Kitabı oku: «Идол. Ринордийский цикл. Книга 1», sayfa 17
71.
Глубокая и окончательная заморозка. Зима, если она и раньше была зимой, теперь была собою несомненно и вступила в полную силу. Твёрдая и неколебимая линия горизонта пригвоздила верх к низу, синее к белому, серое к серому и замкнулась.
Дуги синих холмов ряд за рядом убегали вдаль, ложились один поверх другого, чертили по пространству – бесконечно, бесконечно. Выл ветер, нагоняя нескончаемый снег. Позёмка скользила по бесцветному безмолвию.
Это память? Это забвение? Это последняя дань – забыть, чему, забыть и забыть.
Здесь только зима. Ничего не было. Ничего не будет.
Просто нечему быть, – кто это утверждал обратное? Кто сказал, что где-то живут, что нечто изменяется, пока течёт время? Кто придумал само время, если даже некому придумать?
Нет никаких перемен, и это так само собой разумеется, так последовательно: разве будет нечто меняться просто так, когда нет никаких причин? Незачем, не имеет малейшего смысла, любое изменение бессмысленно, а потому не имеет места. Подумать только, сдвинется ли мир хоть на йоту по прихоти случайности, – да никогда. Как вообще возможно?
И зачем передвигалась земля внизу, было непонятно; так или иначе, всё оставалось неизменно. Просто снег мельтешил – в сугробах и рытвинах. Просто осталось с давних пор.
Звуки не существуют, кроме неизменного гудения ветра. Оно постоянно – не кончается, потому и начинаться ему не надо. Без перерыва. Всегда. И ничего не бывает, кроме вязкого тянущегося движения, что ползёт куда-то. По остаточному принципу. Ему никуда не надо. На самом деле никуда. Оно просто не успело остановиться, и никто не потрудился это сделать за него.
Существование – почти то же самое, что несуществование, только с мутными пятнами по сторонам. Пятна блёклые, они слабо колеблются, как отблеск отражения на прозрачном стекле, еле заметный, может быть, вовсе незаметный даже: никто их не увидит, никто не поймает их на том, что они были. Их тоже почти нет, на самом деле, это просто ещё одно побочное колебание среды. Зачем-то оставшиеся отголоски. Кто и для чего их оставил? Бессмыслица какая. Куда проще было бы совсем без них.
Зачем отголоски, когда они ничего не дают и ничего не делают сами? Только создают слабое впечатление, что за границами есть что-то ещё. А там ничего нет.
Простор – это тоннель. Это длинный и узкий проход с далёкой точкой впереди, и движение по нему не составляет труда. В одном направлении идти не трудно: другого просто не существует. Нет альтернатив, нет судорожной необходимости выбора, нет больше никаких проблем. Это ничего не требует. Это просто заведённый механизм: его запустили и он идёт.
Сила инерции – сила единственная.
На ней держится мир. И не надо ему ничего больше. Он очень маленький на самом деле, этот мир. Он не больше прохода с просветом в конце. Границы не дальше стенок узкого коридора, без поворотов и впадин поверхностей – просто вперёд, длинно и прямо. Направления пространства, стороны света? О чём это? Просто ещё немного блёклых пятен, ещё несколько иллюзий звуков, что когда-то имели смысл. Неправда всё. Нет и не было никакого смысла. Просто случайные созвучия.
А жизни не бывает. Её никогда нигде не бывало, не было даже намёков и остаточных помех, которые можно было бы принять за некую «жизнь». Странное слово. Все слова очень странные.
Почему они что-то обозначают? Ведь ничего этого нет. И по какой причине возникло их мельтешение, вот уж что совсем непонятно. Кому и зачем мог потребоваться целый ворох бессмысленности?
И они не могут существовать. Они – как звуки, а звуков, кроме ветра, нет. Да и вообще, ветер – это не звук. Это один из неизменных элементов существования, вечных и непрекращающихся. Это изначальный параметр, встроенный в самый этот мир, так же, как форма или размер.
Ветер – это как снег, как холмы, как тянущееся движение. Ветер – это навсегда, вечно и вечно. Вечно и вечно.
Всё, что есть, то вечно. Другого просто нет. А что же ещё: раз мир неизменен. Степь. Холмы. Снег. Ветер. Зима. Вперёд.
Горизонт неподвижен. Низ бесцветный, верх бесцветный, ничто одно не отличается от другого. Линия длинна и непоколебима – по всей протяжённости. Закрыта. Замкнута. Тверда. Неразбивна: единое.
И никого. Никто не живёт. Никому не дано и не надо.
И не трудно. Не холодно. Не страшно.
Некому.
72.
Но всё же время протекало должным ему путём, вне зависимости от их ощущений и состояний, как и положено было ему течь, и лента пути вилась от посёлка к посёлку, только они этого не замечали.
Длинные ряды их тянулись по степям приозёрья, просто так или погружённые в вагоны. Линия двигалась непроизвольно, не по желанию, а по природе своей и была при этом сомнамбулой. Безвольно они пропускали всё сквозь себя, не замечая при этом.
Объективная, общая для всего мироздания, всё-таки существовавшая жизнь текла мимо, параллельно железнодорожному составу, в котором их везли куда-то. Когда они пребывали в поездах вместо открытой степи, стук вагонов – мерное та-та́, та-та́; та-та́, та-та́ – заменял им шум ветра: ведь он такой же бесконечный и непрерывный, просто другая вариация всё того же неотделимого от мира шума. Порой в сущее врывался ещё пронзительный неожиданный свисток – это далёкий, никогда не виденный ими паровоз провозглашал своё присутствие, возвещал в который раз, что железная сила влачит их помимо их воли и желаний, – огромный железный титан, страшный и непонятный, такую мощь не одолеешь и даже уговорить невозможно: он не для того, чтобы слушать, он – грозный и неумолимый. Когда свисток оглашал расстилавшуюся вокруг степь, им виделся жёлтый фонарь, прорывавший метель и темноту, с визгом несущийся сквозь ночь, и они пугались незримого врага.
И пока дремали они в окружении образов собственной дремоты, ночи и дни, дни и ночи сменяли друг друга, месяцы двигались медленно, по суткам, но они двигались, по мгновениям приближая весну. (Что бы ни означал странный звук «весна», но они ждали этого, с еле пробивавшейся сквозь дремоту тревогой, с едва различимым возбуждением на заднем плане. Это только и поместилось в узком тоннеле с точкой света далеко впереди).
Можно ли вынырнуть, выползти, выцарапать свою жизнь из глубокого омута, вырваться на поверхность и вдохнуть наконец? Можно ли посчитать себя по-прежнему одушевлёнными предметами и попросить, чтобы считали другие? Мы ведь можем жить, что бы ни случилось, какие бы тени ни накрыли нас, затмив всё вокруг и даже внутри нас самих? Пока нас не убили, мы можем жить? Только лишь жить? Скажите же, ответьте нам кто-нибудь, кто знает. Мы – нет.
Кто такие «мы»: люди ли, странные ли, бредущие строем существа, что ползут в щели, которые они нашли, на свет и тепло, не зная даже, не чувствуя, где эти свет и тепло, откуда исходят их манящие потоки и где искать. Забыв, если уж на то пошло, что такое «свет» и «тепло». Ничего не знающие, не понимающие, желавшие только жить, жить и жить – упорно и непреодолимо, они только надеялись всем своим простейшим существом, всем организмом и ползли дальше.
Пока весна приближалась… Оставалось только ждать её, пусть бы и без надежды, без осознания, чего ты ждёшь. Только на этом слепом стремлении и оставалось держаться. Ждать. Ждать.
Ждать.
Неотвратимо и неизменно.
Время ведь не стояло на самом деле. Оно обещало перемены, ещё неясно, какие, но они не могли не произойти, если время двигалось. В ту или иную сторону, но они будут. И это увидится, при любом раскладе.
Они увидят это. Надо только дождаться.
Потеряв счёт станциям и поездам, ориентацию во времени и пространстве, память и планы, как прошлое и будущее, они застыли в ожидании. Статичные фигуры в потоке времени – вот они кто.
И уже сдвигалось, медленно сдвигалось что-то под покровами неясности и тайны, белыми, как степные снега. Верно, неостановимо, всё больше проявляясь, но всё так же неразличимо. Узнать бы, что это. Знать бы, чего ждать.
73.
Иногда вокруг них даже возникали деревни – скопления маленьких деревянных домов: таких же деревянных, как бараки в открытой степи, только чуть больше, с окнами и с покатыми крышами, которые углом вставали вверх. Это всё не было значимо. Немного не то же самое, раньше не встречалось, но и всё. Похоже, несколько новых элементов в окружающем ничего не меняли.
А ещё здесь жили люди. Люди – это такие существа, карабкающиеся по снегу от домика к домику. Они маленькие и слабые, ни к чему не приспособлены, поэтому обматываются тряпьём во много слоёв, чтобы хоть как-то уберечься от опасного мира вокруг. А ещё люди издают звуки и, похоже, чего-то хотят ими добиться. По крайней мере, иногда. Друг от друга ли или от того самого мира, от которого они защищаются, – они и сами вряд ли отдают себе отчёт. Просто привыкли и пользуются.
Полное изумление овладевало им, когда звуки, издаваемые людьми, были обращены к нему. Они поворачивались к нему или даже догоняли через сугробы, производили звуки, много разных звуков, и чего-то от него хотели. Они почему-то считали, что он может понимать их говорения. Он не понимал.
Он слушал их какое-то время, потом уходил, потому что был абсолютно бесполезен.
Они обращались снова и снова, с тупым упорством, однажды заклинившись на том, что его понимания возможно добиться. По взмахам рук и по всему обилию встречающихся интонаций он догадывался, что им это очень важно. Поэтому с недоумением смотрел на передвижения на лицах и пытался прорваться сквозь марево к тому, что, он чувствовал, раньше было ему доступно так же, как им всем. Со временем он всё же сумел различить в голосах людей сменявшие друг друга просьбу и гнев, которые они старались донести до него как до собрата по несчастью.
Они считали, что он похож на них.
С чего бы только так решить? Очевидно же, что нет.
Когда люди не произносили слова, а только что-то делали, он понимал более или менее сносно. По крайней мере, общий смысл происходящего обычно мог уловить. Наблюдать он научился за месяцы, проведённые в степи, наблюдать, тихо и бездейственно, у него получалось хорошо, и против роли сторонней тени он ничего больше не имел, как могли бы иметь многие. Слова же только всё запутывали и сбивали с толку, дребезжа ненужной помехой. Когда люди не говорили, а только ходили туда и сюда и производили действия, не сопровождая их словами, – тогда он почти мог связать их поступки и распутать происходящую перед его глазами историю.
Однажды он проходил между домами, оказавшись вдруг непонятным образом один, без надзирателей и спутников рядом. Он был единственным в своём роде, одним-единственным на многие шаги вокруг. Он проходил тихо, не напоминая о своём присутствии ни единым звуком, ни одним резким движением. Ведь не было никакой надобности кому-то замечать его, учитывать, что он где-то есть: зачем же? не стоит и утруждать себя. Вдруг у колодца он заметил женщину, которыми бывают люди (ещё они бывают мужчинами и немного отличаются те от других).
Женщина у колодца чем-то кропотливо занималась, хлопоча немного неуклюже. Она долго возилась на одном месте: нагибалась, распрямлялась вновь и снова нагибалась. (Он не понял, что она делает, точно, но мог бы определить это в целом как «трудилась»). Ясно было, что закончить скоро у неё не получится, но она терпеливо продолжала. Очевидно, результат был очень сильно нужен, просто-таки необходим.
Неожиданно поодаль возникла чёрная фигура. Она быстро приблизилась. Охранник из кордона, сразу понял он по чёрной форме. Существ этого вида он определял мгновенно, с первого полувзгляда: было очень важно отличать их вовремя, чтобы не усугубить своё положение случайной оплошностью.
Женщина не сразу заметила чужое присутствие. Но вот, в очередной раз разогнувшись, она увидела фигуру и быстро попятилась назад. Движение это было, по сути, непроизвольно и пользы практически не имело.
Охранник что-то сказал. Неясно что, но это была угроза. Даже он это понял по выражению и ещё по чему-то, а женщина поняла абсолютно осознанно, смысл был ей полностью ясен, но скрыться она не попыталась: было поздно. Она только ещё отступила, чуть выдвинула вперёд руку, как бы закрываясь, и пролепетала что-то в ответ. Оправдание или просто безнадёжную просьбу. Безнадёжную, потому что она ничего бы уже не поменяла. Это была просто сдача на милость.
А есть ли милость у хищника, когда он настигает жертву?
Мгновенное приближение – и хватка вплотную, из которой нельзя вырваться: здесь сила, данная властью, потому что это – один из Его людей, почти Сверхчеловек, каковым, без сомнения, является Он сам. Потому что чёрная форма госслужащего – это нечто особое, что делает отмеченного ею человека совершенно другим существом, чем иные люди, существом высшим, приближённым к Верху.
Но женщина попыталась вырваться. Жажда самосохранения затмила ей разум, и она вырывалась, позабыв про все несоизмеримые различия, про невозможность самой попытки, вырывалась отчаянно и тщетно, как трепет сухого листа на ветру. Нечего было и думать убежать: она упала на снег возле колодца, попыталась подняться, не смогла.
Крик. Отчётливый и громкий крик. Он предназначался на этот раз не для высшего существа в чёрном, как до того – упрашивающий лепет, хотя и теперь это тоже была просьба, но яростная, на границе с требованием – кому-нибудь.
– По-мо-ги-те! – кричала женщина. – ПО-МО-ГИ-ТЕ!
Слово, всего лишь ещё одно слово, и он, конечно, не смог среагировать на него, как не мог на любое другое, но кроме звуков человеческого языка сюда было заложено что-то ещё, потому что смысл крика постепенно пробрался к нему сквозь забвение и отстранённость. Он понимал, вдруг смог понимать, что это такое: ПО, МО, ГИ, ТЕ – это призыв о помощи, это клич, брошенный наугад случайному адресату, тому, кто окажется ближе в данный момент.
Ближе был он. Собственно, он и был единственный, кто слышал клич. Только это напрасно: он же не мог помочь, сам в точности не зная, почему. Возможно, потому что кричало человеческое существо и помощи оно ждало от себе подобных. А он, а он-то что? Он сжался, пытаясь занять поменьше места, стать ещё незаметнее, совсем невидимым.
– Помогите!
Только страх и беспомощность владели им. Он не знал, что делать. Он не был тенью на самом деле, он был живым, присутствующим и осознающим. И зачем только расшифровались таинственные звуки, зачем открылся смысл, заложенный в них? Зачем только он понял призыв, ведь он…
Он никто! Нигде! Его здесь нет, – о, поверьте, поверьте! – его здесь нет!
– Пом…
Голос задохнулся и сник, растратив все силы. Клич о помощи умолк, больше ничего не призывало и не требовало. Спокойная тишина восстановилась теперь, но зачем, зачем всё это было?
Почему он не смог ничего сделать?
Он мог? Он должен был?
Он стоял на месте, дрожа и судорожно выдыхая пар открытым ртом, – перепуганный, затаившийся зверь, желающий только бежать, уйти.
Что делать?
74.
Машенька вошла в квартиру.
В чужую квартиру, что было невероятным происшествием для неё, просто немыслимым событием. Никогда раньше не входила Машенька сама в чужие квартиры. Особенно, если хозяев в них не было.
Ей просто сказали, что надо так, что к такому-то времени ей необходимо быть в такой-то квартире. Сказали милые и надёжные люди – Евгений и Анатолий, знакомые Лёши. Однажды днём они пришли к ней, поздоровались очень вежливо и просили помочь. Это они всё-таки рассказали ей, куда делся её муж, хоть она и не поверила сначала: разве это возможно, что Лёшу арестовали? Но: да, – сказали они, – это действительно так. Они спросили её про рукопись (проклятая рукопись! Машенька так и знала, что рано или поздно он попадёт в неприятности из-за всех этих рукописей), но она ничем не смогла им помочь. Машенька на самом деле не знала, где Лёша держал рукописи, он никогда не показывал ей и, наверно, очень бы рассердился, если бы она спросила. Тогда они нашли сами – вот какие молодцы. Позже они побеседовали с Машенькой – и в самом деле, очень милые люди, – расспросили её о жизни. Да всё как обычно, – удивилась она, – жизнь как жизнь, ничего особенного, примечательного. Они сказали, что будут держать с нею связь и чтоб она немедленно звонила, если появится что-то угрожающее: незнакомые люди, непонятные послания и прочее. А вчера вечером Евгений сам позвонил ей и сказал: оставаться в квартире опасно. Как так, – не поверила она, – это ведь единственное надёжное место на земле; но он сказал: уже нет. За квартирой, похоже, следят, – сказал он. Возможно, скоро туда придут люди из госслужб, так что лучше бы Машеньке перебраться в другое место – и назвал адрес. Там, – сказал он, – относительно безопасно, потому что за той квартирой следить не будут. А они с Анатолием будут её ждать.
И вот, первая половина следующего дня, и Машенька вошла в просторные комнаты этой незнакомой квартиры. Когда она пришла, никто её почему-то не встретил, но дверь оказалась не заперта, и она решила войти.
В квартире, наверно, давно никого не было, но казалось, что обитатели покинули своё жилище в нетерпеливой спешке. Стенные шкафы в передней были приоткрыты, потёртый коврик лежал неровными волнами. В комнате сбоку стоял такой беспорядок (всё переворочено вверх дном, сдвинутая кровать стоит на боку, выдвинутые ящички комодов вываливаются из своих мест), что Машенька даже побоялась заходить туда: у неё в квартире такой путаницы никогда не было; она прибиралась раньше, чем беспорядок появлялся. Недоумённо и даже немного недовольно покачав головой, она прошла дальше.
Открытая ванная пересохла со временем, здесь не было ни намёка на влажность, но обстановка говорила: это было незапланированно. Изящные бутылочки с шампунем и разными кремами вызывающе стояли на стеклянной полке и бортиках ванны, никто и не думал их убирать.
Машенька не стала заходить. Она бы чувствовала себя неловко в компании столь самозабвенных субъектов. Вместо этого она прошла прямо по коридору – в длинную и светлую комнату.
Что за женщина жила здесь?
Женщина – это чувствовалось очень хорошо. Женщина яркая, гордая, внутренне сильная, стоящая на своём до последнего, с огромными амбициями – эксцентричная особа, какою Машенька никогда не была. Она озадаченно осматривалась по сторонам: сама атмосфера, вызывающая, подобно исчезнувшей обитательнице квартиры, ошеломила Машеньку. Никогда не бывала она в таком окружении, непонятном и чуждом ей, никогда не сталкивалась лицом к лицу со своей полной противоположностью.
Этот узкий изящный шкаф, тянущийся вверх, маленький пухлый диван и стул, прихотливо развёрнутый у окна, лёгкая органза занавесок, – всё как будто воспаряло в воздух, растворяясь в дневном свете, что лился через окно и заполнял всё помещение. Машенька оглянулась по сторонам ещё раз с невольным любопытством: она даже не представляла, сколько удивительного скрывается в этой комнате, какие таинственные и странно притягательные вещи можно обнаружить здесь при более близком знакомстве. Евгения и Анатолия всё ещё не было – странно, может, задержались где-нибудь, – но Машеньку это не встревожило: конечно же, они придут скоро, они надёжные люди. Она помедлила и, в ожидании их, подошла к низкой тумбе, стоявшей около шкафа.
Машенька открыла дверцу. В тумбе оказалась пара изящных туфель на высоком каблуке. Они были очень открыты – из одних ремешков – и казались почти невесомыми, воздушными. В таких бы фее летать над лугом, едва касаясь лёгкими шагами стебельков трав. Машенька даже с некоторым восхищением оглядывала их: так заманчиво было бы надеть на минутку и тоже пройтись, порхая, по комнате, но нет, что вы, она никогда не решится.
Машенька с чуть заметным сожаленьем закрыла тумбу, помедлила ещё немного. Подошла к шкафу и осторожно приоткрыла створку. В полумраке глаза выхватили шейный платок жемчужно-голубого цвета, что мягко обвил плечики поверх какой-то другой тёмной вещи. Ещё один платок – ярко-алый (совсем как флаги в центре Ринордийска, Машенька видела по телевизору) – свесился с подоконника.
Машенька закрыла створку шкафа, но уже не могла остановиться: её тянуло дальше. Что-то двигало ею, чему она не могла сопротивляться, чему даже ей и в голову бы не пришло сопротивляться. Чувствуя себя уже веточкой, уносимой потоком, она прошла во вторую комнату, которая отпугнула её вначале, – за перевёрнутой кроватью монументом стоял ещё один шкаф, совсем уже высокий, с антресолью. Что там в нём? – она потянула за ручку дверь, но та не поддалась сначала: слишком плотно оказались прижаты друг к другу верх дверцы шкафа и низ – антресоли. Дверца антресоли цеплялась за дверцу шкафа и не давала ей открыться самой по себе.
Осторожно, опасаясь сломать что-нибудь и в то же время не намереваясь прекращать, Машенька упорно потянула ручку на себя. Шкаф начал открываться вместе с антресолью. Там, наверху, на стыке неподвижной верхней стенки и отходящего ребра дверцы, что-то лежало…
Когда Машенька открыла дверцу, со шкафа упал Его тяжёлый каменный бюст. Он спикировал прямо вниз и проломил Машеньке череп.
Безответно лежала она под распахнутой створкой антресоли, красивая красная кровь растекалась вокруг, а Машенька была совсем спокойна.
