Kitabı oku: «Корни. О сплетеньях жизни и семейных тайнах», sayfa 5

Yazı tipi:

свет

Я проснулась рано и увидела на крытой веранде нашу двадцатисемилетнюю руководительницу группы, радующуюся ласковому дождю. На ней была футболка с надписью «необщительна, но готова поговорить о растениях». Несколько дней назад, когда мы гуляли среди посадок полевых цветов, я заметила на ее руках сыпь от солнца. Почесывая покрасневшие места на шее, она объяснила, что в дождь аллергия на природные факторы мучает ее меньше. Ребенком она обожала сидеть у окна и смотреть на их домашний сад, укромный, но весьма живописный уголок природы, где она росла, точно комнатный цветок. Теперь она художник перформанса, и в ее квартире-студии в Альберте помещается больше семисот спасенных и вылеченных домашних растений – либо доставшихся ей от умерших или заболевших хозяев, которые больше не могли ими заниматься, либо украденных из негостеприимных офисов. «Мои сотрудники», – говорила она.

Несколькими часами позднее мы прибыли в Лаврентийский лес, планируя завершить там нашу экспедицию. Нас ожидала встреча с художницей из французской части Швейцарии, которая прославилась фотографиями деревьев, выросших на пепле Освенцима. Birken по-немецки значит «береза». Своим другим названием – Аушвиц-Биркенау – этот концлагерь обязан окружавшим его белым березам. Вскоре после окончания коммунистического периода в Польше художница начала ходить по лагерям. Что значит для деревьев продолжать дело жизни в таком обезлюдевшем месте, каким образом можно транслировать значимость и биополе этого места, так «остро ощущаемые» многими посетителями, если фотографии не передают их адекватно?

Теперь художница поселилась вместе со своим партнером в горном районе на юге Квебека, в простом, но элегантном деревянном доме, поставленном в большой роще среди красных дубов и белоствольных сосен. Под кронами деревьев расстилались плотные коврики субтильных растений, огороженные столбиками с веревкой, чтобы их не топтали. Художница сказала, что эти нежные сообщества – красный триллиум, клинтония, кандык и увулярия (возраст некоторых из них перевалил за сотню лет) – обладают большей способностью к воспроизводству и выживанию, чем отдельно взятые виды.

Нежные сообщества. Наверно, это мы и есть, подумала я, глядя на своих стоявших в лесу попутчиков – художников из ближних и дальних краев в возрасте от двадцати до семидесяти, бездетных и имевших детей, «благородных» разбойников, рассматривавших кражу плодов с семенами и черенков из частных садов как общественно полезное деяние, следовавших мудрым предписаниям древних и туземных фармацевтов и ценивших растения за лечебные свойства. Мы провели неделю в сотрудничестве с лесом, окруженные невидимой нитью, в постоянном взаимодействии друг с другом. Восемь не связанных родством, объединенных только шапочным знакомством организмов, полагавших «маленькие цветочные радости» свидетельством неуязвимости вечно вращающейся Земли, недремлющей перед глобальной угрозой коричневой чумы, апокалиптическими новостями о потопах, ураганах и неминуемом экологическом коллапсе.

Чем дольше мы оставались в лесу, тем сильнее я ощущала погруженность в ритм жизни деревьев, теряя счет дням и часам. Я закрывала глаза и тихо стояла, прислушиваясь к потрескиванию гнущихся ветвей, стараясь представить себе скрытые коммуникации грибниц и корневых систем, распространившихся, будто вселенная, по всему подземному миру. Я хотела вникнуть в работу невидимых подземных сил, в то, как грибные гифы и расползающиеся корни передают во все стороны глубоко в почве сигналы бедствия и предложения образовать связи.

Художница привела нас к себе домой и угостила японским зеленым чаем. На подносе, который она принесла и поставила перед нами, позвякивали маленькие чашечки. Она предложила нам сесть на пол, на подушки рядом с проектором.

Одно время, сказала художница, она делала отпечатки растений, используя метод фотографии в электромагнитном поле и эффект Кирлиана. Получались как бы оптические изображения листьев, наподобие лучистых заряженных солнц с пылающими, светящимися краями.

Ее замыслом было визуализировать связи и взаимоотношения между растениями, когда между ними возникает близость. «Мы увлеченно исследуем внутреннее строение всего на свете с помощью высоких технологий визуализации, – пояснила она. – Но когда мы увидим связи в действии и что на самом деле исходит от каждого живого организма, произойдет настоящая революция».

Ее задачей было изучить границы материального мира. С чего начинается и где кончается вещество? На этих ее словах я вдруг задумалась о том, какое ничтожное расстояние отделяет мою кожу от кожи моих соседей. Наши колени почти соприкасались. Волоски шевелились. Я представила себя в ореоле дрожащей световой каймы. Я подумала о наших аурах, разлетающихся в разные стороны и сталкивающихся вопреки смешной иллюзии самодостаточности.

Электромагнитное излучение было очень мощным, сказала художница, из-за чего у нее развился рак. Тут я поняла, что она носит парик. Кто-то спросил, намерена ли она прекратить работу со световыми полями, и она ответила отрицательно. Можно было бы уменьшить риск, но с покорностью получившей дозу радиации Марии Кюри она решила, что это было необходимой платой за исследования. Она видела своей миссией изменить застывшую картину мира, выстроенную по законам картезианской логики. Только за счет опасных частот, токов и радиоволн можно было размыть границы древней истории и доказать, что биологическое вещество не упаковано в запечатанный сверток, а напротив – изменчиво и проницаемо.

Для того чтобы зафиксировать нечто недоступное человеческим органам чувств и получить доказательства всепроникающей жизненной силы, она создавала так называемый «энергетический гербарий». Она мечтала о том, чтобы ее фотографии были выставлены в парижском Национальном музее естественной истории.

Пока художница говорила, я вся извертелась на своей подушке, будто ребенок, которому невмоготу сидеть на месте. Ее рассказ увлек меня, однако я никак не могла успокоиться, словно мое тело извивалось от усилий что-то понять. Каким-то образом это было связано со всеми этими играющими границами и навязшими в зубах «взаимозависимостью» и «симбиозом».

Мне в голову пришла мысль о возбуждении, которое ощущаешь, если случайно коснешься того, кто тебе нравится, – кажется, воздух наэлектризован. Но кроме того, я начала понимать, как искажаются портреты и воспоминания, если не удается обозначить «мою» и «твою» зоны, какими несуразными становятся точные описания и картины, если нет индивидуальностей, личных пространств, изолированных от чудес и крушений мира; что такое «я», если все мы – просто распадающиеся на элементы свет и энергия?

В хранилище нам показывали отдельно взятые экземпляры, а художница повернула нас лицом к воодушевляющей панораме активной жизни. Под конец она призналась: «Многое еще непонятно, многое трудно объяснить».

Пришло время попрощаться и уйти из леса – из леса, в котором художница, возможно не без иронии, решила уединиться. А может, она и не уединилась вовсе, а только стерла границы – переплела свою жизнь с деревьями, мхами и прочими живыми объектами Лаврентийских лесов? Когда наша группа грузилась в микроавтобус, я размышляла об энергии, которая высвобождается из наших организмов, будто из глубокой шахты, и уходит в небеса, невзирая на ограничения, накладываемые нашими сущностями и конечностями.

родные незнакомцы

Мы ехали домой через зону затопления в Гатино, мимо огороженных мешками с песком домов и богатых резиденций, в которых бассейны скрылись под водами вышедшей из берегов реки. Река затопила дома, волны плескались на уровне потолка полуподвалов. Люди вытащили свои пожитки наверх, повынимали всё из нижних ящиков, переложили продукты на самые верхние полки.

* * *

Дома, в Торонто, я получила сообщение от моего ангела-детектива, из которого узнала, что она загрузила данные из моего семейного древа и анализа ДНК в DNA Painter – и количество вариантов уменьшилось до пяти. Пять гипотетических отцов. Пять подозреваемых в комнате. На сокращенной версии семейного древа – я увидела ее впервые – появились их инициалы. Каждому имени присвоен гипотетический индекс от 1 до 124 – самый высокий соответствовал наиболее вероятному кандидату.

Я поделилась этими находками с сыновьями, которые сидели на диване в гостиной, раскинув ноги с торчащими в разные стороны, такими милыми моему сердцу костлявыми коленками. «Чем дальше, тем страннее, – сказали они, подтягивая свои длинные конечности, – но всё нормально будет».

По плану я должна была связаться с кандидатами. Несколько дней я тянула с этим, предпочитая красить ванную комнату и тупо смотреть «Матрешку».

Родни набралась не одна сотня, но из тех, кто проживал в Англии, близкие совпадения у меня обнаружились лишь с тремя. Я воспользовалась сервисом сообщений компании, которая выполняла тесты, и написала ближайшей опознанной родственнице, дочери известного писателя, однако ответа не получила.

Оставались еще двое.

Здравствуйте, – обратилась я к Н…

Здравствуйте, – обратилась я к К…

От страха и волнения я писала чересчур официальным языком. Имея целью составить некое представление о своей семье, я исследовала семейную историю. Снаружи, в ветреной ночи, нервно, как пальцы, стучали по окну ветки. Б. предупредил меня, что моя родня по ДНК поначалу может проявить бдительность, даже если кто-то из них и выложил информацию о себе. «Мы живем в параноидальном мире». Он посоветовал мне четко дать понять, что я пытаюсь воссоединиться с родственниками не из финансовых соображений, и подчеркнуть, что от меня не исходит никакой угрозы.

Я обращаюсь к Вам с надеждой, что Вы располагаете информацией касательно моего биологического отца… По всей видимости, я была зачата с помощью донора спермы. Возможно, процедура инсеминации была проведена в больнице святой Марии. Не знаете ли Вы кого-нибудь из Ваших родных, кто в конце 1960-х годов мог быть врачом или интерном в Лондоне? Я вовсе не хочу ни вторгаться в чужую жизнь, ни нарушить чей-либо покой… Я лишь надеюсь увидеть фотографии и, может быть, получить дополнительные сведения из семейного анамнеза.

Родственник Н., с которым у меня было второе по значимости совпадение в ДНК, сразу ответил, что мое имя ему неизвестно, и отклонил возможность продолжения разговора – типичный мем: «компьютер говорит нет». Я не отстала и, постаравшись загладить неуклюжесть письма юмором и обаянием, добавила, что мне нужна самая малость, в ответ на что он написал: «Извините, я очень осторожен, потому что работаю в сфере компьютерной безопасности».

Где кроются истоки такой осторожности? Он сам пожелал показать всем свои совпадения ДНК, пригласив и других поделиться их семейной историей. Он знал, насколько близкими оказались связи между нами. Когда я вежливо спросила, нельзя ли мне связаться еще с кем-нибудь из членов его семьи, еще раз заверив его, что не имею ни малейших притязаний на его и их состояние и бизнес, и объяснив, что занимаюсь не совсем обычным поиском уточняющих обстоятельств и истории, а всего-навсего надеюсь получить кое-какие наводки, он ответил: «Извините, мы все очень осторожны».

В то время, в первые месяцы после Брекзита, я так и видела встревоженного человека, который пьет чай Typhoo, воздвигает каменную стену вокруг своей дружной семьи и ревностно оберегает свои границы. Ревностно оберегает свою рыночную экономику и маленькую территорию собственного перепуганного «я».

Я не просила, чтобы меня признали членом семьи. Или просила? Я им не родственница, и он мне ничего не должен. Или должен? Это касается не только меня, а вообще всех в той или иной степени нежданных пришельцев, которые сваливаются как снег на голову и пытаются проникнуть в безопасное место или претендуют на статус блудных сыновей и дочерей. Кто-то из нас стоит у дверей и агитирует за допуск, а кто-то думает: Ради всего святого, страна же маленькая, сколько еще народу мы можем приютить? И все мы связаны родственными узами.

«Что ж, думаю, с его точки зрения, от тебя может исходить опасность, – осторожно сказал мой муж, видя, что я уже готова отступить. – Мало ли, может, в тебе кроется какая-то семейная тайна».

Если смотреть под таким углом, я явилась с темной стороны, чтобы пролить свет на некую тайную историю, которая в семейных хрониках старательно замалчивается.

Мне не было ни малейшего дела до того, что я послужила напоминанием о каких-то забытых неприятных событиях. Обижала его злобная подозрительность. Я не рассчитывала ни на любовь, ни на радушный прием, но примерить на себя взгляд и настроение оценивающего меня незнакомца было неуютно. От этого я только еще больше уперлась.

* * *

В конце концов мне удалось подобраться поближе к искомой информации благодаря кузине K. Как только я ей написала, она дала мне номер своего мобильного телефона и предложила перезвонить прямо сейчас. (Тут есть масса вариантов.)

Я поймала ее, когда она уже собиралась уходить к себе в студию. Ее живопись, как я заметила позже, с часто повторяющимися лазурными бассейнами, высокими пальмами и архитектурой в стиле модерн середины прошлого века, излучала обаяние покоя и уединения подобно калифорнийским работам Дэвида Хокни. Она выслушала меня по телефону и сразу вызвалась мне помочь.

С одной стороны, семью можно рассматривать как внешние границы, которыми мы отгораживаемся от тех, кого не знаем, – то, что, согласно логике защиты, следует укреплять и обходить дозором. С другой – семья текуча и периодически легко меняется до неузнаваемости. К. приняла меня всей душой – восприимчивой, пытливой, чуткой, открытой к свободному общению душой художника. Ошеломленная, я слушала, как она рассуждала, гадала вслух, отметала разные возможности. Плейбой в семье… жена-японка… трое сыновей… пять браков… Судорожно сжимая в руке телефон, я внимала каждому слову.

Следуя интуиции, К. высказала предположение, что нам стоит обратиться к одному из родственников с просьбой сделать тест ДНК. Вскоре она прислала мне фотографию бородатого, радостно улыбающегося мужчины под сорок, ветеринара по имени С., с набором для анализа в руках.

Ощутила ли я торжественность или предвкушение каких-то событий? Нет. Только удивительное, бережное притяжение протянутых ко мне рук. Я почувствовала облегчение и вместе с тем готовность ждать – и ждать новостей.

Вспоминая наши прежние разговоры, я представляю себе К. у нее дома в тот момент, когда зазвонил телефон. Большая, счастливая, благополучная семья. А может, пережившая периоды роста и сокращения, ссор и примирений. При любом раскладе я часто думала, не отправить ли К. в качестве благодарности рассказ. Я держу в уме один эпизод из «Истории любви» Саманты Хант. Это самый конец.

Чем живое отличается от воображаемого? Чем отличается любовь от безопасности?

– Отопри дверь, – снова говорит он.

Эта семья – самый крупный эксперимент, в котором мне доводилось участвовать, эксперимент под названием «Как ты кого-то впускаешь?».

– Отопри дверь, – снова говорит он. – Пожалуйста.

Я поворачиваю дверную ручку. Открываю. По-моему, это лучшее определение любви.

аквапарк

Мой телефон зазвонил, когда мы сидели на пляже в аквапарке Вестлейк-Вилли с жирными от масла руками и объедались жареными креветками и соленой рыбой. Он звонил весь день, пока наш караван из семи велосипедов катил по проселочной дороге под ярким солнцем. Один раз я взглянула на экран – звонок издалека, из Португалии. Видимо, ошиблись номером, подумала я и снова принялась крутить педали.

Наконец, оказавшись на берегу, прежде чем войти в озеро, где покачивались многочисленные надувные игровые комплексы, я остановилась и ответила.

Алло, алло, Кио, это Кио?

Из трубки доносился мужской голос. Мягкий и дружелюбный. Бородатый мужчина по имени С., ветеринар.

Человек, которого вы ищете, был моим отцом. То есть он был нашим…

На гигантской горке колготились дети, по очереди скатываясь в воду. Три девушки на пирсе отрабатывали прыжки в воду с элегантным сальто вперед. Кукуруза на гриле и озерная вода, воздух с легкой примесью выхлопных газов. Старик продавал жареные сосиски. В крошечных динамиках громко пел Боб Марли. Было очень плохо слышно. Я пошла на парковку.

…теперь слышите?.. Кио, послушайте, я ужасно рад сообщить вам, что вы моя сестра.

Я недоверчиво слушала, медлила, пыталась угадать, не последует ли за этим какой-то подвох. Вы уверены? Я сохраняла самообладание, в то время как мою шею и щеки заливала волна жара и бикини впивался в ребра.

* * *

Вот так просто, здесь и сейчас, оказалось, что у меня есть братья. Четверо. Двое доступны для знакомства. Двое, по неясным мне причинам, недоступны, их контакты с семьей проследить невозможно. Мы охватили не одно поколение. Рождены с 1963 по 1981 годы; проживаем в Фаро, Лондоне, Шанхае… С. – единственный ребенок от пятого и последнего брака своего отца. Нашего отца.

Он умер в 2002 году. Но я уверен, что он хотел бы с вами познакомиться, – вежливо повторил С. под конец нашего долгого телефонного разговора.

* * *

Я дважды прошлась из конца в конец парковки. Подобрала несколько укатившихся пляжных мячей и забросила их на площадку. Схватилась за голову и немного походила кругами. Потом вернулась к своей компании и рассказала, что́ со мной случилось, стараясь осмыслить слова С., когда произносила их вслух. Мой муж шагнул вперед, обнял меня за плечи, потом взял в ладони мое лицо. Сыновья сказали: Погугли его! Погугли!

Друзья крепко обняли меня и оставили одну на пирсе, кружа поодаль на манер добрых маленьких спасателей, пока я выискивала информацию в телефоне. Уверена, С. нелегко было признать, что его отец в сорок пять лет мог согласиться стать анонимным донором спермы. Мне в это верилось с трудом. Он упомянул после минутной заминки девочку, которую воспитывал и помогал растить его отец, когда они переехали в Португалию. «Может, он помогал вашей маме из соображений еврейской солидарности», – сказал он, объясняя отцовские порывы благотворительности.

В сети нашлось только три фотографии моего отца. Я рассматривала их, едва дыша. Темные волосы, усы. Солнцезащитные очки. Галстук. Снимки казались нечеткими, размытыми, как будто камера, которой его фотографировали, была расфокусирована или сдвинулась с места. Сходство неявное, по возрасту он годился мне в дедушки и вовсе не был похож на тот вымышленный мужской образ, который сформировался в моем мозгу и всё еще там оставался. Кем был этот человек и что нас связывало? Я боялась, что никогда этого не узнаю. Боялась узнать и всё испортить.

Севшая на пирс чайка каждые несколько секунд поворачивала голову, чтобы получше меня разглядеть. Я смотрела, как на дальнем конце пирса мои сыновья пританцовывают со своим шестилетним «крестным братом».

Брат. Для моего слуха это звучало странно.

Опоры для ног на гигантской надувной горке были скользкие, и я видела, что мой крестник, стоя внизу, прикидывает, насколько рискованно лезть наверх. Из динамиков доносилась песенка «Old Marcus Garvey». В синем небе парили чайки, словно кто-то скомандовал им: ФОКУС. Две девочки лет одиннадцати-двенадцати удобно устроились на огромном тюбинге и медленно кружились в слабом течении. «Да, это лето у тебя не самое счастливое», – сказала та, что поменьше. «Не говори», – ответила ее подружка.