Kitabı oku: «Письма тебе»
Анирина Лада
ПИСЬМА К ТЕБЕ
Москва 2015 г.
Посвящается Ивану Фроловичу,
замечательному врачу:
спасая чужую жизнь,
он подарил жизнь мне.
Спасибо.
Аннотация
Почему взрослый и состоявшийся человек принимает решение взять к себе в семью чужого ребенка?
Родить своего ребенка не получилось: карьера (пожить для себя, новая должность, посмотреть мир) или состояние здоровья (старые ошибки молодости или невозможность забеременеть).
Раньше не хотела обременять себя хлопотами, хотелось пожить для себя. А сейчас поздно и не получается.
Желание сохранить семью с мужчиной, который завел интрижку на стороне и вот-вот уйдет к другой;
Дополнительный доход и поддержка государства: искушение, на которое многие поддаются. А дальше ком непреодолимых разногласий, пресловутый «зов крови» не дает больше сил справляться с трудностями воспитания чужого человека. Собственный эгоизм берет верх. И, как результат, возврат ребенка в детский дом. О последствиях для ребенка мало, кто пишет. Все стандартно и эгоистично концентрируются на чувствах и переживаниях взрослых.
Искреннее сочувствие брошенному и одинокому маленькому человечку, который в силу разных обстоятельств остался один, без понимания и поддержки.
Статистика жестокая штука. Против нее не поспоришь.
На последний пункт приходится ничтожно малый процент случаев: об этом вам расскажет любой психолог, который специализируется на таких проблемах.
Остальные причины можно смело отнести на ситуацию, когда взрослый человек увидел свои проблемы и нашел своим проблемам решение.
Именно в ребенке, как в инструменте решения своих проблем взрослый человек ищет и будто бы находит решение: сделать стороннего человечка ответственным за то, что мы, взрослые должны ежедневно прорабатывать, решать, исправлять, создавать. Не скатываться в череду обвинений и перекладывания обязанностей на других.
Нести эту чертову ответственность всегда, даже, если чудовищно сложно принять свою вину и переступить черту гордыни.
Но, с течением времени, с проявлением рутинных проблем и ошибок становится ясно: проблема не решена. Более того, проблема усугубилась и усложнилась.
Муж не захотел мириться с новыми обстоятельствами, деньги не решают старые проблемы безденежья.
Новых обязательств и запросов стало больше, решений меньше.
Сейчас очень много ток-шоу, показательных демонстраций счастья и благодарности приемных детей своим приемным родителям.
Кто-нибудь обращал внимание на то, что приемные дети внешне всегда очень одинаково ведут себя на таких, к слову сказать, «праздниках»?
Что они делают, когда входят в студию или на сцену?
Соответственно сценарию, они обнимают и целуют своего приемного родителя и – дальше очень показательный момент – садятся в любом другом месте, но не рядом с приемным родителем.
А если и садятся рядом, то в закрытой позе по отношению к родителю.
Скажете, преувеличиваю?
Пересмотрите такие передачи и встречи.
Наверняка, найдутся несколько видео записей, где мои слова уж точно будут подтверждены.
Дети интуитивно стараются дистанцироваться от, казалось бы, самого близкого и любимого человека.
И это на фоне душещипательных описаний, как прекрасно и здорово они жили, какое правильное решение было принято, как они все счастливы в итоге.
А ребенок в это время в совершенно зажатой и закрытой позе натянуто улыбается и подбирает правильные ответы на вопросы соответственно сценарию и заранее обсужденным указаниям продюсера.
Понимающему ситуацию человеку со стороны стразу становится ясно: ни о какой любви и согласии здесь не может быть и речи.
Да, благодарность. Да, понимание того, что ребенка «спасли» от детского дома и последующих проблем.
Я сама из таких детей.
Я сама пережила и прошла все свои стадии принятия того, что в этой жизни нет и не будет самого близкого и нужного: материнского понимания и поддержки, материнской любви и ласки.
Сколько стадий принятия и понимания ни прошло, надежда на то, что родной человек все же найдется, остается. Только этой надежды все меньше и меньше.
Все больше и больше «никогда» и «всё напрасно».
Поэтому я написала свои письма к моей неизвестной маме, в которых то, что осталось внутри меня и только меня.
Я хочу призвать всех родителей, кто собирается принять в свою семью ребенка.
Я хочу призвать всех психологов, которые поддерживают такие решения.
Я хочу призвать всех административных работников, которые сопровождают такие решения.
Только искреннее желание посвятить себя новому человеку будет верным.
Если вы не готовы жертвовать собой – отклоните свое желание даже думать о приемном ребенке.
Потому как время имеет свойство обозначать всё.
Потому как неискренний поступок по отношению к себе, своим желаниям и своим решениям в любом случае приведет к плачевному итогу.
И в этом будете повинны вы и только вы.
И вам придется принять эту свою ошибку.
И жить с этим.
Вечно.
ПИСЬМО
Этот свет я вижу регулярно с самого раннего детства, точнее, с самого раннего своего осознания, но никак не могу понять: что это, откуда, почему я вообще это вижу и видела всегда.
Что заставляет меня из года в год возвращаться к этому? Подталкивает и напоминает о себе?
Это понимание и ощущение из того периода жизни, когда, кажется, моей жизни еще не было вовсе. Когда еще не было способности говорить и рассказывать о себе, когда не было умения объяснить себе, кому-либо еще свои ощущения, когда рядом была пустота. Но уже была способность видеть, слышать, запоминать, осязать. Понимать, что я есть и вот-вот явлю свою обратную связь миру…
Сейчас в блокбастерах на космическую тему такое часто можно видеть: луч света из далекого космоса собранным ярким пучком светит в одну точку на Земле.
Куда попадает этот свет?
Невероятно, но это факт: свет попадает на Землю. Но, при этом, я имею возможность наблюдать этот свет со стороны, двигаться вдоль и вокруг него, почти обнимать, скользить взглядом по его поверхности вверх и вниз.
На первый взгляд, ничего невероятного, если учесть, сколько фильмов с проекциями компьютерной графики на Землю мы уже посмотрели…
Сначала я думала, что это момент моей смерти, что именно так я пойму, что умерла. Будто указание на тот последний лучик жизни на Земле: вот жизнь была здесь, а вот она иссякла и превратилась в тонкий лучик, покидающий Землю. Или это была душа? Та душа, которая уходит из тела? ….
Потом непонятно откуда ко мне пришло понимание того, что это не окончание моей жизни, а начало. Будто это указание на что-то такое, о чем я сейчас не знаю, но узнаю впоследствии.
Если это сон, то это странный сон.
Сон что-то обозначает или всплывает в моей голове, когда я должна или обязана к этому своему знанию вернуться в своей памяти.
Сейчас, конечно, во сне я вижу это реже, чем в детстве. Но я продолжаю ясно помнить, почти ощущать эту невероятную конструкцию, рассматривать этот луч, просматривать свет луча изнутри.
Понимать, что вокруг совершенная тишина и пустота, вечность.
Ощущать мягкую бесконечную силу и мощь этого явления, непостижимость понимания этого в моей земной жизни.
Продолжаю смотреть, как бы сверху, куда этот свет проецируется на Земле. Пытаюсь это место запомнить, или нет, помнить и при необходимости определить…
…Свет как будто кого-то искал на Земле, чтобы выбрать своего проводника, чтобы доверить самое важное, передать в надежные руки и быть уверенным, что выбор сделан безошибочно и верно.
Много позже я поняла, что в тех случаях, когда дети остаются с выбранными проводниками-родителями, этот свет к ним не приходит никогда.
То есть, если цель достигнута, и место выбрано ВЕРНО, то нет необходимости посвящать человека в детали, в поиск и настоящую истину появления в этой жизни.
В моем случае что-то пошло не так? И этот свет душа запомнила, как свою дорогу? Если это был сбой, почему, что случилось …
На мои осторожные расспросы об аналогичных явлениях и воспоминаниях у моих редких собеседников, я встречала только удивление и непонимание.
Никакого света выбранные мной для такого разговора знакомые и друзья ничего не знали или не помнили, или вовсе в их сознании таких ассоциаций не было.
Думаю, свет, был. Но не было повода этому свету сохраниться в сознании и памяти: просто закрывался канал, и зарастал родничок.
Мой родничок никак не хотел зарастать, мой родничок оставался и остается открытым по сей день, будто дает мне возможность связи с тем неведомым наверху, как извинение за то, что моя история началась, но сбилась со своего пути в самом начале …
В моем случае свет остался, как обозначение и напоминание того, что события начали развиваться совсем не так, как было задумано.
Свет – это я. Еще нерожденная я.
Я выбирала Тебя.
Я выбрала Тебя…
Но так получилось, что Ты не поняла этого, ты не прочувствовала.
Возможно, не захотела проблем или согласилась с доводами своих родных.
Испугалась осуждения и трудностей.
Ты решила избавиться от меня почему-то только в самый последний момент. Избавиться вдалеке от своей семьи, своего круга, своих друзей и близких несмотря на то, что бОльшую половину срока вынашивала меня и упорно давала мне жизнь …
Ты уехала со мной в далекий северный городок и оставила там в роддоме.
Ты не хотела меня в своей жизни… поэтому меня отдали другим людям.
Отдали без усыновления, просто так: взяли и отдали, подделали документы… как вещь…
Разве это возможно? Просто так взять и отдать живого человека?
Оказывается, есть такие люди: они себе подобных принимают за вещь, за вещи, которые можно вот так запросто тасовать и перекладывать по желанию.
Хочу возьму, хочу отложу.
Как хочу, так и сделаю.
Мне можно…
В моем случае таких людей в одном месте оказалось много, они быстро нашли общий язык, они даже не задумывались, что делают.
…
Но я уже выбрала тебя, и я хотела жить.
Я хотела жить с Тобой.
Вот почему в моей жизни остался этот свет, эта дорожка между Тобой и мной.
Вот почему в сложные моменты своей жизни я отчетливо это вижу и чувствую.
Потому что родителей ВЫБИРАЮТ. Уж теперь я-то это точно знаю.
И пишу тебе письма. Мои неотправленные письма.
ПИСЬМО
Самое первое изображение, визуальная картинка, которую я помню – темная комната довольно крупных размеров, выложенная кафелем по дальней видимой мне стене.
Вдоль той стены тенями обозначалась какая-то немногочисленная мебель, скорее всего шкафы. Такие полупустые шкафы: обычно стоят в больницах и лечебных учреждениях для хранения медицинских инструментов и медикаментов.
Комната эта освещалась сбоку ночным лунным светом из окна таким образом, что мне виден был только силуэт женщины, лица я не видела.
Она сидела передо мной на стуле в довольно странной позе: опираясь головой на руки, будто задумавшись о чем-то.
Она не шевелилась. Она сидела абсолютно без движения в этой неудобной, зажатой позе.
Казалось, что она собрала что-то внутри себя, накрепко сжала и ни за что не хотела упускать.
Женщина пристально смотрела на меня, стараясь то ли увидеть во мне что-то, то ли запомнить, то ли рассмотреть меня получше.
То ли рассмотреть изнутри саму себя в этой глухой и немой темноте, услышать свои мысли, разобраться в своих чувствах.
Она будто держала в себе что-то неосязаемое, но очень важное.
Которое при изменении положения тела непременное уйдет, уплывет, растворится в этой немой, почти траурной тишине.
Которое необходимо было удержать ещё некоторое время во что бы то ни стало, попользоваться присутствием этого перед расставанием, почувствовать покой, тепло, внутреннее равновесие, которого не будет больше никогда.
Тот миг, который порой длится целую вечность в воспоминаниях и снах, потому что после него наступает пустота и безысходность, и невозможно никогда больше вернуться в этот миг.
Никогда.
Останутся только тяжелые воспоминания, которые навсегда упокоятся где-то там далеко за грудной клеткой, напоминающие о себе тупой ноющей болью, горечью содеянного, невозможностью это исправить и как-то облегчить боль.
Я думаю, что так выглядит человек, которому предстоит сделать что-то очень ответственное в своей жизни.
Принять решение один раз и навсегда. Остаться с этим решением. Никогда к нему не возвращаться.
В момент принятия таких решений нам кажется, что вот сейчас сделаю и все.
Я все решила.
Так будет правильно.
Но жизнь не так однозначна.
Жизнь впоследствии дает нам миллион поводов вернуться к тому самому важному моменту и пересмотреть свой поступок еще не один раз.
И каждый раз новое решение и новые обстоятельства приходят в голову, и, как водичка, точит изнутри и изводит мыслью о том, что была допущена ошибка. Роковая ошибка…
А что я?
Я ничего больше не помню. Видеть – видела, и все.
Возможно, так воспринимает себя спеленутый по всем швам маленький ребенок, лежащий в детской кроватке, не имеющий возможности и, наверное, способности делать какие-либо движения.
Может только смотреть и запоминать.
Запоминать, чтобы потом вспомнить и осмыслить.
Я смотрела не нее, смотрела на темноту за ней и буквально физически ощущала, что больше ее не увижу никогда, но должна обязательно сохранить эту картинку, вспомнить потом это ощущение похоронного молчания, когда решение уже принято, обратного хода нет.
Потом будет буквально физиологическое ощущение тяжести слова «никогда»…
Такой комнаты в своей сознательной жизни я не помню: ни в детстве, ни в старой квартире родителей, ни в новой. И уже не вспомню никогда.
Но я отчетливо помню тот момент.
В палате была Ты.
Ты прощалась со мной.
Ты приняла решение уйти от меня навсегда.
ПИСЬМО
Одно из первых моих ощущений себя почему-то связано не с оценкой меня моими приемными родителями: «Ты у нас самая красивая, самая замечательная, самая любимая!», а с собственной неожиданной оценкой.
В соседнем доме жила девочка, Милена Сокова.
Я считала ее невероятно красивой: длинные вьющиеся русые волосы, всегда схваченные пышными и воздушными бантами, тонкие черты белоснежного лица, точеная фигура.
На меня она производила впечатление «девочки с голубыми волосами».
А какой у нее был голос! Трели сказочно красивой птички!
Хотелось стоять и внимать, стоять и молчать, просто стоять и стоять рядом.
В общем, хотелось тянуться к прекрасному.
И очень, очень хотелось быть такой же красивой и такой же прекрасной.
И, кажется, не только мне: красота притягивает, правда?
Красивых любят сразу. К красивым сразу располагается общество.
А некрасивых обычно сторонятся или, что хуже, высмеивают. Факт.
Мы были примерно одного возраста, мы гуляли дворовой компанией вместе.
Уж я не знаю, какие мысли были у других детей с нашей улицы, но лично мне казалось, что я примерно также красива, с прекрасными вьющимися волосами, тонкими руками и ногами, очаровательным голоском и всеми атрибутами прекрасности обожаемого ребенка!
Мы же были подругами! Какие могли быть сомнения?!
Так вот, после очередной прогулки возвращаюсь я домой и на волне восхищения своей подругой подбегаю к зеркалу…
И, боже, ЧТО я там вижу?
Темное, очень смуглое лицо, стриженое «под мальчика» с короткой черной челкой из жестких прямых волос, широкий нос картошкой, короткие толстые ноги и руки.
И самое главное: девочка из зеркала говорила странным низким голосом, которому позавидовал бы любой мальчишка с нашей улицы!
Бессмысленно говорить, как я обалдела. Рыдала от обиды. Помню, я не могла остановиться.
Как же было страшно и обидно: оказывается, я была урод.
Причем полный урод. Урод навсегда. Я поняла это сама, без сторонней подсказки. В том возрасте, когда меньше всего это можешь понять и оценить.
Это был удар, беспощадный удар, удар ниже пояса или чего там еще: за что? Почему так? Почему я? Что-же делать?
К кому идет ребенок, когда ему плохо? Ребенок идет к маме.
Что ожидает ребенок от мамы? Тепла, успокоения, ласки, слов любви, ощущения того, что он самый-самый на свете и лучше просто не бывает.
Что сказала моя мама?
Она сказала так, будто отмахивалась от назойливой мухи, мешающей заниматься своими делами: «Я не понимаю, почему ты плачешь. Ты хорошая девочка, у тебя красивое платье. Ты не урод. Успокойся. Ты придумала себе полную ерунду».
Я не помню, чтобы она погладила меня по голове, поцеловала, обняла, успокоила. Дала как-то понять, что горестные мысли ребенка или его поступки с легкостью перекрываются теплом материнской любви, нежности, тепла и понимания. После которого наступает успокоение и приходит надежда, что все будет хорошо.
Это ощущения без объятий, без «погладить по голове», без слов любви будет потом преследовать меня всю жизнь.
Я всю жизнь буду чувствовать острую нехватку этого, метаться в поисках вариантов, куда и к кому приткнуться и прижаться, но ВПЕРВЫЕ это ощущение я помню именно тогда.
Закрылась ПЕРВАЯ дверь.
Как я в итоге успокоилась? В деталях уже не помню, мне было около четырех-пяти лет. Помню себя в одиночестве в комнате с закрытой дверью с пониманием, что меня не любят, я им не нужна, им все-равно, что со мной, я им чужая.
А потом опять пришел свет и какие-то пляшущие и почти тактильные очертания в темных углах комнаты.
Когда он приходил, становилось ОЧЕНЬ больно изнутри, я плакала в подушку и говорила с кем-то в окне, рассказывала о своем горе, делилась обидой, ждала ответа, понимания и поддержки.
Можете представить очень маленького ребенка, который плачет в подушку по ночам и разговаривает с кем-то в окне, чтобы никто не заметил?
Я тогда не знала, что это было только начало.
ПИСЬМО
Это был обычный день.
Предугадать, что именно этот день останется в моей памяти навсегда, было совершенно невозможно. Все, как обычно: ближе к вечеру в доме собралась вся семья: родители и старший брат.
Вчетвером редко собирались вместе: почему не знаю, тогда не задумывалась об этом.
В нашей семье было не принято читать друг-другу книги, играть в шахматы, интересоваться деталями прожитого дня и обсуждать произошедшие события.
Вероятно, не позволял сменный график работы родителей, а старший брат проводил время преимущественно со своими сверстниками, нежели со мной: разница между нами была в 10 лет. Без разъяснений очевидно, что с четырехлетней сестрой сидеть и возиться было неинтересно и обременительно. Учитывая тот факт, что именно эта внезапно появившаяся младшая сестра отняла внимание родителей, поблажки. И именно эта младшая сестра стала претендовать на все то, что по праву принадлежало ему: любимому избалованному наследнику довольно обеспеченных родителей.
К сожалению, время покажет, что ни мне, ни ему никогда и ничего от них не достанется.
Что вспоминается: это было, кажется, вечером. В тот момент, когда с обеденного стола уже убраны признаки недавнего ужина, посуда перемыта и убрана. Когда после совместных посиделок за столом каждый быстренько решает, чем он будет заниматься дальше: смотреть телевизор, читать книгу, пойдет на улицу к друзьям. Когда возникает такая пауза в разговорах, переходящая во внутреннее личное время: вот только что они были все вместе, и буквально через секунду уже каждый сам по себе.
Не помню, как получилось так, что на кухне вновь собрались мама, папа, брат. По всей видимости, что-то интересное опять собрало их там.
В то время, в своем четыре-пятилетнем возрасте я была, как мне помнится, в том беспечном восприятии окружающих меня событий и людей, когда всё видится в радужном спокойном и неторопливом свете. Навряд ли я внимательно прислушивалась в тому, что говорили вокруг меня. Скорее, меня влекло исключительно нахождение рядом с близкими людьми, нежели участие в разговоре и обсуждении.
Что было дальше: думаю, я что-то такое сделала и всем своим видом показала, что тоже буду присутствовать среди них.
Как же иначе?
Кто бы подумал по-другому?
Что бы я делала без них, когда они все вместе на кухне?
Любой человек предпочтет даже безмолвное общение одиночеству и играм в одно лицо, даже с любимыми игрушками.
И вдруг я слышу жесткий и безапелляционный голос мамы: «У нас семейный совет. Иди в комнату и закрой дверь!».
… Помню ощущение, будто меня сильно-сильно толкнули в грудь, и я не упала только потому, что сзади была стена.
Это когда ты бежишь долго-долго, финиш уже совсем недалеко, но внезапно ноги отказываются бежать, буквально врастают в землю, а легкие продолжают нагнетать воздух и накачивают тебя изнутри энергией огромной силы.
И основная твоя задача, чтобы не лопнуть – срочно начать выдыхать лишний воздух. А выдохнуть не получается. Воздух застрял. То есть не получается ничего: дышать не могу, слышать не могу, думать не могу.
Я попыталась было что-то возразить, спросить «почему?», сказать «я тоже хочу», поупираться в надежде, что их сопротивление будет сломлено моим решительным, как мне тогда казалось, напором.
Я попыталась остаться с ними. Я же была с ними, я точно это тогда знала. Или думала.
Но, уже сейчас не помню кем из них, была схвачена за руку и вытолкнута через узкий коридор в комнату напротив.
О том, что я потерпела фиаско, я поняла по тому, что перед моим носом внезапно выросла крашенная белой эмалью с синькой старая деревянная дверь. Такая с закрашенными заусенцами и старыми филенчатыми узорами дверь.
Я стояла и смотрела на эти красочные потеки и заусенцы и постепенно выдыхала тот воздух, который застрял в моем внутри и не хотел выходить в мое снаружи.
Я попыталась было приоткрыть эту дверь и подсмотреть в щелочку, что же там происходит на этой кухне? Но старая перекошенная временем и покрасками дверь предательски скрипнула и перекрыла мне условно честный способ «проникнуть» на кухню и разузнать, что все-таки они там делают такое, что не должно быть мне известно?
Я закрыла дверь и немного отклонилась от нее назад, в темноту комнаты: глаза привыкли к темноте, дверь стала темно-серого цвета, черные тени в комнате обозначали предметы мебели: стол, кровать, шкаф.
Почему они даже не включили мне свет?
Не позаботились о том, чтобы мне было комфортно пересидеть ИХ семейный совет?
Не отвлекли меня на игру, чтобы заполнить такую нужную без моего присутствия паузу?
Просто вытолкнули меня в темноту, будто нашкодившего и провинившегося котенка?
ОПЯТЬ ко мне пришло ощущение пустоты и одинокого страха: как же так? Что я сделала? И почему я не их семья? Так закрылась ВТОРАЯ дверь.
ПИСЬМО
Среди всех моих воспоминаний, особенно детских, это самое тяжелое. Воспоминание, после которого уже нельзя было быть прежней послушной и во всех отношениях положительной девочкой: уже в раннем возрасте самостоятельно научившейся читать и писать, понемногу вязать крючком и спицами незамысловатые узоры (что, кстати, потом здорово пригодится в жизни), чисто петь и удивительно громко смеяться. Так громко, что мама всегда делала мне замечания, как будто стеснялась моего счастливого смеха и старалась снизить зашкаливающий уровень счастья. Уровень моего счастливого восприятия жизни.
В доме, где я жила, не было принято быть счастливым и сильным, было принято сдерживаться и терпеть. Позже мама мне говорила: «Мне в жизни пришлось тяжело, тебе тоже должно быть тяжело. Всем должно быть тяжело, как мне».
Сколько мне было лет? Точно не помню. Кажется, я еще не ходила в школу, а значит мне было не более семи лет. В моем детстве этого возраста было вполне достаточно, чтобы гулять во дворе и на окружающих улицах без сопровождения взрослых или старшего брата.
Справедливости ради надо сказать, что гулять на улицу меня выпускали крайне редко и далеко не со всеми детьми нашей улицы. Строгий контроль и отбор всего, что меня окружало были в моей жизни всегда. Наверное, чтобы я не сказала лишнего, или мне не выболтали того, что мне знать не надо….
Спустя многие годы (до сих пор не могу понять, почему спустя годы, даже десятилетия) знакомые, одноклассники задавали мне вопросы про мое псевдоусыновление, удовлетворяя тем самым видимо давно сдерживаемое любопытство.
Где они были раньше? Звонили мне, писали поздравления в социальных сетях, всячески демонстрировали свое внимание ко мне и моей жизни?
Где?
Где вы были раньше, когда основные участники начала моей жизни и моей истории еще были живы, и я могла хоть что-то разузнать, прочувствовать, понять, перестать изматывать себя внутренними вопросами?
Где были вы, ЛЮДИ, у которых тоже есть дети, сейчас уже внуки?
Да люди ли вы вообще, пришедшие в человеческий зоопарк глазеть на чужую необычную жизнь и обстоятельства?
Я была послушным ребенком.
Послушным во всем.
Это означает, что я не устраивала сцены в магазине, я не просила купить мне мороженое, я не позволяла себе вызывающее поведение ни дома, ни на людях;
Иногда мне кажется, что я боялась своих родителей, т.к. они были скоры на воспитательные меры, причем в качестве подручных материалов использовалось то, что в этот момент попадалось под руку: ремень, шланг от стиральной машинки, просто «тяжелая» рука.
Кричать и плакать строго-настрого запрещалось, чтобы не услышали соседи и не «раскрыли» тайну этой во всех смыслах благополучной семьи: «еще не дай бог услышат, что у нас тут творится…»
И я старалась, что называется «не будить спящую собаку», то есть быть хорошей.
Заслужить, если не похвалу, то, уж точно, не расстроить родителей. Потому что именно «расстройство родителей» запоминалось надолго, и немилость длилась мучительно бесконечно, постоянно сопровождаясь упреками и напоминаниями о том, что я неблагодарная и недостойная получаемых мною благ девочка.
Мы гуляли на нашей улице большой компанией девчонок из нескольких домов. В компании с моими самыми любимыми подругами Машей и Тоней Гусевыми, которые жили в квартире напротив.
Гуляя однажды, мы вдруг оказались в конце нашей улицы, там, где она (улица) заворачивала и на повороте с внутренней, подъездной стороны домов были сараи для хранения дров, угля для растопки, а также прочей необходимой в хозяйстве утвари.
Именно в этом месте сараи, как дома, образовывали полукруг, в котором я неожиданно обнаружила себя, стоящей напротив группы из 5-7 девочек. Я стояла спиной к сараям, а они стояли напротив меня спиной к домам.
Впервые в моей жизни возникла ситуация, когда я поняла и физически ощутила отсутствие тыла и необходимость защищать себя, свою позицию, свою семью и все то, что к моему, кажется, шести-семилетию у меня было.
Все то, что я считала нормальным, ценным и правильным.
Сейчас уже не вспомню, как получилось, что наша игра постепенно переросла в обсуждение нашей семьи и деталей нашей жизни с точки зрения детей или с точки зрения подслушанных ими взрослых разговоров.
В меня, как камни, летели: «да вы такие-сякие», «мама твоя задается», «вы живете богачами, не так, как другие», «да ты вообще им ЧУЖАЯ», «они тебя из роддома взяли», «тебя там бросили, потому что ты помойка», «ты никому не нужна» и тому подобное.
Я пыталась уклоняться от обидных оскорблений, как инстинктивно делает человек, если в него летит предмет. Но потом я поняла, что это делать бесполезно. Я не могла ничего им ответить потому, что, во-первых, ничего не знала про их жизнь, чтобы обороняться и наступать, во-вторых не подслушивала взрослых дома, чтобы почерпнуть «секретную» информацию о жизни других людей, в-третьих, не знала, как поступить: меня ведь не учили драться, даже на словах.
Меня учили покоряться, принимать чужую позицию, быть во всех отношениях удобным и беспроблемным ребенком.
Как благо для себя. Просто принимать и покорно опускать голову в качестве согласия.
Я стояла и издавала странные звуки, похожие на оправдания, пыталась возразить «нет, не так, мы хорошие», «я не помойка», «я нужна», но у меня не получалось.
И не получилось бы потому, что задача моих оппонентов была не получить ответ, а зачем-то закидать «ненавистного» им человека камнями и от этого стать сильнее.
Стали ли они от этого сильнее и почувствовали ли себя правыми? Думаю, да. Потому что никто их не остановил. Никто не сказал им, что семеро на одного – это подло, это признак трусости, стадности. Признак мелкого человечка, который в стаде чувствует себя умным, сильным, правым, таким на самом деле не являясь.
Теперь я знала не понаслышке, что означает быть битой. Битой не физически, а морально. Когда боль от ударов касалась не только тела, но и бушевала внутри. Будто кто-то воткнул в тебя огромную трубу насквозь и провернул несколько раз. Когда невозможно дышать, когда невозможно говорить, когда хочется только одного – сжаться в комочек, закрыть эту огромную дыру, которую проделали в тебе эти озлобленные на тебя дети.
Почему дети, мои дворовые друзья вдруг стали такими злыми? Кто их этому научил?
Помню одно мое желание тогда: закрыть дыру боли и дождаться помощи и поддержки.
Как долго это продолжалось, я не помню. Довольно долго. Настолько, что где-то там, в своем спинном мозге я уже несколько раз позвала на помощь, попросила кого-нибудь из родителей этих детей прийти и позвать их домой, увидеть, насколько они неправы, несправедливы, тем самым остановить эту чудовищную несправедливость, и спасти меня.
Да, я желала, чтобы меня спасли чужие люди. А кто же еще? Помощи от родных я почему-то не ждала.
Вдруг я что-то почувствовала, буквально своим спинным мозгом почувствовала, что с этой стороны конфликта я не одна. Кто-то здесь был. Но почему-то себя не проявлял, будто основная задача этого невидимого незнакомца была не помочь, не включиться в процесс, а наблюдать за развитием безучастно.
Почему не включаться? Не могу сказать. Наверное, потому, что это ведь очень страшно: встать против толпы, продемонстрировать свою позицию, защитить человека.
Таким поведением можно заработать на свою голову проблемы, а кому это надо? Пусть его бьют, я постою и посмотрю, чем всё это закончится. Меня же не видно? Мне же за это ничего не будет?
Но я уже знала, что этот человек здесь есть. Он наблюдает и ждет. Ждет или триумфа толпы, или моих слез, или возможно, еще большей трагедии, когда толпа от слов переходит к делу и бьет жертву уже по-настоящему, вживую.
Я стала вертеть головой вокруг себя в наступающей темноте вечера. Туда-сюда несколько раз. Я не сразу заметила его. Он стоял около сарая, всем телом спрятавшись за угол. Его руки обхватили угол старой деревянной постройки так крепко, будто желая удержать старый сарай от внезапного разрушения и последующего шума, который помешает услышать все самые интересные и захватывающие детали трагедии.
Так стоит человек, который скрывает свое присутствие, желая остаться незамеченным. Так стоит человек, который ни в коем случае не собирается себя обозначить, выйти в толпу, чтобы помочь или защитить. Так ведет себя тот, кто от страха или других мелких чувств, старается во что бы то ни стало остаться незамеченным, во что бы то ни стало избежать гнева толпы и получить злорадное удовольствие от «трапезы» издевательства над другим человеком.
