Kitabı oku: «Хозяин жизни – Этанол»

Он входит в нашу жизнь под маской друга; он говорит, что вливает красноречие в уста молчунам, дает решительность робким и заразительную веселость стеснительным, он заставляет забыть про кривые зубы, спелые прыщи, сияющие лысины, впалые груди рыхлый жир. Он развязывает руки, языки и дарит предприимчивость при любовных свиданиях; он развеивает приступы вечерней печали и заставляет играть более яркими красками утреннюю бодрость. Он помогает творцам творить, подстегивая воображение. Он помогает молодежи приобщиться к взрослому миру…

Все так… он рождает болтливость, которую скорее можно назвать словесным поносом – и собеседник в этом случае играет роль свободных ушей, не более того. Решительность как-то невзначай подменяется хамством и наглостью, за которые нормальному человеку становится стыдно. Он действительно отодвигает на задний план физические недостатки, устраняя само стремление к совершенству. Он развязывает руки и языки при свиданиях, это так, но все большие и большие дозы делают мужчину все меньше и меньше мужчиной. Он развеивает приступы вечерней печали, заменяя ее черной хмарью беспощадной тоски, от которой хочется рвать зубами вены и биться о стены головой. Утренняя бодрость сменяется разве что лихорадочной активностью – при этом совершенно бессмысленной и непродуктивной. Творцов он лишает главного – чувства меры…Молодежь он приобщает к миру грязи, предательства, проституции, деградации вплоть до полного оскотинения, вымирания.

На его счету еще много чего – разваленные топорами головы, вспоротые животы, пахнущие калом висельники с вывалившимися синими языками, трофические язвы на раздутых, багрово-лиловых ногах, недоразвитые уроды, выходящие из отравленного чрева, голодные дети с задержкой развития, сбитые машинами ни в чем не повинные люди, толпы отправленных в лагеря…

Он приходит в нашу жизнь звоном рюмок над колыбелью новорожденного; он остается в граненой стопке под черным ломтем после ее завершения.

Он заводит знакомства, он бросает в постель, он заставляет совершать необдуманные поступки и рушить карьеры, а иногда их строить, но приводя все к единому концу – он хозяйничает. Еще не было Хозяина на просторах несчастной страны, обладающего такой полнотой власти – царские династии и различные картавые и усатые самозванцы, уголовные диктаторы угрюмых северных земель по сравнению с ним картонные марионетки.

Вот он, настоящий бог – он многолик, вездесущ, неподвластен уму, и фактически неуязвим. Крестами на могилах уничтоженных им рабов можно покрыть несколько стран; из описаний разрушенных судеб составить библиотеку толстых томов; и ему поклоняются – кто-то явно и даже демонстративно, как мой бывший друг Лесин, кто-то тайно, обманывая себя и других, кто-то удерживаясь со все большим трудом на своем месте социальной лестницы, кто-то – давно и безвозвратно скатившись в самый низ.

Конечно, Хозяин слишком хитер для столь жестоких определений и всегда и оставляет лазейку для своих слуг и рабов. Можно отдавать ему свои силы и не сознавать этого и быть благодарным за каждый подлый удар, который Хозяин наносит по телу.

Рабы, которые безоговорочно и полностью отдали свою волю в Его распоряжение, обладают широким выбором убеждений. «Сто грамм для храбрости», для сугрева, для настроения, встретить, помянуть, отметить, залить горе, подчеркнуть радость, развеять хмарь…

И он, ненасытный, ежедневно требует новых жертв, и невинных пока людей продолжают вести к нему на заклание…

Мне тяжело про это писать. Моя история песьей службы Хозяину отличается от миллионов таких же историй только частностями. Но эти частности до сих пор саднят и кровоточат – хотя жизнь без хозяйского жестокого гнета стала легче и привлекательней во всех своих проявлениях.

Я знаю о комедийности некоторых записанных ниже отрывков. Не скажу, чтобы меня это радовало. Хорошо смеется тот, кто смеется последним – в этом случае последним всегда смеется Хозяин, Абсолютное зло, раздавив и уничтожив очередную судьбу. Юмор, который сопровождает приключения пьяных бедняг, сродни юмору висельников. «И сколько весит этот зад, узнает скоро шея».

Но даже с ними, с этими вызывающими улыбку и даже несущими некий ностальгический отблеск моментами за всеми строчками прослеживается встающая чернота и веет ледяной тоской – Хозяин никого не отпускает просто так. Плата, которую рабы отдают за свою свободу, изначальную и принадлежащую им по праву, не всякому под силу. Обычно к этому моменту от человека остается только внешняя оболочка, и оценить масштаб разрушений, который нанес Хозяин психике своего слуги, действительно невозможно.

Никто не видит себя деградировавшим существом, от резкой вони которого шарахаются даже собаки – когда под одобрительными взглядами рабов принимают первую рюмку из многих последующих. Никто не понимает, что не становиться лучше и умнее, а лишь приближается к границе, жизнь за которой хуже смерти…

Никто по доброй воле не пойдет в смрадную трясину – поэтому стоящие в ней по пояс рабы с улыбочками берут под руки и помогают сделать первый шажок…

Начало

В принципе, если разобрать каждый конкретный случай алкоголизма – думаю, что везде есть одинаковые черты.

Бабка Маня, которая не пила сама – но всегда давала отцу на опохмелку. Бабка Аня, которая уже в последние дни, будучи фактически прикованной к постели – при чем, по видимому, добровольно, ноги у нее к тому времени и срослись и могли ходить – ни разу не моей памяти не отказалась от рюмочки беленькой. Конечно, она оставалась себе верна – как только чувствовала, что хватит, то переворачивала рюмку вверх дном. И все, заставить пить ее после этого было невозможно.

Дед Коля, который сжег себе легкие у кузнецкого горна, заработал эмфизему, но продолжал курить Беломор и регулярно пил. Впрочем, его я почти не помню – смятые папиросные гильзы в раковине гребешка, узловатые пальцы, хриплое дыхание и постоянное хулиганство. Мимо тещиного дома… так вот жопу дед, старый охальник, показывал постоянно. Такая у него была шутка.

Хорошо помню, как дед выпил с дядей Андреем бутылку водки и потом, пошатываясь, пошел спать в большую комнату. Я, кажется, смотрел телевизор – он у них стоял без тумбочки, на длинных ножках на полу. Дед лежал на спине, и вдруг захрипел, забулькал, из уголка рта побежала кровь… я кинулся на кухню, крича, что дед умирает, мне никто не поверил, хорошо, что не отшлепали за такие шутки. Поверили, лишь когда у меня началась истерика…

В то время я жил у бабушки – мать заканчивала, по-моему, техникум, и на сына времени у нее, конечно, не оставалось. Воспитание бабки сводилось к тому, что она меня регулярно выгоняла гулять. А вот сам я пойти на улицу не мог – ну как это так, куда-то двинуться без горячо любимой мамочки?

В классе появился друг – Лешка Лукьянов, по – моему. Помню, что у него были прямые черные волосы. С ним вместе мы исследовали весь район – благо машин тогда практически не было, были густые заросли кустарника под окнами, деревья и отчего-то много дохлых кошек. Может, просто потому, что самих кошек был избыток? Коты орали по ночам дурными голосами и мешали спать. Мы бегали в зоомагазин на Щелковском шоссе – он до сих пор существует – покупали среднеазиатских черепах весной, они грудами лежали в сетчатых вольерах, и аквариумных рыбок. Первая рыбка моя была – петушок, синего цвета…

Лазили в нагромождения мрамора – прямо рядом с домом начиналась промышленная зона куда мы с опаской, но наведывались. Огромные квадратные глыбы мрамора, хаотично наваленные, образовывали такой своеобразный лабиринт – вот в него мы и ввинчивались.

Матушку в это время я почти не видел – помню, как она в прихожей, приплясывая, потрясла какой-то синей корочкой. Это означало, что она получила диплом и помощь бабушки в воспитании сына больше не требуется…

И вот мы переехали на третий проезд Подбельского.

Помню, что добираться туда было довольно неудобно – от метро Преображенская площадь ходили три трамвая, четверка, тринадцатый и тридцать шестой. Самым удачным считалось попасть на четверку – она делала круг в том месте, где сейчас метро Улица Подбельского. Там находился домик диспетчерской, в которой водители отмечали путевые листы – в окружении огромных тополей и кустов шиповника.

В те времена с Хозяином я почти не сталкивался. А если и происходили какие-то встречи, то они носили исключительно отрицательный оттенок.

Я же любил отца – и просто так, и потому, что слишком редко его видел, и потому, что он никогда меня ни к чему не принуждал и не заставлял.

Я очень любил – и сейчас люблю – матушку.

И помню, как противно мне было видеть изменения моих любимых людей после первой же рюмки. Замедленно моргающие веки (кстати, ни одни режиссер не обращает внимания на эту особенность пьяного человека – он очень медленно моргает. Он еще не начал нести пургу, еще координация движений более-менее нормальная … но вот веки выдают с головой. Поэтому, кстати, все, кто изображает пьяного, выглядят дешевыми шутами.)

Воспоминания того времени очень смазанные и нечеткие – может быть, это следствие двадцати лет песьей службы Хозяину…

Какие-то шашлыки среди березовых стволов на нежной травке – закат, золотящий атлас белой коры, букетик ландышей, ноющее разноголосье льнущих к телу комаров, вечная горечь дыма и такая же вечная грусть… и ожидание – вот сейчас люди перестанут быть людьми. Сейчас они станут какими-то мерзкими, развязными и неестественными существами, не понимающими, когда надо остановиться…

Именно тогда матушка стала приучать меня к лыжам. Мы проходили мимо мясокомбината – по плоской крыше складов бегали и облаивали нас здоровенные дворняги, переходили дорогу и вот она, зимняя сказка. Я уставал так, что едва ли не падал на лыжне – но, видимо, одновременно получал такое же удовольствие. Помню, что у меня не хватало сил застегнуть только что купленные жесткие крепления – может, дырки в кожаном ранте, проделанные неумелой женской рукой, были малы, или действительно не хватало сил – но я очень с ними мучился. Пока не догадался использовать палку вместо рычага.

«Все жили ровно, скромно так, система коридорная, на тридцать восемь комнаток – всего одна уборная» Да, именно так – на Третьем проезде мы были счастливыми хозяевами комнаты в коммуналке. Конечно, соседей было не тридцать восемь, такая экзотика даже в те года сохранилась только в некоторых старых домах центра – а всего лишь две комнаты. С одной стороны жила тетя Тамара – одна, сын появлялся время от времени между отсидками. С другой стороны – Любка, именно так ее и звали соседи, и я тоже не буду изменять традицию. Вот так. Две одинокие женщины с сыновьями и пьющая старуха…

Сейчас я понимаю, что Люка была просто несчастной одинокой бабой, и свое нереализованное либидо выплескивала в уборку. Даже паркет возле ее двери был темен от постоянного мытья и вздут… общение сводилось к небрежному «здрасти» при встречах в коридоре – вешалки с вещами находились возле дверей и пересекаться приходилось в любом случае.

Любка не пила, да и компаний у нее почти не водилось. Но вот с другой стороны, у тети Тамары веселые гоп-компании собирались регулярно. Меня они не беспокоили – стены сталинской пятиэтажки слабо пропускали звук, да и матушка туда регулярно наведывалась. Возвращалась довольная, раскрасневшаяся, взбудораженная и отчего-то вдруг становившаяся до омерзения вульгарной…

Тетя Тамара не была совсем одинокой. Насколько я помню, даже со своей пенсии и работы – она ходила на соседний завод мыть полы – откладывала некую толику на возвращения сына. «Малой» как она его называла, дядя Саша – как называл его я – постоянно сидел, но и появлялся регулярно. По крайней мере худо– бедно видеть мне его приходилось.

Ну так вот он возвращался, пропивал все, что копила мать, потом пару раз приходил участковый – и дядя Саша шел опять на зону. Статья была всегда одна – тунеядство…

Только сравнительно недавно он стал жить так, как всегда стремился, когда за тунеядство сажать перестали. Он продал бабкину комнату, поселился у бывшей жены – деньги она частично пропили, частично забрала дочь Лидка. Ну а в остальном жизнь его фактически не изменилась – нары он сменил на диван, и продолжал сидеть, глядя в телевизор.

* * *

Наша жизнь, в общем, текла достаточно налажено – дед перед смертью успел отстроить дачу, и мы туда постоянно ездили.

Тетя Капа, работавшая медсестрой, привозила спирт. Все, собравшись в сарае, выпивали по рюмочке другой, ели – поесть у нас всегда любили – и шли спать. Когда же просыпались, начиналась обычная садовая возня.

Даче принадлежит мое знакомство с сигаретами. Мать курила «Столичные» в твердой пачке – по тем временам проявление определенного пижонства – и одну сигаретку я легко стырил. Дождался ночи – матушка частенько проявляла вольнодумие и давала мне некоторую свободу – сказал, что останусь смотреть на звезды. Не помню, увидел ли я что-нибудь на ночном небе, дожидаясь, пока все заснут – скорее всего сидел, замерев в предвкушении новых ощущений. Решив, что все уснули и оглушительного в ночной тишине звука чиркающей спички никто не услышит, я прокрался в туалет. Точнее нет, в туалет я прошел уверенно – а вот уже там затаился. И чиркнул, замирая, и прикурил…

И естественно, задал себе вопрос, именно тот, что задают себе все, впервые в жизни взявшие в рот сигарету – что они все в этих сигаретах находят? Смрад во рту и ожог легких? Так что вопрос – курить или не курить – на много лет отпал сам собой.

Честно говоря, не помню – где я впервые познакомился с Хозяином. Хотя… если брать более крепкий, сорокаградусный его эквивалент, то, без сомнения, в гостях у тети Капы.

Ее однокомнатная квартира на улице Приорова вообще дала мне, тогда подростку, довольно много в плане образования. Именно там я рассматривал Медицинскую энциклопедию и был ошарашен, увидев изображение женских внешних половых органов. Даже, можно сказать, испуган – настолько страшен был черно-белый рисунок. Потом тетка украсила стену в туалете (прибив для этого специальные полочки) грудастыми бритыми в нужных местах красотками… нужно ли говорить, что я бегал в туалет по поводу, но чаще все-таки без него.

Именно у нее я впервые в жизни услышал Высоцкого – и потрясение от его песен передать словами, мне кажется, невозможно. Помню, мы ждали троллейбуса на пустой зимней улице, в фонарном свете кружился легкий снег, а я все не мог успокоиться… «Здесь вам не равнина», «В суету городов и потоки машин»…

Потом я услышал на магнитофоне у соседа сверху «Две судьбы», «Балладу о детстве», и прочее, потом уже мне самому купили катушечник и многие годы самым надежным увлечением стало собирание песен. Так я и таскал эту свою «Яузу», увесистый ящик с деревянной обшивкой, по друзьям и знакомым.

Именно у тети Капы я впервые принял власть Хозяина над собой и тогда началось это странное добровольное рабство – от которого я только сейчас делаю попытки освободиться. Смрадная яма, в которую рабовладелец вышвыривает свой скот – поскольку его рабы к тому времени окончательно теряют человеческий облик – подошла слишком близко, чтобы ее не замечать…

Честно говоря, я не знаю, чем руководствовалась матушка, наливая мне первую рюмку. Зачем знакомить с Хозяином подростка, который в выходные дни ездит к ее сестре вместо того, чтобы бегать за девками, и с больным любопытством рассматривает медицинскую энциклопедию?

Я повел себя так, как любой неофит – рюмочку растительного яда опрокинул в себя, как бывалый выпивоха и удостоился заботливого и тревожного взгляда матушки. Уж больно легко выпил, а вдруг не в первый раз?

При первой встрече Хозяин повел себя, как ему и положено, лукаво – я взмыл на волнах беспричинной радости, порол чушь и заразительно сам же смеялся. У меня не было ни головной боли, ни извержения рвотных кислых масс, не было даже мертвого отупения с утра. Выпил, посмеялся и понял – сие есть хорошо. Хозяин получил пока еще не раба, но уже слугу.

Зато первое свое опьянение я помню очень четко. Не легкое, которое кроме приятного кружения головы и потом сонливости – а после сна все нехорошие симптомы куда-то испаряются – а настоящее, тяжелое, тупое, чреватое беспричинной агрессией и непредсказуемыми поступками.

И произошло это, естественно, в лесу. Естественно – потому что лесом меня связывала всегда какое-то странное родство, приязнь и даже дружба – как бы нелепо это ни звучало.

К тому времени я уже обзавелся друзьями. Нет, не школьными – спутники моих самых счастливых годов относились ко мне, прямо скажем, пренебрежительно. Двоечник, мечтатель, неудачник, слабак. Дрался я крайне неохотно и даже сдачи давал – только когда очень сильно доведут. Впрочем, в таких случаях лупил направо и налево, не разбираясь, кто прав, кто виноват, частенько доставалось и случайным зрителям.

Да и мою любовь к живой природе почти никто не разделял. А я вечно таскал домой всякую водяную живность из болота, на месте которого сейчас метро-депо, разнообразя обитателей маленького и темного аквариума, одно время держал ужонка (когда он, к моему разочарованию, сдох, на фабрике «Природа и школа» его очень мило и профессионально заспиртовали.)

И тогда я совершил первый из непредсказуемых шагов, которые потом будут поворачивать мою жизнь в самые неожиданные стороны – взял и написал в журнал «Юный натуралист». Что-то вроде – а как содержать хомячков?

Самое удивительно, что ответ не только пришел, но и пришел довольно быстро. Кроме ответа – некий В.В. Строков подробно описывал, как хомячков содержать – в письме было приглашение в Клуб Юных Биологов и Краеведов.

Про жизнь в этом кружке можно писать долго и весело. В частности, АИБ, (Алексей Иванович Быхов, руководитель кружка) как-то вечером предрек мне писательское будущее. Как оказалось, он не очень сильно ошибся…

Впрочем, писателями у него были все. На каждом занятии дети, послушав рассказ докладчика о какой– либо живности, писали свои впечатления. Потом все это – за чаем с баранками – зачитывалось АИБом с издевательскими комментариями. Нет, не издевательскими – он просто добродушно вышучивал всякие стилистические и орфографические ляпы, которых, надо думать, у школьников было предостаточно.

Кроме того, в кружке, поскольку он был все-таки биологическим, практиковались выезды на природу. Под Можайском в лесничестве кружку выделили половину бревенчатого дома – и каждые выходные круглый год мы туда ездили. Для городских детей это было довольно экстремальным занятием – долгая дорога, сначала на электричке, потом на деревенском автобусе, потом минут сорок ходьбы по черному заснеженному лесу, потом надо растопить печь, принести воды, приготовить ужин…