отлучках?

– Дескать, – подхватил Шафиров, – где ему за государственностью надзирать, коли он и в столице-то, почитай, не бывает.

Царь поочередно оглядел присутствующих и решительно повернулся к кабинет-секретарю Алексею Васильевичу Макарову⁵⁰:

– Пиши: быть в Сенате графу Мусину-Пушкину, Стрешневу, князю Петру Голицыну⁵¹, князю Михаиле Долгорукому, Племенникову⁵², князю Григорию Волконскому, генерал-кригсцалмейстеру Самарину⁵³, Опухтину, Мельницкому… Всего девять персон. – Он подумал и прибавил: – Еще про обер-секретаря позабыл. Быть обер-секретарем Анисиму Щукину⁵⁴.

И встал:

– Поздравляю вас, господа Сенат!

Распустив собрание, Петр сам настрочил указ:

«Повелеваем всем, кому о том ведать надлежит, как духовным, так и мирским, военного и земского управления высшим и нижним чинам, что мы, для всегдашних наших в сих войнах отлучек, определили Управительный Сенат, которому всяк и их указам да будет послушен так, как нам самому, под жестоким наказанием или смертию, по вине смотря. И ежели оный Сенат, через свое ныне перед Богом принесенное обещание, неправедно что поступят в каком партикулярном деле и кто про то уведает, то, однако ж, да молчит до нашего возвращения, дабы тем не помешать настоящих прочих дел, и тогда да возвестит нам, однако ж, справясь с подлинным документом, понеже то будет пред нами суждено, и виноватый жестоко будет наказан».

У крыльца государя дожидался возок. Но день стоял безветренный, солнечный, и Петр, отпустив возницу, побрел домой пешком. В ту же минуту, переряженные гулящими, на улице появились десять «языков».

Царь заметил их, раздраженно погрозился кулаком:

– Какого черта вы вяжетесь? Что я, махонький, что ли?

«Языки» исчезли ненадолго и вернулись уже в долгополых кафтанах раскольников.

«Эка неугомонный у меня Федор Юрьевич! – снова признав ряженых, улыбнулся царь. – Шагу ступить не дает мне».

Перед одним из домов Петр неожиданно остановился и принялся разгребать ногами снег.

– Чей двор? – крикнул он. – Чей двор, спрашиваю, янычары проклятые?!

Подув на стекло, Турка припал к нему носом и вгляделся:

– Батюшки! Царь!

Васька, забавлявший внука Андрея Петровича, едва услышал восклицание, юркнул в смертельном испуге под лавку.

На хоромном крыльце Петр столкнулся лбом об лоб с кинувшимся к нему навстречу хозяином.

– Так-то ты, схимничек, приказы мои выполняешь? Так-то ты в чистоте улку содержишь? – зарычал государь. – Почему бревна выломаны в мостках? А? Почему навоз валяется посеред самой дороги? Видел ты таковскую азиатчину на Кукуе? У-у, харя елейная!

Купчина терпеливо выслушал ругань и метнул низкий, по монастырскому чину, поклон.

– Поелику возможно, блюдем, ваше царское величество. Что же касаемо мостков, нешто убережешься от воров? Иных ловил – жалуются, топить-де нечем. Что с ними содеешь!

Васька обомлел. Петр сел как раз против него и каждую минуту мог задеть его протянутыми ногами.

– Топить, говоришь, нечем? – уже спокойней спросил царь.

– Мочи нет… Измаялись мы с ними.

– Так, так… А все ж пеню плати, мил человек. Десять рублев, как по приказу.

Турка безропотно засеменил к сундуку.

– Десять рублев пени, ваше царское величество, на, держи. А сие вот в правую длань твою. Тут, преславный, тыща, на воинство христолюбивое. Давно приготовил. Прими Бога для.

На столе появились бутылки, окорок, студень, стерлядь, капуста, пироги, грибы, кура во щах. Густо запахло чесноком и рассольным духом.

– Садись, чего суетишься, – указал Петр хозяину на стул и вдруг заглянул под лавку.

Васька лежал ни жив ни мертв.

– Сие что за животина?

– Ученик, ваше царское величество. С фабрики.

– Вон что!

Петр поманил Ваську пальцем, но тот еще глубже забился в угол…

– Боюсь…

– Ростом с жеребенка, а боишься! Вылазь, авось не съем.

– Ваше величество, дозволь отлежаться. Приглянусь к тебе малость, тогда, ей-богу, вылезу.

– Ладно, уважу! – рассмеялся государь. – А мы покудова, Петрович, чарочкой перекинемся.

Беседа быстро наладилась. Под конец Турка до того освоился, что больше сам говорил, чем слушал.

– Да, преславный, забивает нас крестьянское рукомесло. Им что? Они у себя в избе робят. У них какие расходы?

– Ну все же, не с неба им валится.

– А не с неба, тогда пущай они все пошлины наравне с нами несут. А то что ж так, вроде утайкою торговать. Нам от того чистый убыток. Так цены сбавили, хучь плачь.

Турка не зря отвалил Петру тысячу на «христолюбивое воинство».

– А вы бы фабрик понастроили больше, – посмеивался государь.

– Строим. Почитай, всюду, где силен мелкий промысел, строим.

– И каково?

– Худо. У нас и работные, и всякая пошлина. Мы, преславный, по ихней цене никак товар спущать не можем.

– Зато и товарец похуже у вас.

Турка так и вцепился в последние слова:

– Истину говоришь, хуже. Ей-богу, хуже! Потому нету мастеров настоящих. Бегают работные с фабрики на фабрику, когда токмо вздумают. Его обучишь, ан глядь, уж и нету его, убег к другим компанейщикам…

– Ты про что разговор повел? – оборвал его разглагольствования Петр.

– Про то, чтобы…

– Крестьянишек к фабрикам прикрепить?

– Истина глаголет твоими устами, ваше царское величество.

Петр записал что-то в постоянно находившуюся при нем замусоленную тетрадку и положил руку на колено хозяина:

– Добро! Я купчинам, сам знаешь, друг. Чего-нибудь сотворим. Только не торопитесь.

Сунув ногу под лавку, царь выгреб оттуда Ваську:

– Так, сказываешь, ученик?

– Ученик.

– А чего страшишься меня?

– Тебя как не страшиться? Ты – царь.

– А чей же сам будешь?

Турка поспешил рассказать все, что знал об ученике.

– Во-он что, – деловито протянул Петр. – Да из него и впрямь будет толк.

И, подумав, приказал Ваське идти за ним.

Вдоволь нашагавшись по городу, царь зашел к Шафирову.

– Вот тебе чадушко для обучения, – представил он Ваську.

– Чему обучать, государь?

– Манирам галантным! Дурак. Не ты ли с Апраксиным и Евреиновым задумал фабрики строить?

– С твоего соизволения, государь.

– Ну, так и бери его. Через него, как в зеркале, все будешь видеть, что на фабрике деется. Клад, а не паренек.

В тот же день Васька был зачислен челядинцем к Петру Павловичу.

В Преображенском государя дожидался только что приехавший из Константинополя подьячий Дешин. Едва взглянув на гостя, Петр понял, что его ждут недобрые вести.

– Каково Толстой поживает?

– Денно и нощно трудится, – поклонился подьячий. – Токмо как ни заботится о деле своем, а турки все свое гнут. По всему видать, надумали они рушить мир с нами.

– Ру-шить?

Заглохшее было недоверие к бывшему споручнику царевны Софьи, Петру Андреевичу Толстому, вновь пробудилось.

– А Петр Андреевич всеми помыслами служит тебе, ваше царское величество, – перекрестился Дешин. – Тому Бог свидетель.

– К примеру?

– К примеру, – смело и как бы с гордостью тряхнул головой Дешин, – к прикладу, возьмем хоть Ахмета Третьего. Быть бы нашим кораблям заперту в Азовском море, коли б не Толстой.

Сидевшая у окна, еще слабая после болезни Екатерина фыркнула.

– Что же, море-то сундук, что в нем запереть что-нибудь можно?

– Можно, матушка, можно.

– Ведомо тебе, государь, – продолжал подьячий, – получше моего, что турки завсегда почитали Черное море словно бы внутренним своим домом.

– Ну?

– И задумал султан к дому своему, к Черному, значит, морю, как бы сенцы пристроить из моря Азовского.

Поощряемый нарастающим любопытством царя, Дешин принялся восхвалять ум и находчивость Толстого. По его словам выходило, что Петр Андреевич «обворожил» всех ближних Ахмета, а те в свою очередь подзадорили духовенство добиваться у султана отмены «неугодного Аллаху» решения – засыпать Керченский пролив и тем запереть Азовское море.

Петр подозрительно прищурился:

– И духовенство вступилось за неверного гяура?

– Деньги, ваше царское величество, за кого хошь заставят вступиться. А к тому же посол при всех вельможах обетование дал, что примет закон Магомета, ежели Ахмет залива не тронет.

Государь молча вышел из терема и вернулся с золотым, в бриллиантах, медальоном.

– Тут мое изображение – пантрет по-иноземному. Отдай Петру Андреевичу. И скажи ему: за Богом молитва, а за царем служба не пропадают.

Подали обед. Петр и Екатерина наперебой ухаживали за Дешиным. Подьячий много пил, добросовестно ел, но разума за хмелем не терял и лишнего не болтал. Это не понравилось государю. «Лукав, – морщился он. – Все у него во рту, как у купчин за прилавком. Что прикажешь, то и вытолкнет языком. И все больше отменное. Дурного будто и нет ничего».

Сидевший рядом с Екатериной Шафиров зорко следил за каждым движением царя.

– Так-то так, – вставил наконец и он свое слово. – Спору нет, умен Толстой. Только… Только ведомо нам, что червонцы, кои ему дадены для мзды вельможам турецким, по сей день в его мошне лежат.

Дешин не растерялся. Спокойно допив кубок, он вынул из кармана бумагу, перо и чернила – принялся за исчисления.

– Вот вам мшел, Петр Павлович, – сказал он и, сняв окуляры, бережно протер их кончиком скатерти. – Весь тут в цифири мшел-то. А к нему, будь ласков, погляди, сколь еще Петр Андреевич собственного злата прикинул.

Перекрестившись и тяжело вздохнув, Дешин низко опустил большую, в пепельных завитках, голову.

– А что Тимофей подьячий отписывал, – продолжал он после недолгого молчания, – то все облыжно. Злой был человек упокойничек. Язык турский познал и намерился было, конечно, басурманом стать. А как посол увидел, что Тимофей норовит от веры нашей и от тебя, государь, отложиться бесчестно, так немедля про сие духовнику своему обсказал.

– От кого ж узнал Толстой про окаянство Тимофея? – лукаво ухмыляясь, спросил Шафиров.

– Все через деньги… От них узнал, да… И, помолясь Богу, духовник позвал к себе тайно подьячего. «Правду ли про тебя говорят?» На что тот ответствовал ничтоже сумняшеся: «А хоть бы и так?» Петр Андреевич, в суседней горнице сидевший и все сие слышавший, открыл дверь и, вельми гневный, с кинжалом пошел на иуду. Но духовник для тихости крестом и Евангелием остановил посла. И почал увещевать Тимофея. До той поры увещевал, покуда дал Тимофей согласие приобщиться Святых Тайн…

– И приобщился? – спросила Екатерина.

– Приобщился и в тот же час, понеже заместо вина в чаше зелье было, помре.

– Ай и ловко! – воскликнул Петр, наливая два кубка. – Выпьем, Дешин, за упокой Тимофея!

Что-то ледяное и жестокое почудилось подьячему в словах государя. Но делать было нечего. Царь держал кубок у самого его рта. Запрокинув голову, Дешин опорожнил кубок до самого дна.

– Доброе ли вино? – расхохотался Петр.

Подьячий хотел ответить, но точно когти чьи-то вонзились в его сердце и потянули вверх к самому горлу. Его забил кашель. Бурно качаясь, уплыл куда-то ставший вдруг тесным, как гроб, и почерневший терем.

– Душ… возд…

К лицу подьячего склонился Петр:

– Сгинь, вор, как по вашим проискам разбойным мой верный Тимофей сгинул!

На мгновение рассудок подьячего просветлел:

– Перед Богом клян… верой и правд… служил…

Царь сам перенес Дешина на кровать.

– Будешь жив… То не смерть, а испытание тебе. Жив будешь, секретарь. Ныне и подьячих-то нет! Секретари ныне у нас. Жалую тебя секретарем, понеже верю и тебе и Толстому.

Вечером государь передал Дешину для Толстого дарственную на имение под Тулой.

Глава 7
Вылазь, приехали

Подлечившись, Купель ушел из Москвы. В ближних лесах он узнал от товарищей, что Памфильев с ватагой орудует где-то невдалеке от Казани.

Путь был опасный. Силы то и дело покидали станичника. Перед самой Казанью он свалился при дороге и уже больше не мог подняться. Ночь была темная, где-то далеко поблескивали молнии. В стороне послышался чей-то свист. Купель припал ухом к траве: «Так и есть! Наши!» И, с трудом приподнявшись, слабым, срывающимся голосом что-то выкрикнул.

Над самым лицом его вспыхнул вдруг огонек.

– Кто?

– А ты кака така птица, что могишь меня спрашивать?

– Бачите! – расхохотался стоявший над Купелем верзила. – Бачите, с каким гонором чоловик! Неначе сам губернатор… Яценко я, вот кто.

– А-а, слышал… Выходит, домой меня занесло. И я не кто-нибудь, а Купель.

– Брешешь! – отскочил Яценко. – Купель давно в Царстве Небесном.

– Дай токмо малость поотдышаться, я тебе покажу царство небесное! Веди к атаману!

Один из дозорных станичников взвалил больного на плечи и понес.

У костра в глухой, почти непрохожей чаще Памфильев отдавал последние распоряжения споручникам:

– Ежели губернаторский поезд проскочит третью рогатку – пускай его едет. А ты, Кисет, у оврага жди. Как знак подам, с затылка налетай. На кон…

Фома на полуслове оборвал свою речь и схватился за пистоль.

– Велик ли утес? – крикнул он в темноту условный окрик.

– До небес, – ответил вынырнувший из-за деревьев станичник и спустил наземь Купеля.

Ватажники ахнули:

– С нами крестная сила! Оборотень! Свят, свят, Господь Саваоф!..

– То я в Царстве Небесном, а то нечистая сила… Никакой я не оборотень! – через силу улыбнулся Купель.

Фома и Кисет бережно перенесли его в берлогу.

– Отдохни малость, – предложил атаман, взбивая слежавшуюся солому. – Да вольготней раскинься. Я нынче ложиться не буду.

Давно уже Купель не испытывал такого блаженства! Он чувствовал себя счастливейшим человеком на земле. Все пережитое покрылось густым туманом, начинало казаться каким-то нелепым сном. В логове было уютно и тихо, как в зыбке. В ласковой дреме смежались глаза. Над головой чуть шевелились вершины берез.

Казанский губернатор Петр Матвеевич Апраксин был очень разгневан. Совсем распустились людишки! Ну какая тут работа особенная: уложить возы и собраться в дорогу? А они словно назло всю ночь и полный день провозились и снова дотянули до вечера.

Волей-неволей приходилось дожидаться рассвета.

Злой, щедро награждая холопов затрещинами, губернатор вышел посмотреть поданную для него карету.

– Петр Матвеевич! – взмолилась жена. – Неужто на ночь глядя ехать задумал? Право, не ездил бы… До утречка погодил бы…

Ненависть охватила Апраксина. Опять эта жирная стрекотуха! Нет, через меру распустил государь баб. Во все стали вмешиваться, – куда ни плюнь, всюду на их нос попадешь.

Давно ли трепетала жена, заслышав лишь издали его шаги? Давно ли лобзала арапник, которым он обучал уму-разуму и покорству?.. О, с каким бы наслаждением он сорвал сейчас с нее парик и вцепился в рыжие волосенки!

– Подождал бы до утречка, – продолжала она ныть. – Петр Матвеевич… Родименький… Мон бесценный ами!

– Чего? – широко расставил он ноги и скосил глаза. – Утречка дожидаться? А кому надлежит лучше знать, когда надобно к государю явиться? Уж не в государственность ли нос свой тычешь рябой?

Чтобы досадить жене и сделать ей наперекор, губернатор приказал трогаться в путь.

Перед дорогой он заперся с дворецким в опочивальне и внимательно ощупал поданный ему камзол.

– Не годится… Вздулось кругом. Каждый дурак поймет, что тут деньги упрятаны.

Пришлось снова все пороть и перешивать.

Пока дворецкий портняжил, Петр Матвеевич от нечего делать достал из ларька пачку писем и принялся разбирать их. На одном он задержался.

«…Людям твоим не только запросных⁵⁵, но и табельных⁵⁶ сборов сбирать невозможно, – писал в цидуле ландрихтер. – Особливо с инородцев, за умножением в дворовом числе многой пустоты…»

Пальцы нервно смяли бумагу. Всего лишь два месяца тому назад Апраксин известил Сенат о «процветании вверенной ему государем губернации» и похвалялся, что «народишко» жительствует в полном довольстве и тихости. Не перехватил ли он через край? Вдруг, упаси боже, Петр прознает правду? Мало ли что он добросовестно каждый год ублажает государя поминками. Царь от гостинцев не отказывается, но нисколько от них не мягчеет. В прошлый раз Апраксин привез ему сто двадцать тысяч рублей! За такую уймищу денег покойный Алексей Михайлович или тот же Федор Алексеевич первым бы человеком в государстве его поставил. А Петр Алексеевич и спасибо не удостоил сказать. Да что там «спасибо». Пусть бы хоть успокоился, и то хорошо. Так нет же! Пяти месяцев не прошло, а он уж снова тормошит. «По пригоде объявления Екатерины Алексеевны царицею русскою, приказываю со всех губернаций собрать по пятьдесят рублев с каждого города». А как их собрать, коли кругом несусветная нищета?

«Мажордом» тряхнул камзолом:

– Готово-с, Петр Матвеевич! Ладно ли, благодетель?

Губернатор недовольно засопел:

– Сызнова «благодетель»? Сколько я тебя, азиата, учить буду! Помни раз навсегда: ты не дворецкий, а мажордом. И я не благодетель, а монсынер.

– Ладно ли, благодетель ты мой, монсынер?

– Ну, чего вы с невежей поделаете?

Одевшись, Петр Матвеевич стал на колени перед киотом и, помолясь, зашагал к жене.

– Прощай, – приложил он руку к груди и шаркнул ножкой.

Губернаторша, подобрав юбки, чуть присела.

«Сущая квашня на дубовых подставах, – брезгливо поморщился Петр Матвеевич. – И откуда столь сала у бабы берется?»

– Не тоскуй, мон агрыабль. Я завсегда вспоминать тебя буду. Оревуар.

В темноте замелькали факелы. Челядь рассыпалась по двору. Первыми выехали возы, нагруженные всякой снедью и вином. За ними на конях потянулись солдаты и вооруженные холопы. Между обозом и караулом катила пузатая карета губернатора.

Жена проводила Петра Матвеевича до угла.

– Любезный мари⁵⁷, – с мольбой уставилась она на мужа, – темь-то какая… Остался бы до утречка, право!

Губернатор, очутившись на улице, и сам готов был уже вернуться. Он бы так и поступил, если бы то же самое не предложила жена.

И кто только ее дернул за сорочий язык!

– Гони! – отчаянно крикнул Апраксин.

Лес молчал. Передовой отряд солдат, освещенный факелами, медленно продвигался опушкой.

– Пусто, – доложил сержант.

Петр Матвеевич недоверчиво покачал головой. Что-то уж слишком все было спокойно. Почему именно сегодня такая благодать сошла на лес? То дня не проходило без грабежей, а тут вдруг эдакий мир! Страх нарастал. Снова потянуло домой.

– Эка баба на мою голову навязалась! – вслух выругался Апраксин. – Дернуло же ее допрежь меня про утро вспомнить!

Поезд медленно двигался вперед. Ночь была душная. Парило, как перед дождем. Лицо горело, шея промокла от пота, а по телу бежала неприятная дрожь, будто его обложили мокрым тряпьем.

– Стой! – крикнул губернатор. – Да стой же!

Выбравшись из кареты, он подозвал к себе ратника:

– Вот чего. Ты садись в карету, а я до утра на твоем коне скакать буду. Да еще давай одежей меняться.

Переодевшись в солдатскую форму, Апраксин достал из сундука свое парадное обмундирование.

– Теперь облачайся и залазь в карету. И ежели что приключится, молчи, пусть тебя хоть режут. Никакого голосу не подавай.

Спрятав камзол с зашитыми в нем деньгами под седло, губернатор взобрался на коня и сразу повеселел.

Где-то далеко впереди тишину прорезал приглушенный свист. Тотчас же лес содрогнулся от могучего крика «ура».

Петр Матвеевич хлестнул лошадь нагайкой.

– Бей их, разбойников!

Грянул залп. Возницы гнали что было мочи коней. Солдаты и челядинцы разбились на два отряда. Один ринулся навстречу ватаге, другой подался в обход.

Первая рогатка была взята легко, почти без боя. Отряд воспрянул духом и пустился дальше. Но у второй рогатки солдат встретили фузейным огнем. Кони шарахнулись в сторону, и тотчас же на них посыпался каменный град.

– Берегись тропы! – предупредил сержант. – Обрыв там!

Защищенные деревьями от пуль, станичники беспрерывно стреляли.

– Держись, молодечество! – ревел Кисет. – По кумполу губернацию! Пугай коней!

Он пригнулся и завыл по-волчьи.

Тут за живое задело Яценку:

– Чи пивень поет, чи зозуля кукует? Ось я зараз завою, так то буде вивк!

Такого дикого рева никто отродясь не слыхал. Так жутко и безнадежно еще не плакала ни одна потерявшая вожака и падающая от голода волчья стая. Не только кони – люди шарахнулись прочь от Яценки к тропе.

Чья-то лошадь оступилась и полетела вниз. За ней другая, третья. Раздались пронзительные крики, проклятья. Задние ряды повернули назад, но их встретил залпом отряд самого атамана.

Чувствуя гибель, Апраксин достал из-под седла камзол, спрыгнул с коня и на брюхе уполз в чащу.

Никем не замеченный в сумятице, он выбрался на дорогу. Смертельный ужас породил в нем необыкновенную прыть, Ревматические ноги стали крепкими и легкими. Сердце колотилось так, что губернатору чудилось, будто в груди его бьют барабаны, по углам губ кипела кровавая пена, – а он все бежал, даже не помышляя об отдыхе.

Отряд Яценки разгружал на дне оврага возы, станичники Кисета волокли связанных пленников к становищу. У кареты Апраксина, с фузеями наперевес, дозорил десяток ватажников. Ряженый все время порывался рассказать, кто он такой, но на него только махали руками, свистели, хохотали в лицо.

Взвалив отвоеванное добро на плечи пленников и сами достаточно нагрузившись, станичники собрались в путь. Тучи редели. Лес побледнел, заструился вдали молочный туман. Выплывала луна.

Фома подошел к солдату, которому дозорные, «чтобы не трещал попусту», заткнули тряпкой рот, и недоуменно пожал плечами:

– Да оно не губернация… Да кто ж оно такое будет?

Пленный, едва освободили его от тряпки, пал на колени и рассказал, как очутился в карете.

– Вот так оказия с человечиной! – посочувствовал кто-то.

– С богом! – властно поднял руку Памфильев.

Под развеселые шутки казаков Яценко кряхтя поставил себе на голову бочонок с вином и, уморительно виляя задом, возглавил шествие.