Kitabı oku: «Туда, где кончается Лес»

Эта история стоила того, чтобы вернуться к ней спустя столько лет! Воистину: для того, чтобы чудо свершилось, нужно не только поверить, но и проявить терпение и мужество!

Посвящается моей мамочке, Виктории М., и всем читателям, которые ждали возвращения одной из первых принцесс миров Монк – Симары! Я от всего сердца благодарю вас за все, что вы для меня делаете.

Я очень вас люблю. Нана и Симару – тоже. Это значительная часть моей юности, сделавшая меня очень счастливой.

Пусть огонь, прожигающий мое сердце, освещает путь для тебя.

Пролог

Далеко-далеко, за исписанной узорами мха скалой на Западе,

С вышины которой завеса серебристых капелек лилась на зеркальную гладь,

Отражая и множа тысячи крошечных звезд в зеркале темно-синего озера,

Далеко-далеко, за каменными стенами маленького королевства на Юге,

Где Зефир целовал бутоны, оплетавшие дрожащие ставни окон,

Унося на губах разноцветные блестки пыльцы в ночную тьму,

Далеко-далеко, за холмами, расстилавшимися на Востоке барханами сочной зелени,

На босых ногах оставлявшей искорки серебряной земной росы и золотой росы небесной,

Выпадавшей с бликами Солнца из облачных кузниц во время создания ангельских нимбов,

Далеко-далеко, за черным, густым лесом на Севере, где сквозь смыкающиеся под облаками ветви едва пробиваются лучики светил с вечного небосвода,

Была утаена ото всех, окроплена невидимым эликсиром ночной феи,

Башня, в которой жили чародей и его молоденькая жена,

Башня из белого камня, черного дерева, вся в голубой пыльце.

Тремя стенами она срасталась с травой, пустившей по плитам и кирпичикам змеи плюща,

Еще одной – с дубом, бревенчатыми стенами домика с двускатной крышей.

Диски черепицы были разноцветными:

Красные – из глины, нагретой палящим Солнцем,

С треугольниками, символами огня,

Представлявшими собой потертые следы лап саламандр;

Синие с белыми мраморными разводами – из фарфора,

Расписанного мастером другой земли зачарованной акварелью,

И из стекла, найденного на дне быстротечной и всегда холодной горной реки;

Золотистые – из пчелиных сот и ласточкиных гнезд, расхищенных хитрыми лисами.

А еще были прозрачные со спрятанными внутри них сокровищами:

Монетками, цветочными бутонами, светлячками, зажигавшимися по ночам.

Ставенки одного из витражных окон были раскрыты настежь.

По деревянной раме над ними змеилась лиана с цветами,

Будто многократно выписывая изгибами и прямыми линиями одно слово.

«Прекрасна-я, прекрасна-я, прекрасна-я!»

По изумрудной траве под ними бежали целебные и ведьмины травы:

Базилик, раскидывавший ко всем началам розы ветров фиолетовые листки с багряно-медной сердцевиной,

Подорожник светлый, крупный и похожий на пышные листья рапунцель,

Ландыши со скрученными в кольца стебельками, украшенными туманными колокольчиками,

Георгины с темной листвой и лилейно-розовыми лепестками, ронявшими сладкие капли на витражные стеклышки.

Рядом росли физалисы, пустые фонарики коих зажигались от залетавших в них любопытных светлячков,

Круги, образованные мухоморами, лисичками и белыми грибами,

Низкие кусты роз с круглыми упругими бутончиками в зеленых иглистых оправах, которые вот-вот должны были распуститься.

Между роз и под их шипами виднелись гравий, галька и хрупкий мел.

На светлых камнях чернелись сухие ароматные коробочки календулы и аниса.

Их аромат, вечерний туман и свечной дымок рождали колдовскую лиловую дымку в сантиметре от земли.

Приглядевшись, можно было разглядеть мелькавшие в ней иногда тени,

Принадлежавшие, казалось, невидимым маленьким созданиям.

Их следы появлялись на сером песке, рассыпанном под растениями,

И так же быстро исчезали, затертые фиолетовой дымкой.

На каменный подоконник лились мягкие ткани подъюбника из пуха одуванчика и хлопка,

Льняные волны расшитой нефритом шемизы,

Ленты фатина из крылышек стрекоз.

В траву струились длинные локоны, красные, как пламя,

И сверкали в них, перекатываясь с пряди на прядь, будто вспышки в огне,

Крошечные золотинки звездочек и черные божьи коровки.

Волшебница играла с мотыльками, кружившими над оставленным у окна подсвечником.

Едва касаясь ноготками хрупких крыльев,

Она смеялась и поджимала ноги, на бледной коже которых носимые когда-то украшения

Оставили впадинки, следы, похожие на шрамы от кандалов.

Ее головку увенчал венок из листьев латука и хлопковых облачков в костяных коричневых клетках.

Сухие стебельки задевали бечеву, протянутую из угла в угол перед створками,

Сотрясались развешенные в ожидании света, еще влажные и блестящие, связки вымытых в реке трав, шишки на еловых ветвях, золоченые орехи.

Прямо над подсвечником покачивалась, чуть задевая огонек,

Косичка чеснока с полупрозрачными, светящимися под кожурой дольками.

Коротенькие корешки соприкасались с огнем, чернели и источали терпкий запах,

Запах кующихся подков и растопленной печи в избушке колдуньи.

На щеках и висках Полумесяцами рассыпались веснушки:

Охровые капельки чистотела и желтая пыльца,

Чудесный дар тетушки-феи в день рождения,

Вуалью золотистого колпака коснувшейся щек малышки,

Выросшей настоящей красавицей.

Прекрасная молодая чаровница ждала у окна возвращения мужа.

Смертные не могли увидеть знахарку,

Под бледной кожей которой по голубым линиям вен бежала фейская кровь, звездная материя,

На запястье коей пульсировала глубоко под полыми птичьими косточками

Алмазная тетива, ведущая от кончика безымянного пальца левой руки к драгоценному сердечку.

Люди были бы ослеплены красотой юной феи,

И только лесные животные были с ней в долгие часы ожидания возлюбленного.

Гордые олени, рогами касающиеся кроны деревьев там, где листва соприкасается с небом,

Грациозные лани и кабарги спали.

Разноцветные пташки умолкли: брошенная поилка поскрипывала, качаясь под садовым фонарем.

Только светлячки, перламутровые жуки да мотыльки, младшие братья и сестры,

Развлекали молоденькую фею, рассеивали тревожное ожидание, дурманившее ее.

Как ветерок проник в сад,

В ветвях дерева зашелестели листья, передавая воздушный поцелуй

И всего несколько нежных слов.

Вздохнула волшебница и отворотила белое лицо от игравших с ней мотыльков.

Саспенс, чуждый умиротворенной натуре, созданной природой и всеми ее стихиями, началами,

Жег до боли нутро.

Качнулись ветви высохшего кустарника, замерло сердце в груди…

Не увидела фея знакомой фиолетовой мантии из кожи летучих мышей.

Это ворон, птица, разрывающая когтями и клювом могилы,

Прилетела покой нарушить уединенного маленького сада.

Испачканные почвой морщинистые пальцы вонзались в голые ветки,

Царапая и стягивая тонкую кору острыми ногтями, на одном из которых повисло тельце,

Не нашедшая покоя в земле ни во время, ни после жизни половинка дождевого червя.

Розовые кольца ее, казалось, еще трепетали.

Блики на черном оперении приводили к изогнутому клюву,

В котором поблескивала, ловя редкие лунные лучики, заколка.

Длинная отлитая из золота спица с бутоном розы искусным и тонким, готовым расцвести.

На каждом лепестке было по рубиновой капельке, на стебле – жилки и листки из изумруда и эмали.

Прекрасная фея ахнула:

Из пасти красноглазого чудовища на нее смотрел такой же красивый цветок,

Как она сама.

Решившись спасти его, волшебница со стола взяла корку черного хлеба,

Мягкую и душистую, с зернами кориандра между темными сотами, птице смерти протянула.

Ворон подлетел ближе, склонил голову налево, осматривая угощение,

И охотно принял его, взлетев и гнилыми когтями оцарапав кожу молодой феи.

Слезы выступили на мерцавших голубых глазах ведуньи, уголки губ приподнялись,

И с улыбкой она проводила незваного гостя в своем волшебном саду.

Расправились черные крылья, отблеск огня пробежал по ним,

Мелькнул между перьев зарождающейся в небесной синеве молниями.

Стукнула по подоконнику спица, увенчанная золотой розой,

Полукруг на его поверхности сделала, острием лунулу по древу и камню выписывая,

Бутоном драгоценным пышных, блестящих, текучих каскадов тканей коснулась.

Птичий дар осмотрев, волшебница улыбнулась.

Притронулась к заколке, чтобы длинные багряные волосы розой украсить,

И указательный палец ее пронзило окончание длинного золотого шипа.

Красная капелька выступила на коже,

А с ней через крохотный порез юное, полное жизни тело покинули душа и силы.

Лицо феи потеряло свои краски, побледнело.

С губ ее, лишившихся багрянца, в последний раз сорвалось имя волшебника,

Пронзив воздух, который замер и уже дышал смертью.

Полупрозрачные и сверкавшие веки опустились, сомкнув два ряда рыжеватых ресниц,

Их сияние удалилось с двумя слезинками, из уголков глаз прокатившихся по щекам.

Накрыли одну за другой пружинистые ветви роз слои платья молодой чародейки,

Упавшей с края подоконника в раскидистые цветочные кусты под ним.

Вяли и высыхали скорбевшие по хозяйке сада цветы, выплакивая росяные капли слез.

Капельку крови на кончике пальца волшебницы впитали закрытые розовые бутоны,

И распустились, озаряя ночь десятками жарких огней, ярко-красные цветы,

Как маленькие ослепительно-яркие Солнца.

Переняли они всю красоту погибавшей молодой феи,

Расцвели в первый и последний раз, алыми лепестками выписывая прощальную песнь.

Каждой розе досталось по капельке крови,

Каждый лепесток покраснел от желтого основания до подгибавшихся,

Открывая сердцевину небу,

Бархатных завершений лепестков.

Терял свою красоту сад, спрятанный глубоко-глубоко в темном лесу,

Только розы алели и разрастались,

Соприкасаясь с сухими пожелтевшими стебельками, жухлой травой и безжизненным песком.

Небо залилось пламенем рассвета,

Но меркло оно и зрелось лишь скупым отображением

Распустившихся у домика чародея пунцовых бутонов,

Вобравших в себя жизненные силы прекрасной феи.

Прибыл, когда последние лучи Солнца поднялись из-за горизонта, ведун.

Но не встретила его у порога ожидавшая возвращения любимого молодая жена.

Лишь стебелек красной розы оплел, будто обнял, приветствуя, посох чародея.

Раскинулись по всему саду ярко-красные кусты, нависли над высохшими травами и мхами,

Словно огонь, испепеливший эти растения.

С подоконника текли и опускались на ветви роз,

Прикрывая собой алые бутоны у самых стен дома,

Белые ткани платья прекрасной волшебницы.

Поднимались в воздух и слегка покачивались на ветру,

Как платок, которым стал бы издали махать уходящий,

Ленточки в блестках еще не рассеявшихся чар.

А среди ветвей, как черви в почве, роились вороны,

Жадно вынимая из платья капли слез, бриллианты, звезды,

Чтобы их поглотить ненасытными пастями.

Разозлился колдун и прокричал заклинание,

И духи воздуха разнесли его глас по всей земле, сообщая,

Что каждый вороний сын, каждый птенец с черным пером

Станет теперь до конца дней своих служить волшебнику

В наказание за смерть, принесенную на кончиках когтей его жене.

А золотую розу, найденную в саду,

Которой чародейка коснулась за мгновение до гибели своей,

Драгоценный цветок, оставшийся последней памятью о возлюбленной,

Маг поместил на мраморный постамент.

Под двойной стеклянный купол, между стенками коего

Перекатывались густые прозрачные капли оранжевого солнечного света,

Похожие на разлитое подсолнечное масло.

Днем этот купол скапливал лучи жаркой звезды,

А стоило той скатиться по небу вниз, к другой стороне земли,

Он загорался и заливал розовый сад светом, согревал колдуна.

И на постаменте, вытекая из-под купола, особенно насыщенные,

Красные, как кровь, капли писали много раз единственное слово:

«Прекрасна-я, прекрасна-я, прекрасна-я!»

Золотая дымка, бывшая не то бестелесным духом,

Не то игрой ночной тени и магического свечения,

После того, как стрелка часов падала за полночь,

Возникала под горящим куполом,

И магу мерещились очертания девичьей ладони

Туманные и эфемерные.

Снова и снова касались хрупкие пальцы озаренного шипа розы под куполом,

Чтобы сей же миг раствориться и затопить цветок завесою звездной пыли.

Розовые кусты заполняли собою сад,

Обволакивали купол, чтобы защитить спрятанную в нем драгоценность,

Чтобы иглами своими пронзить кожу того, кто осмелится прикоснуться

К стеклу, под которым не текло более время,

К стеклу, служившему границей между Вечностью и настоящим.

Шли месяца, годы и века, розы все разрастались,

Вынесли на своих ветвях дряхлые ворота и изгороди сада, разбитые в щепки.

И, наконец, обнес дом и башню суливший лишь беды гостям живой лабиринт.

Для того, чтобы охранять покой мертвой феи…

Свиток первый, рассказывающий о событиях, случившихся задолго до встречи Нана и Симары

Землю укрыли заботливо волны темно-синего велюра,

Перетекавшие густой тьмой от одной линии горизонта до противоположной ей.

Ветер придавал слившимся с небосводом облакам новые изгибы и формы,

Когда они смещались или расступались, можно было узреть звезды,

Укрывшиеся небесным пухом и мирно под ним дремавшие.

Некоторые из них пробуждались, испуганные,

И с эклиптики падали к местности, над которой светились.

Оставляя на велюровом небе вышитый серебром хвост,

Скатывались по тучам к бесконечному густому лесу и, шурша листвой,

Исчезали в нем.

Светлячки и мотыльки,

Забивавшиеся в сшитые из листьев и паутины коконы,

Освещавшие и нагревавшие собой или наполнявшие своим пухом убежища,

Могли видеть свет.

Меж темных листков и жарких бутонов лабиринта, меж высоких травинок,

Закрывавших собой прочные стволы, мощные корни и протоптанные смельчаками пути,

Согревавших кости тех,

Кого пьянящий, дурманящий запах роз обрек на блуждание среди алых лепестков и погибель,

Меж шипов, наколовших алые пятна останков и составляющих бутона,

Пробивались остроконечные лучи и линии золотого света с прочной завесой блеска в них,

Будто в самое сердце лабиринта упала с небосвода одна из горящих звезд.

Взволнованно кружившие в воздухе искорки, подобно маленьким светящимся хирономидам,

Оседали на темно-зеленых листьях, покрывали их светящимися крапинами,

Напитанными теплом огня или Солнца оранжевыми отметинами.

В освещенных извилистых коридорах лабиринта мерцали тени,

Но они не принадлежали тихой и прохладной ночной дымке, разреженной светом.

Это была тень живого существа.

Здесь и там слышались острожные рысьи шажки и поскрипывание ржавого фонаря на изогнутой ручке.

Здесь и там лучи на доли секунд затмевала крупная масса, шуршавшая грубыми тканями,

Соприкасавшимися с гладкими листьями и цеплявшимися за острые длинные шипы розовых лоз.

Здесь и там алчно и возбужденно сверкали и исчезали во тьме два человеческих ока.

Пират со старым фонарем в руке пронырливым умом и цепким взором морского волка искал маленькое упавшее на землю Солнце,

Осыпавшее лабиринт лучами.

Разлившееся по саду жидкое золото завлекало его.

В грозу и шторм, когда морские разбойники пережидали непогоду в таверне,

Нагретой шумными голосами и большим очагом над ковром, где тревожно дремали крупные мангусты и кошки, болевшие от дождя,

Компанию пиратам составлял странствующий музыкант.

У огня на полу, согреваемый мехом и дыханием спавших зверей, он играл на гуслях и пел за гроши,

А грома раскаты и крупные капли, разбивавшиеся о глиняную крышу и закрытые ставни, ему подпевали.

Пел он про лабиринт из тысячи розовых кустов,

Который увидал однажды глубоко в лесу,

Про сокровище, что охраняют острые шипы и змеящиеся средь камней и осколков ореховой скорлупы цепкие лозы.

Жаром очага, усталостью и сытной похлебкой разморенные,

Ромом и крепкими запахами старого порта опьяненные

Пираты спали за грубыми столами и прямо на полу.

Один лишь из них, все еще крепко державший в руке кружку, слушал музыканта.

Да хозяин таверны, что любым гостям, щедро платящим и безродным, рад был,

Напевал тихо отдельные приятные слуху звучания, протирая бутылки и разбитые миски.

Затихли последние ноты песни, и сильное, волнующее желание охватило пирата:

Всюду мерещились ему сокровища, усыпанные кровавыми каплями лепестков,

Всюду слышался ему звон золотых монет,

Отображения которых роняла на столы заглядывавшая в слуховое окно Луна.

Он дождался, когда скроются небесные огни за тучами, и все отойдут ко сну.

Все кинжалы и сабли еще до заката разбойники сложили кольцом на полу пустой каморки и заперли ее до утра,

Поклявшись не отпирать ее до рассвета и избежать стычек на противной морским бродягам сухой земле.

Взял потому пират ржавый кухонный нож с уродливо изогнувшимся лезвием

И умертвил хозяина, певца, а затем и всех гостей в страхе,

Что и они могли сквозь хмельное забытье услыхать слова песни.

Взяв фонарь, пират в лес направился. Он зажег огонь, когда был уже далеко от города,

И свечение могли принять лишь за игры светляков или коварных болотных огней.

В небе затихли громы и померкли молнии.

Никто не мог увидать фигуру в камзоле из парусины и высоких сапогах,

Рыскавшую в кромешной тени густых дубовых ветвей и хищническим взглядом озиравшуюся,

Как только ее собственные шаги, коловшие под ногами щепки и опавшие ветки,

Становились похожи на шепот крадущихся искателей богатств.

Таких же, как алчный пират, в руках у которого горел украденный из таверны фонарь.

Отыскал морской волк,

Осыпавший ругательствами преследовавших и будто остерегавших его мудрых филинов,

Покосившийся старый дом, обросший вьющимися лозами роз,

Грозно глядевшую на сад высокую башню, в оконных стеклах которой отражался охраняемый взором неподвижного гиганта золотой огонь лабиринта,

И стал всматриваться в прорезавшие плотные заросли золотые лучи,

Узнать желая, где берет яркий свет начало свое.

К сердцу лабиринта путь отыскав, пират узрел не упавшую звезду,

А увитый лианами с особенно крупными ароматными бутонами купол,

Едва не ослепивший его.

Под плотным стеклом в золотой дымке словно собраны были все похищенные ночной мглой у дня вспышки Солнца и насыщенные краски,

Напитывающие вату облаков на закате.

В мерцающем златом тумане,

Когда завесы его, пронзенные лучами, смещались,

Зрим был цветок розы, выкованный из чистого золота.

Лепестки его были тонкими, как у живого цветка,

А на цветоложе умелая рука ювелира вывела аккуратные символы и узоры.

Розовый цветок горел, светился и зазывал, суля богатство нашедшему.

Лишь купол из стекла, не имеющий замков, засовов или цепей,

Охраняемый от похитителя одним только цветочным лабиринтом,

Находился между пиратом и сокровищем, которое он пожелал обрести.

Скрюченные пальцы в мозолях от влажных корабельных тросов и рукояти верного клинка,

Грязные пальцы в шрамах и мелких впадинах от укусов глубоководных рыб и попавших в сети воинственных сирен

Потянулись к куполу.

Руки, на которых раскаленные печати для клеймления выжгли черные метки и Веселого Роджера,

Дотронулись до купола и приподняли его,

Разливая перламутровое мерцание по пьедесталу и саду.

В тот же миг зловещий ветер вихрем закружил и взвыл над головой похитителя,

Срывать и ломать стал розовые кусты, шипы и иглы вонзать в жадные лапы пирата.

Вихрь поднял с травы и камней потерянные перья ворона, блестевшие черным звездным авантюрином,

Заставил их заплясать над землей в безудержном ритуальном танце,

Слиться в одну исполинскую массу.

Из облака черных вороньих перьев, трепетавших и источавших густой дым, пахнувший жаром и углями,

Тянувшийся к небу и заволакивавший его еще более темными грозовыми тучами,

Вышел к пирату, обращая к себе бордовые главы и иглистые персты цветов,

Хозяин сада.

Темный Милорд мрачно смотрел на пирата, робевшего пред подчинившейся великому магу непогодой,

Пред написанным колдовством грозовым небом,

Пред неподвластной простому человеку природой,

Переменчивость и вспыльчивость которой сулили мореплавателям беды.

Густой кровью лились ткани одеяния колдуна,

В ней на плечах его увяз возникший из перьев ворон,

Державший в кривом клюве кость для помешивания зелий,

На одном конце которой серебрилось неоконченное колдовское пойло.

Оглядел чародей похитителя, подошел к нему ближе, посохом колдовским сотрясая землю.

Милорд: Что же ты смел был, кровью дорогу выстилая в сад мой,

А теперь робеешь?

Где же, морской волк, храбрость твои и задор,

Полнящие сердце с каждым приемом хмеля?

Испугался ли ты могучего чародея, стоящего перед тобой,

Или отражения в стекле зверя, которого ты взрастил в себе самом?

Незримые и неощутимые узы сковали пирата.

Он не мог вымолвить ни единого слова,

Сделать ни единого шага,

И подошедший к нему колдун крепко ухватил его за просаленный ворот рубахи.

Милорд: Вор и убийца, разбойник и обманщик.

Мало тебе было крови невинных на своих ладонях,

Потому ты пришел украсть то,

Что хранит кровь святейшей из живых созданий этой земли?

То, что не дает увядать воспоминаниям о ней,

Под светом Солнца, усиленным куполом,

В тепле благоухания и огня, данных напившимися ее кровью розами,

Сохраняя ее черты и силуэт?

То, что и само сердце мое, окостеневшее и израненное, держит живым?

Разом осмелился ты троих убить:

Ее, чей внутренний свет сохраняет купол,

Покой которого ты решился нарушить,

Меня, преклоняющегося перед духом ушедшего времени,

И себя самого,

Ведь можно ли совершить что-то более низменное,

Чем отнять у живого создания жизнь из-за денег,

Чем золотой диск Солнца, величественный и греющий, променять на позолоченные круглые гроши, холодные и мелкие?

Строят астрономы и астрологи высокие башни, чтобы ближе быть к светилам,

Чтобы, устремив зоркий глаз подзорной трубы к небосводу,

Искры и точки на нем считать,

Образующие фигуры, линии и туманности.

Для простого человека звезды немы, но жестом указать могут путь,

А предсказатель не столько видит кометы и созвездия,

Сколько слышит их.

Падают звезды к ногам астролога,

И кристальный звон тысяч осколков льется по облачным желобам,

Рисуя на синем куполе за ними хвосты и перетекающие, тающие линии,

Множится и эхом разносится по башне,

Полной пыльных томов, карт созвездий и магических свитков.

Дрожат звездные осколки в небе, звенят, поют, нашептывают.

Видны с вершины купола все поступки, шаги и дела людей,

А потому астрологи, говорящие со звездами, знают каждого человека еще до встречи с ним.

Видел я, как ты под черным, словно чума, флагом

Бороздил волны, которым пожрать тебя тошно было.

Когда флот королевства Карнандес

Осторожный король приказал затопить в реке,

Зовущей в его земли враждебных соседей,

Чтобы создать плотину и стену,

Запрещающую вторжение,

Суетливо бежали от баркасов и бригов полные матросов и инженеров плоты.

Где-то блестели и скрывались за натруженными серыми спинами фиолетовые и темно-синие,

Выкрашенные дорогими красками

Плащи герцогов и советников,

Наблюдавших за свершавшимся в монокуляры.

Тебя завлекли золоченые знамена и гербы.

Ни единым лицом не обнаруженный в бурлящих волнах и всеобщем волнении,

Ты подобрался к галеону королевской семьи,

Который последним,

Как особый знак противнику,

Должен был уйти под воду.

Ты связал короля, королеву, двенадцать принцев и принцессу,

Снял с них злато, платину и серебро

Бросил несчастных по разным каютам,

Чтобы последние мучительные мгновения провели они порознь,

Без важных признаний и слов,

А после тараном пробоину сделал и бежал,

Как катятся вниз по сходням тонущих судов крысы.

Придворные и инженеры были слишком далеко,

Чтобы помочь.

Завидев плот, на котором к противоположному берегу спешил ты,

Никто и не подозревал, что не монарха и семью его несут волны к земле.

А галеон «Королева Аннетта»,

На прощание взмахнув знаменами и гобеленами,

Скрылся под водой.

И мурены теперь выстригают клыками дыры в витражных иллюминаторах,

И морские звезды пожирают деревяные мачты, выкрашенные кошенилью в бордовый.

Лежит галеон на самом дне устья реки.

Паруса его раздувают холодные течения, а не ветер странствий.

Так и пало Карнандес,

Королевство без короля,

Без короны,

Без наследников,

В пучину смятения, распрей, раздоров,

Бесконечных герцогских войн за престол.

Так и закончились светлые дни королевства Карнандес.

Буря настигла галеон, когда объявился морской разбойник.

Заклейменный и отпетый, но всегда избегавший казни.

Видел я, как ты, в придорожных кустах скрываясь,

Застигал всадников и грабил их,

Морду хищную скрыв под пиратской банданой.

И не важно было тебе, откуда и куда мчит его верный конь.

Их не спасали попавших в твои лапы хитрости и зашитые в шляпы монеты да письма.

Ты обыскивал их, ты искал золото.

Видел я, как сегодня ты,

Выслушав песнь музыканта,

Которого пытливое сердце завело в мой лабиринт,

Которого золотой цветок покорил и заставил петь о сверкающих лепестках,

Которого совесть и честь уберегли от воровства и порока,

Прикончил певца, хозяина таверны и всех гостей,

Прикончил капитана и команду, что в верности твоей не сомневались,

Ведь есть у бродяг морских поверье,

Что дружба, омытая седыми волнами,

Крепче канатов пирса.

Греясь в кресле у очага, дремала единственная дочка старика-хозяина,

Юное создание в кружевном платье и с разноцветными лентами в волосах.

Навсегда пропал с ее прелестного молоденького лица девичий румянец.

Там, где иной бы побоялся занести руку,

Ты занес лезвие.

Темнота не скроет от моего взора ничего.

Кровавые следы, оставляемые на земле твоими сапогами,

Осветят для меня звезды.

Видел я исчезающую палатку странствующего доктора.

Всегда молодого, адски-рыжего и бездушного.

Видел и зелья, которые ты,

Заспиртованных младенцев и змей в бутылях переставляя,

Снимал с полок и в сумку свою укладывал.

Отлучился хозяин-бестия,

Задремал ученик его у входа в шатер, тканью со звездами завешанного,

И никто остановить тебя не смог.

Кабы не рождение у кочевых собратьев хозяина мальчишки,

То горел бы ты, пойманный, в раскаленной добела лаве.

Когда в очередной раз ты притворялся больным у разбитой дороги и просил милостыню,

Что же ты не кланялся кибиткам бродячего цирка?

Цветные флажки, игральные карты и колокольчики на атласных лентах уберегли тебя.

Доктор в расшитом звездами синем плаще

На рождении сына предсказательницы присутствовал,

Пока ты хозяйничал в его палатке.

На руках держал он друга твоему сыну,

Неприятеля твоему сыну,

Врага твоему сыну.

Золотом и серебром щедро одаренный,

Отпаивал лекарь новорожденного травами целебными,

Чтобы одарить его выносливостью и физической силой,

Пока ты для своего сына искал яд.

Не радуют тебя ни звон ребячьего хохота, ни блеск любящих преданных глаз.

Только дребезг и сверкание грошей радуют тебя.

Ты нерожденного ребенка в теле матери убить пытался,

Не нужны тебе были жена и сын,

Ведь золотые горы на троих не делятся.

Ни на миг не слабело в черством сердце намерение

Отравить кровь свою же, но в более юном теле.

Однако слишком жить хотел казненный за одно только желание появиться на свет,

Он, будучи таким же плутом, как отец его, саму Смерть вокруг пальца обвел.

Малец рожден был и улыбнулся тебе, обличая поражение убийцы.

И медлит Дэви Джонс с тем, чтобы наслать кракена на корабль пиратов,

Когда ты находишься у его бездны:

Даже на дне морском стал бы ты со скелетов и сирен снимать жемчуга.

Нет и не было тебе судии,

Не боялся и не стыдился ты,

Когда речь шла хоть о горсти монет,

Ни королей, ни герцогов, ни простолюдинов.

Из-под гильотины ты мог сбежать,

Лишь затронутый волосок оставив на лезвии.

Лгать честнейшим и мудрейшим не страшился ты

На бесконечных судах и допросах.

Так что же робеешь теперь передо мной?

Знаешь, что простой человек, если бы судил тебя,

Был тобой обманут,

Но от меня, говорящего со звездами,

Не скрыть ничего.

Да только нет у меня секиры палача для незваного гостя,

Не стану я тебя, даже если в многократной вине твоей убежден, убивать,

В чем и клянусь.

Молви же слово теперь, когда ты снова смел.

И звезды между тем обволокла молочно-белая дымка рассвета,

Стали они неразличимы на небосводе.

Засыпали созвездия, объятые мягким туманом Млечного пути,

И утихал их серебристый шепот.

Разбойник морской, едва коснулись его опущенных плеч следы зари,

Перед Темным Милордом на колени упал,

Главу склонил, в мантию колдуна впился

Да завыл, горюя и убиваясь по уничтоженной в себе добродетели.

Пират: О, Темный Милорд, о, великий волшебник,

Тот, кого величают властителем небесных светил и людских судеб!

Не держи на бродягу, всеми отверженного и проклятого, зла!

Признаюсь тебе, ведающему земные и иные другие истины:

Я украсть золотой цветок хотел, пока слова твои не услышал!

Сердце разбил мое острый кинжал истины,

А через пробитую им, как разъяренным нарвалом в корме, дыру

Изверглись яд и желчь.

Десять сотен штормов мне, проклятому, на голову!

Открылись теперь мои глаза, вижу теперь я,

Сколько на счету моем краж и убийств!

О, мудрый волшебник, дай бродяге шанс искупить вину,

Пока ненависть к самому себе, бушующими волнами дерущая сердце,

Не наложила на его руки еще одно клеймо убийцы,

Пока она не отправила старого пирата с камнем на шее ко дну океана!

Мудрый Милорд, я украсть хотел твой цветок, а ныне раскаиваюсь

И прошу подарить мне его.

Много дадут в ювелирной лавке за золотые лепестки,

И на полученные со сделки деньги я

В родном холодном краю

Отстрою деревню, где каждый бездомный,

Такой, как я,

Получит кров и пищу.

Будь сто тысяч раз проклят черный флаг, под которым ходил я в море!

На твоих глазах, Темный Милорд,

Умер сегодня ночью преступник и родился с восходом герой.

Не коснусь и кончиком пальца более эфеса сабли,

Я теперь не пират.

Я отныне встаю на новый путь,

Но не говорю с кометами и созвездиями, как ты, мудрец,

И путеводной звезды мне нет.

Подари мне свой золотой цветок,

Пускай его сияние осветит мне дорогу.

Милорд: Ты мастак говорить красиво: много лет подряд за нос водил царей и герцогов,

Пока те спиливали рога оленей на охотах,

Ты приставлял им их собственные,

Много лет подряд грамоте и слогу обучали тебя письма от королевских любовниц.

Но если и поступки твои той же красоты полны,

То бери мой цветок.

Одно тебе условие:

Приведи ко мне деву,

Которую я бы женою свою сделать мог.

Пусть ее волосы будут красными,

Как кровь, как заря, как искреннее и наполненное жизнью сердце в человеческой груди.

Крайний срок тебе – затмение,

Ночь Черно-Белой Луны.

Если успеешь – заберешь у меня розу из золота.

Если промедлишь, я отпущу тебя, гость,

Ведь клялся не лишать тебя жизни,

Но отпущу ни с чем,

Пусть я, зная, сколько жизней решил ты у смерти выкупить его ценой,

Охотно отдал бы его.

Согласен ли ты?

Даешь ли мне слово, что не обманешь и не погубишь никого более на своем пути,

Что приведешь ко мне деву с алыми волосами,

А цветком, который за нее получишь,

Спасешь больше жизней, чем загубил за годы мародерства?

Пират: Даю слово! Клянусь!

Всеми морями мира клянусь тебе, мудрый колдун!

Увидишь ты в ночь Черно-Белой Луны

Женщину с кроваво-красными волосами на этом же самом месте,