Kitabı oku: «Декабристы и народники. Судьбы и драмы русских революционеров», sayfa 2
Во главе военных поселений были поставлены генералы А.А. Аракчеев и И.О. Витт. О втором из них речь пойдет позже, а о графе Аракчееве стоит поговорить именно сейчас. В сознании многих поколений с этим именем связаны самые гнусные человеческие качества и не менее отвратительные поступки. Граф и впрямь немало потрудился для того, чтобы вторая половина царствования Александра I оценивалась историками как один из самых мрачных или, по крайней мере, тусклых, периодов в жизни России, однако записным злодеем он не был. В многочисленных исследованиях Аракчеев предстает этаким злым гением императора, фактическим правителем государства в 1822–1825 гг., человеком, подтолкнувшим Александра I к мракобесию и реакции. Подобные утверждения явно преувеличивают влияние Аракчеева на царя.
Граф не мог быть ни наперсником, ни даже советником монарха, да он никогда и не претендовал на эту роль. Аракчеев оставался лишь верным и не рассуждающим исполнителем воли Павла I и Александра I. Готов он был верой и правдой служить и Николаю I, но у последнего оказались свои любимцы. В гербе Аракчеева значится девиз: «Предан без лести». Если слова о лести вызывают обоснованные сомнения, то предан монарху Алексей Андреевич был безусловно. Совершенно неверно считать его, как это иногда делается, невежественным солдафоном, ведь он закончил Артиллерийский Шляхетский корпус в Петербурге, дававший серьезную подготовку, особенно в области точных наук, да и его библиотека в Грузино насчитывала более 10 тысяч томов. Не будем забывать, что при активном участии графа русская артиллерия в начале XIX в. выделилась в отдельный род войск и быстро вышла на одно из первых мест в Европе, что и доказала в битве при Бородино и других сражениях Отечественной войны 1812 г.
Умел Аракчеев грамотно и логично излагать свои мысли на бумаге, правда, обладал при этом странной особенностью мышления. Новые, иногда весьма радикальные идеи появлялись у него только по распоряжению императора. Так, в 1815 и 1818 гг. граф, по приказу Александра I, представил записки об изменении в государственном управлении и об освобождении крепостных крестьян. Его соображения оказались дельными и порой неожиданно смелыми, но они, как уже говорилось, никаких последствий не имели, если не считать того, что частично были использованы во время подготовки отмены крепостного права в 1861 г.
Вместе с тем граф Алексей Андреевич был беспощаден, честолюбив, любил грубую лесть и сам льстил не слишком тонко, распоряжения начальства были для него выше человеческого достоинства, а то и жизни. Он небезуспешно участвовал в придворных интригах и своих противников преследовал беспощадно, добиваясь их падения и удаления от двора. Однако иногда граф совершал поступки, вроде бы не свойственные людям его толка. После войны 1812 г., когда на армию хлынул поток наград, он отказался от орденов, предлагавшихся ему, мотивируя это тем, что не участвовал в боевых действиях. Аракчеев согласился принять лишь миниатюрный портрет императора на ленте для ношения на шее. Это была уже не боевая награда, а знак особого внимания монарха. С этим портретом Александра I граф не расставался до самой смерти.
Между тем с введением военных поселений колесо истории России, как казалось прогрессивному дворянству, повернулось вспять. В 1822 г. помещикам возвращено право ссылать крестьян без суда в Сибирь, продажа крепостных приняла невиданные ранее масштабы. Ответом на эти распоряжения и указы правительства стал взрыв возмущения крестьян и солдат, протестовавших против усиления своего бесправия. Недаром около половины крестьянских выступлений в первой четверти XIX в. приходится на девять лет – 1816–1824 гг.
Особенно опасными, с точки зрения властей, были бунты солдат (заметных беспорядков в армии в послевоенное время насчитывается более двадцати). Одно из крупнейших восстаний поселян произошло в Чугуеве – центре украинских военных поселений в 1819 г. (что называется, на глазах декабристов). Восставшие убили начальников, выбрали из своей среды руководителей, но ничего не сделали для организации серьезной обороны Чугуева, уповая на справедливость царя. Расправу с восставшими чинил сам Аракчеев: 52 человека получили 12 тысяч ударов шпицрутенами (гладкий лозовый прут, вершок в диаметре, сажень в длину), 25 из них умерли.
Самым известным выступлением солдат в этот период стала так называемая «Семеновская история». Все началось со смотра гвардейского корпуса в 1819 г. Александр I, недовольный выправкой Семеновского полка, издал приказ, в котором говорилось: «Семеновский полк прошел… не чисто, у многих взводов левые фланги были позади, надлежащей тишины в шеренгах не было, много колен… согнутых, ногу поднимали не ровно, носки были не вытянуты… офицеры не чисто шли и шпаги дурно и неровно держали…»
Следствием этого приказа явилась отставка старого командира полка генерала Потапова и замена его полковником Шварцем. По словам будущего декабриста А. Поджио, Шварц в своей деятельности опирался на циничные афоризмы вел. кн. Константина Павловича: «Убей двух, оставь одного», «Плох тот солдат, который доживает свой срок двадцатипятилетний до отставки». Новый командир полка, недовольный учениями, мог поставить одну шеренгу лицом к другой и заставить солдат плевать в лицо друг другу. Он бил по щекам георгиевских кавалеров, вернул в полк палочную расправу и вскоре прославился погостом своего имени, где хоронили умерших от издевательств семеновцев.
Не выдержав новых порядков, первая рота Семеновского полка подала на Шварца жалобу начальству. В ответ ей приказали отправиться в крепость в полном составе, и солдаты, возмутившись несправедливостью командиров, подняли бунт. Они попытались самочинно расправиться со Шварцем, но тот благоразумно спрятался от разъяренных гвардейцев. Когда первую роту все же отправили в крепость, остальные солдаты полка тоже перестали повиноваться офицерам. Волнения грозили перекинуться и на другие гвардейские полки, «верхам» с большим трудом удалось справиться с ситуацией. После подавления бунта напуганное правительство разбросало офицеров полка по армейским частям, рядовых же отправили на Украину, на Кавказ и в Сибирь. Расправа с семеновцами не прекратила глухого, но постоянного брожения в гвардии, армии и военных поселениях, что имело заметное значение для движения декабристов.
Политические перипетии первой четверти XIX в. явились серьезным, но не единственным следствием «духа времени». Не менее важно то, что в последней трети XVIII в. началось неудержимое шествие капитализма по странам Европы и Америки. Уцелевшие после наполеоновских войн традиционные порядки вынуждены были (даже в странах – победительницах Наполеона) шаг за шагом отступать под натиском нового в экономике и социальных отношениях. В значительной степени это касалось и России, остававшейся в то время одним из главных оплотов старого строя.
Присоединение во второй половине XVIII в. черноземных земель на юге и юго-западе страны позволило ей в короткий срок стать житницей Европы. На переломе веков свыше 90 % подданных империи были крестьянами, бесправие которых достигло своего апогея. Указы Елизаветы Петровны и Екатерины II, предоставлявшие помещикам полные права над личностью крестьянина, завершили процесс превращения крепостничества в рабство нового времени. Заметим, что крестьянам, естественно, было запрещено жаловаться на своих господ.
После этого вряд ли стоит удивляться и постоянным волнениям крепостных (вспомним хотя бы казацко-крестьянское движение под предводительством Е. Пугачева), и неизбывным заботам правительства о мерах по удержанию крепостных в повиновении, и тому чувству стыда, которое испытывали за свою страну просвещенные люди России. На рубеже веков уже нельзя говорить о крестьянстве как единой и однородной массе. Во-первых, в правовом отношении оно распадалось на несколько групп: от помещичьих крепостных до вольных однодворцев на юге страны и государственных – в центре и на севере (напомним, что Сибирь вообще не знала крепостного права). В имущественном отношении эти группы также значительно отличались одна от другой, поскольку вольные и государственные крестьяне жили свободнее (по крайней мере, экономически), чем частновладельческие.
Во-вторых, дифференциация крестьянских хозяйств зависела от занятия селян (барщина, отходничество, промыслы). Широкое распространение получает перевод помещиками части крестьян с барщины на оброк, развитие промыслов и отходничества. Уплата денежного оброка предоставляла крестьянам более широкий выбор хозяйственной деятельности, поощряла их предприимчивость и энергию. Ведь помещик, озабоченный только получением денег от крестьянина, совершенно не интересовался, каким способом его крепостной добывает эти деньги и сколько он их добывает. Недаром богатые владельцы мануфактур и купцы из крестьян, ставшие известными позже на всю Россию, оказались выходцами из оброчного Нечерноземья. Появились и целые промысловые села, жители которых числились крестьянами лишь номинально, добывая средства к существованию отнюдь не работой в поле (наиболее известные из таких сел: Палех, Жостово, Хохлома, Гжель).
В Черноземье ситуация сложилась несколько иная. Здесь помещик получал основные прибыли от продажи сельскохозяйственной продукции, а потому стремился повысить личный доход с помощью расширения барской запашки за счет крестьянских наделов и увеличения барщинных дней. Именно в Черноземье появилась «месячина» – система, вообще лишавшая крестьян земли и заставлявшая их работать на помещичьем поле за еду и одежду. Подчеркнем наиболее важное для нас – «месячина», как и оброчные работы, символизировала распад самого традиционного способа производства, основанного на существовании собственного крестьянского земельного хозяйства. Парадоксы российской социально-экономической жизни: крестьяне – владельцы крупных капиталов, торговых и промышленных предприятий, наконец, крестьяне – владельцы (через подставных лиц) других крестьянских душ – все это начинает становиться обычным на просторах империи именно в конце XVIII – начале XIX в.
Не осталось в стороне от перемен и помещичье хозяйство. Дворянство всячески пыталось повысить доходность своих имений, усилить эксплуатацию крепостных, искало нетрадиционные пути для получения денег, столь необходимых в новые времена. В наиболее трудном положении оказались помещики черноземных губерний, поскольку они не могли до бесконечности выжимать соки из крестьян, так как это привело бы к разорению последних и лишило бы их хозяев какой бы то ни было прибыли. Иных же методов повышения доходов большинство владельцев имений не знало и не хотело знать, хотя им и пытались подсказать «сверху» нечто новое. В 1810-х гг. в Москве продолжало действовать Экономическое общество, которое знакомило дворян с передовым отечественным и зарубежным опытом, издавало журнал, заводило опытные хозяйства. Однако масса помещиков шла по пути наименьшего сопротивления, предпочитая всевозможным новшествам знакомое увеличение барщинных дней и оброка.
Самой отвратительной чертой русского крепостничества было даже не злоупотребление помещиков своей властью, а юридическая неоформленность этой власти, то есть подчинение крестьян ничем не стесненному произволу дворянства. В таких условиях легко могли появиться не только салтычихи, что все-таки было достаточно редким явлением, но и возникнуть более прозаические, зато чаще повторявшиеся коллизии. Например, в 1850-х гг., ожидая отмены крепостного права и желая сократить количество крестьян, которым будут выделены земельные наделы, помещики перевели в разряд дворовых (не землепашцев) более 500 тысяч крепостных, и сделали это «по закону», точнее, воспользовавшись отсутствием оного.
Эта же юридическая неопределенность положения явилась причиной того, что крестьянство считало любую власть чуждой и враждебной себе. Оно ей повиновалось частью из страха, частью по привычке, но признавало над собой главенство только общины. В качестве защитной реакции крестьянство разработало целую программу поведения с господами. По словам Ю.Ф. Самарина, славянофила и экономиста: «Умный крестьянин, в присутствии господина, притворяется дураком, правдивый бессовестно лжет ему в глаза, честный обманывает его, и все трое называют его своим отцом».
Значительные изменения произошли и в жизни российских городов. Их население на протяжении XVIII в. выросло в четыре раза (правда, и после этого оно составило лишь 3 % всего населения страны). Бурный рост мануфактур, внутренней и внешней торговли увеличил спрос на рабочие руки и техническую интеллигенцию. Русская буржуазия конца XVIII – начала XIX в. мало напоминала свой европейский аналог. Издавна определенная прослойка людей была связана с торговлей и ремесленно-промышленной деятельностью. Иногда ее представителям удавалось создать значительные состояния, но они имели тенденцию к распылению, а не к росту, а потому кристаллизация собственно буржуазных взглядов и требований у владельцев крупных капиталов задерживалась.
Причиной такого положения дел были те социально-политические условия, в которых пребывали российские торговцы и промышленники. Государство (в лице монарха) было монополистом в важнейших областях промышленности и во всех отраслях коммерции. К тому же дворянство зорко охраняло свою монополию на владение заселенной крестьянами землей и крепостными. У русских предпринимателей, воспитывавшихся в условиях постоянного прессинга, долго отсутствовали традиции политической борьбы, чувство классового самосознания, сословная программа действий и т. п. Сокровенным желанием каждого российского буржуа являлось достижение дворянского звания, а идеалом – знаменитые Строгановы или Демидовы. Думается, понятно, что в дворянство буржуазию гнало не тщеславие и не жажда постов и наград, а голый расчет – страх перед возможностью остаться без необходимой для торгово-предпринимательской деятельности земли и рабочих рук.
Отметим, что и российский работный люд был далек от классического пролетариата. Вряд ли можно говорить о появлении в конце XVIII – начале XIX в. профессиональных рабочих, рабочих династий и прочее. Перепись населения показала, что в конце столетия вольнонаемные рабочие составляли около 2 % от общей массы работных людей. Единственное, что достаточно устоялось в мануфактурном деле на грани веков, – это нищета тружеников предприятий и их абсолютная социально-политическая незащищенность.
Таким образом, на рубеже XVIII и XIX вв. в России складывалось весьма симптоматическое противоречие. Дух времени, с особым нетерпением улавливаемый передовым дворянством, требовал перемен и в экономике, и в политике, и в социальных отношениях. Однако трон, слышавший эти требования, всегда шедший в России на полшага впереди общества (может быть, потому, что сверху виднее, а скорее, потому, что самого общества, а значит, и общественного мнения в стране еще не сложилось), не решился произвести необходимые перемены, счел, что население империи к ним еще не готово. Правы были высокопоставленные реформаторы или нет, трудно сказать, но своим решением они уступили инициативу только еще нарождавшемуся общественному движению.
С последним дело обстояло тоже совсем не просто. Слабость буржуазии, зависимое от государства положение церкви, общая хилость городов и традиционная неорганизованность крестьянства выдвинули на первый план представителей просвещенного дворянства. Именно им предстояло сказать свое слово в деле реформирования традиционных порядков империи, приведения их в соответствие с многозначным и бескопромиссным духом времени. Как и какое слово будет сказано передовым дворянством, зависело от многих и многих обстоятельств.
Зарождение дворянской революционности
Свободны не те, кто дожил до свободы, а те, кто свободными стали.
И. Губерман
Росту самосознания дворянства во многом способствовали те громадные сдвиги, которые произошли в его правовом положении в последней трети XVIII в. Указы 1762 и 1785 гг. освободили первое сословие от обязательной государственной службы, телесных наказаний, предоставили ему начатки местного самоуправления. Иными словами, самодержавными правительствами были созданы формальные предпосылки для возникновения в России политически свободного сословия. Следует, однако, сказать, что Зимний дворец и дворянство совершенно по-разному понимали суть этих государевых распоряжений.
Правительства рассчитывали на сознательность первого сословия, т. е. пытались заменить принудительную службу дворянина его нравственной обязанностью трудиться на благо страны. Причем касалось это не только офицерства или представителей бюрократического племени. Те из членов первого сословия, кто выбирал для себя вольную жизнь в имениях, по замыслу Зимнего дворца могли отправляться в провинцию. При этом правительство надеялось, что они смягчат мрачные нравы российского «Пошехонья», донесут до самых «медвежьих углов» новое понимание отношений между помещиками и крестьянами, властью и обществом. Не будем идеализировать картину, делать из помещиков этаких культуртрегеров. Зимний дворец прекрасно понимал, что неслужащие дворяне станут в деревне прежде всего новым отрядом правительственных агентов, наблюдающих за настроениями крестьян, а также выполняющих полицейские и фискальные (обеспечение сбора налогов) функции. Правительство действительно получило слой своеобразных «добровольных» чиновников, но ведь и надежды «верхов» на просветительскую миссию дворянства в деревне тоже со счетов не сбросишь.
На роль правительственных агентов в провинции первое сословие согласилось безропотно. Однако оно, по большей части, оказалось не готово выступить в роли просветителей народных масс и восприняло Манифест о вольности дворянской и Жалованную грамоту дворянству лишь как свободу от всех и всяческих обязанностей перед обществом и государством. При таких условиях появление Простаковых и Скотининых, как заметных общественных типов, вполне закономерно. Они и им подобные использовали послабления, сделанные правительством, для усиления личной власти над крестьянами, увеличения бесправия и нищеты основной части сельского населения. Однако подобный тип существовал всегда, в условиях же большей свободы дворянства он стал только заметнее, откровенно бросался в глаза. К сожалению, крупные перемены приводят не только к изменениям позитивным, не только открывают дорогу к прогрессу, но и поднимают массу мути и пены. К тому же далеко не простаковы и скотинины определяли, к счастью, лицо российского дворянства.
Дух времени и появившийся у дворянства досуг приобщили лучшую его часть к интеллектуальным занятиям, увлечению философией, политэкономией, историей, журналистикой, литературой. Зарождавшийся дворянский авангард очень быстро обнаружил стремление к просвещению, а значит – к выработке собственного мировоззрения. Немалую роль в этом сыграл интерес императрицы Екатерины II к европейским идеям, который она всячески старалась привить своему окружению, а оттуда эта мода расходилась волнами, захватывая сначала столичное, а затем и провинциальное дворянство.
Не стоит сбрасывать со счетов и уроков «переворотного» XVIII в., в котором многочисленные дворцовые перевороты дали дворянству понять, что долг перед сюзереном – вещь важная и нарушать присягу вроде бы грешно. Но, как оказалось, если монарха убирают, дабы осчастливить страну, вернуть на трон его законного владельца (а оправдания заговорщиков всегда звучали именно так), то в нарушении присяги нет ничего страшного и греховного. Тем самым был положен раскол в душах и умах дворянства, для которого царь и отечество переставали быть единым целым.
Участившиеся и укрепившиеся контакты с Западом, постоянное воздействие европейских идей на образованное общество, разрешение правительства заводить частные типографии, несомненно, способствовали взрослению передовой части первого сословия. Его развитие, упорная погоня за европейским опытом привели к возникновению в России общественных (покамест сугубо дворянских) группировок, отличавшихся друг от друга, прежде всего, нравственно-политическими пристрастиями. Не менее важно и то, что теперь острейшие вопросы русской жизни обсуждались не только в дворцовых покоях и тиши министерских кабинетов, но и в столичных салонах или провинциальных гостиных.
Тип дворянского революционера, будущего декабриста формировался в России в первой четверти XIX в. постепенно, хотя внешне этот процесс выглядит яростным взрывом оппозиционности. Декабристы имели своих предшественников, без существования которых трудно себе представить возникновение дворянской революционности или любого другого общественного течения. Среди этих предшественников нужно упомянуть не только о Н.И. Новикове и А.Н. Радищеве, обычно фигурирующих в исследованиях, но и о многих других представителях поколения «отцов» декабристов, испытавших на себе тяжесть духовного взросления российского дворянства. О тяжести этого взросления сказано совсем не для красного словца, ведь уже Петр I поставил перед первым сословием трудноразрешимые задачи.
Великий император требовал от представителей первого сословия невозможного, желая, чтобы оно одновременно было активным, энергичным, профессиональным и в то же время оставалось полностью покорным трону. Первое требование предполагало, что дворяне во главе с «птенцами гнезда Петрова» должны были превратиться в сознательных помощников монарха-реформатора, государственных деятелей в полном смысле этого слова. Второе, вопреки первому, оставляло дворянство бесправными, хотя и привилегированными, подданными престола. Идея о выращивании инициативных рабов – любимая мечта монархов, однако мечта совершенно утопическая.
Единственным реальным ее следствием стала все углублявшаяся раздвоенность сознания первого сословия, которое на протяжении XVIII в. так и не смогло четко определить свое место в политической жизни страны. Оно временами проникалось чувством собственной значимости в ходе дворцовых переворотов или в годы правления Екатерины II, то впадало в мрачную апатию, уходя с головой в хозяйственные заботы или ворчливую оппозицию правительству, как это было в царствование Павла I. Так или иначе, мысль о политическом значении своего сословия, о более активном его участии в государственных делах, об ответственности перед обществом и народом упорно сверлила головы просвещенной части дворянства задолго до появления декабризма. Пика же раздвоенность сознания дворянства достигла к началу XIX в. Дело не только в том, что со времени петровских преобразований прошел достаточный срок, позволивший взвешенно оценить итоги начинаний царя-реформатора.
Главное заключалось в необычной насыщенности последней трети XVIII в. политическими событиями как в Европе, так и в России. Пугачевский бунт, большие и малые дворцовые перевороты, просвещенный абсолютизм Екатерины II, упорные, но мучительные духовные поиски «отцов», противоречивые мероприятия Павла I, звучавшие явным диссонансом, либеральные посулы Александра I, оскорбительное господство крепостничества во всех сферах жизни страны – все это питало рост чувства собственного достоинства дворянства, способствовало превращению этого чувства в гражданственность, помогало ощущать себя необходимой для блага страны общественной силой. Идеи Вольтера, Монтескье, Руссо и других европейских мыслителей, Французская революция последней трети XVIII в., наполеоновская эпопея – усугубляли и без того осознававшееся «прогрессистами» несоответствие духа времени и российской действительности.
Они дали теоретическую основу для практического выражения недовольства передового дворянства, заставили его вести споры о целях и методах переустройства страны, поставили перед ним серьезные нравственно-политические проблемы. Среди этих проблем были и такие, над решением которых бился не только дворянский авангард России, но и многие мыслители Европы (и не только в конце XVIII – начале XIX в.). Их можно сформулировать следующим образом: могут ли революционные перевороты не просто способствовать необходимому социальному и политическому преобразованию общества, но и обойтись без крайностей «царства террора»; обязательно ли эти перевороты заканчиваются установлением диктатуры одного лица или группы лиц; есть ли морально безупречные средства достижения целей революционеров, а если нет, то можно ли в данном случае пренебречь моралью? Действительно, опасения того, что их деятельность приведет к развязыванию гражданской розни, спровоцирует бессмысленный и кровавый крестьянский бунт; постоянные подозрения в бонапартистских замыслах Орлова, Пестеля, Трубецкого преследовали декабристов на протяжении всего периода их деятельности.
Эти опасения и подозрения то ускоряли процесс созревания и организации дворянских революционеров, то тормозили его. Вся их активная общественная жизнь прошла, можно сказать, между двумя полюсами: необходимостью и оправданностью революционных действий для достижения прогресса во всех областях жизни России и опасностью превращения благих намерений в свою противоположность. Окончательного решения этих действительно сложнейших проблем они не сумели найти даже в 1825 г., и кто знает, есть ли вообще удовлетворительное решение подобных проблем? Довершили процесс становления дворянской революционности Отечественная война 1812 г. и заграничные походы русской армии в 1813–1815 гг. Для истории общественной мысли в России победа над Наполеоном и вступление русских войск в Париж – события жизненной важности.
Они породили у солдат и офицеров сознание национального единства, самоощущение граждан великой европейской державы, признанной в этом качестве и другими народами. Более того, поскольку долгие годы войны с Наполеоном способствовали росту патриотического воодушевления, а вслед за тем – как результат причастности к единому делу – и ширящегося ощущения равенства всех сословий, в рядах молодого прогрессивного дворянства последовало неизбежное возникновение чувства собственной ответственности за хаос, убожество, нищету, грубость российской жизни. Эта моральная уязвленность, с одной стороны, и ободряющий пример европейской жизни, с другой, звали молодых дворян к решительным действиям, заставляя их пересматривать многие устоявшиеся представления дедов и отцов о сути термина «великая держава».
Именно в эти годы происходит решающее уточнение понятий долга гражданина, дворянской чести (как явления не только сословного, но и общечеловеческого). В свою очередь, знакомые слова «император» и «отечество», ранее составлявшие для дворян неразрывное целое, начинают как бы двоиться, а для авангарда первого сословия вообще распадаются на два самостоятельных понятия. Недаром позже, на следствии по делу декабристов многие из них уверенно заявляли, что присягали Отечеству, а не государю, что явилось для Николая I весьма неприятным сюрпризом.
Честь дворянина для прогрессистов александровского царствования – это, прежде всего, гарантия независимости мысли и действий; долг гражданина – честное служение стране и народу, а не отдельному лицу. Эти понятия будто вырастали одно из другого и, поддерживая друг друга, не давали человеку опуститься до уровня холопа, льстеца, лукавого царедворца. В процесс становления общественных позиций передового дворянства немалую лепту внес и сам Александр I. Император, с одной стороны, постоянно будоражил общественное мнение намеками на реформы, позволял себе резкие вольнодумные пассажи. С другой стороны, Александр Павлович не решился ни на отмену крепостного права, ни на смягчение политического гнета в стране.
Наоборот, с 1821–1822 гг. начался заметный поворот политики Зимнего дворца в сторону консерватизма, чувствовалось, что победа ревнителей традиционных порядков не за горами. Общество вновь оказалось в привычном, но надоевшем ему положении опекаемого властями несмышленыша. Чем более охладевал либеральный пыл императора, тем решительнее, радикальнее становились дворяне, видевшие спасение России в коренной переделке существующего строя. Несколько сотен юношей 1792–1795 гг. рождения образовали в 1815–1816 гг. особый тип русского человека, резко отличавшийся своим поведением от всего, что знала предшествующая история страны. Они-то и повели отчаянную борьбу с защитниками старых обычаев и традиционных устоев. Чего-чего, а недостатка в противниках они не испытывали.
В 1810-х гг. жило еще достаточное число вельмож, вздыхавших о временах «матушки Екатерины» и ее блистательных «орлов». Как-то Александр I решил отблагодарить А.Л. Нарышкина за праздник, устроенный старым сановником в Петергофе, и прислал ему книгу, в которую были вплетены 100 тысяч рублей. Нарышкин почтительно принял подарок императора и добавил, что присланное сочинение настолько интересно, что желательно было бы получить его продолжение. Монарх, посмеявшись, прислал ему второй том, вновь со 100 тысяч вплетенных в текст рублей, но велел передать, что «издание закончено».
А.И. Анненкову – мать будущего декабриста – в Петербурге называли «королевой Голконды» (из-за собранной ею великолепной коллекции драгоценных камней). В ее столичном особняке жило до полутораста слуг. При спальне состояли особые горничные, которые должны были сидеть всю ночь на диванах и вполголоса разговаривать – в тишине старухе не спалось. Специальные служанки держались для согревания своим телом платья или кресел барыни. А на кухне круглосуточно сменяли друг друга четырнадцать поваров, хозяйка могла ночью потребовать свежих пирогов.
Персонажи, подобные только что упомянутым, оказывались на достаточно высоких служебных постах и при Александре I. Рассказывали, что обер-полицмейстер Москвы Александр Павлович Шульгин в 1820 г. в служебном раже требовал, чтобы пожарные команды выезжали как минимум за четверть часа до начала пожара. С воцарением Николая I Шульгин, гордившийся тем, что был полным тезкой предыдущего императора, потребовал, чтобы теперь его переименовали в Николая Павловича. Под властью подобных чиновников жилось временами весело, но по большей части хотелось, наверное, завыть.
Сотрудник Министерства просвещения М.Л. Магницкий, проводивший ревизию Казанского университета и оскорбленный царившим в нем вольнодумием, предложил наказать это учебное заведение «публичным стен оного разрушением». Правительство, не решившись на столь радикальные меры, нашло более цивилизованный выход, назначив Магницкого попечителем проревизированного им университета. После этого никаких стен разрушать не потребовалось. Две трети профессоров оказались изгнаны из Казани, а лекции стали начинаться и кончаться молитвами, причем каждый преподаватель должен был прежде всего убеждать слушателей в бездоказательности и ненужности той науки, которую он собирался преподавать. За нарушение университетского устава студента отныне во всеуслышание нарекали «грешником», облачали в армяк, лапти и сажали в карцер.
