Kitabı oku: «Карибский кризис», sayfa 2
Отстегнув задний борт кузова, он стал подсаживать женщин. Мама забралась сама и, протянув мне руку, сказала:
– Давай, залезай, что стоишь как столб?!
Вдруг чьи-то сильные руки подхватили меня подмышки, легко оторвали меня от земли и поставили прямо на край кузова. Мое платье при этом взлетело до плеч, оголив меня ниже пояса. Оправив юбку, я почувствовала, что мое лицо пылает от стыда. « Этот водитель, наверно, увидел мои трусики в синий цветочек», – с ужасом подумала я. А он, как ни в чем не бывало, захлопнул борт кузова, сел в кабину, и машина, тарахтя и вздымая дорожную пыль, покатилась в город. Я ухватилась за деревянный борт кузова и с любопытством стала разглядывать в щель между бортами проносящиеся мимо скошенные поля со скирдами, деревянные домики с резными балконами и вывешенными на них связками лука, сушеных яблок и слив и разостланной на кусках фанеры пастилу. Проносились мимо и большие дома, но это уже ближе к городу. По ним-то я и догадалась, что мы после долгой тряски въехали в шумный и суетящийся по своим делам насущным город. Из кузова меня опять подхватил наш усатый шофер с ослепительной улыбкой, и все наши спутники моментально исчезли с привокзальной площади. Мы с мамой тоже направились в центр города, где располагались большие магазины. В большом продуктовом магазине с прямоугольными колоннами мы с матерью наполнили кожаную сумку сахаром, а разноцветные авоськи набили буханками белого и серого хлеба. Сумку и большую авоську мать взвалила себе на плечи, а сетку поменьше с белым хлебом я понесла на спине. На автовокзале, втиснув кое-как нашу поклажу и меня в отъезжавший автобус, мама пристроилась в почти полузакрытых дверях. Я крепко ухватила ее за бедра, чтобы она не выпала из дверей, меня же держал за плечи какой-то очень потный и веселый дядя. Солнце уже садилось за горизонт, когда мы высадились вместе с нашими сумками в соседней деревне. Оттуда нам предстояло топать по пыльной грунтовой дороге до нашей деревни около трех километров. Мы уже прошли полпути, когда мама предложила остановиться и отдохнуть на обочине дороги. Усевшись на нагретые за день придорожные камни, мы бережно сложили сетки с буханками на сумку с сахаром. Очень хотелось есть, несмотря на то, что я вся была переполнена впечатлениями и пугающе таинственной новостью о возможной войне, которой угрожал нашей стране американский президент Кенноди. Мама достала из моей сетки буханку золотистого белого хлеба и отломила два больших куска. Хлеб пах одуряющее вкусно, и я с жадностью стала уплетать его.
– Ешь медленно и маленькими кусками. Запивать нам нечем, – устало проговорила мама.
Медленно пережевывая куски хлеба, я стала думать о войне и, конечно, обо всем мире. …Зимовали мы обычно на первом этаже нашего дома. Посреди большой комнаты стояла железная печка, которая топилась дровами с раннего утра и до позднего вечера. Деревянная перегородка за печкой отделяла жилую часть комнаты от хозяйственной, где хранились большие глиняные кувшины, врытые на два метра в землю, с замазанными глиной крышками. Кувшины эти открывались только в исключительных случаях, вина доставалось столько, сколько требовалось, после чего они снова запечатывались. Там же, за перегородкой, хранились картошка, мешки с мукой, фасоль, большие связки лука и чеснока и, конечно, огромные плетеные корзины с краснощекими яблоками зимних сортов и душистой мохнатой айвой. Висели также связки с чурчхелой, но они стремительно таяли с каждым моим проникновением за деревянную перегородку, так что к новому году оставалось с десяток чурчхел, как раз столько, чтобы угостить новогодних гостей. На перегородке за печкой, занимая полстены, висела большая разноцветная Политическая карта мира. Ее принес отец из своей школы, где он работал директором с окончания войны. До войны он тоже работал учителем, но в другом горном селе. Карта была старая, потрескалась на складках, но зато очень яркая. Долгими зимними днями, сидя у печки и подкладывая в нее дрова, когда отец был в школе, а мать возилась с нашей немногочисленной скотиной (корова Мария, дававшая мало, но очень жирное молоко, серый козленок, упавший вскоре в неостывший после выпечки хлеба торне и большая, жирная и всеядная свинья, недавно сожравшая голову моей красавицы- куклы, которую я наряжала в фантастически красивые платья, сшитые из обрезков тканей). Я знала все страны на этой карте и их столицы. Больше всего мне нравилась страна Мадагаскар со столицей Коломбо, наверно потому, что она располагалась в самом низу карты, прямо на уровне моих глаз, когда я сидела на маленькой табуретке возле печки. Мой маленький братик в это время спал, поэтому мне нельзя было играть и разговаривать со своей куклой. Приходилось сидеть тихо и следить за спящим братиком. Если он просыпался и плакал, я тихо качала авдан, пока он снова не засыпал. Оставалось молча путешествовать по знакомым мне наизусть странам и их столицам. Мне нравилось бывать в Индонезии, Индии и, конечно, в столице нашей великой страны Москве. Из своей школы отец еще принес большую картину в позолоченной красивой раме. Из роскошной рамы загадочно и строго смотрел на нашу семью человек с очень красивыми густыми усами в серой военной форме с золотыми погонами. Портрет занимал полстены над кроватями с шишками кренделями в нашей спальне, и это меня успокаивало, потому что взгляд усатого дяди был очень бдительным и строгим. Отец сказал, что это портрет великого Сталина и, что сейчас его не велено вешать в кабинетах начальников, но не выбрасывать же такую роскошь, в самом деле! И я полностью была с ним согласна. Много позже я узнала, что мой дед и все братья отца перед войной были арестованы. Дед и один из братьев сразу же сгинули в старинной крепости-тюрьме соседнего города Гори – родине великого Сталина. Трое других отсидели немалые сроки в местах очень и очень отдаленных от нашей маленькой деревушки. Отцу на тот момент было семнадцать лет, и этот факт спас его от лихой годины. Позже на мой вопрос, в чем же так сильно провинились его отец и братья перед вождем, отец ответил коротко: «Ни в чем».
Но к тому моменту великолепный портрет перекочевал со своего места в спальне на чердак, сами мы вскоре переехали в город, крыша деревенского дома изрядно прохудилась и протекала, а в великолепной раме осталась одна лишь ветошь, строгого же лица великого Сталина было уже совсем не разобрать…
Много позже я узнала по разговорам сельчан, кто донес на моего деда и его сыновей. Это был их однофамилец по имени Геде. Впервые я с ним столкнулась во время моих первых в жизни летних каникул. В школу же я пошла в шесть лет, так как родители решили, что я хорошо читаю по слогам, умею считать до двадцати, знаю наизусть «Песню о вещем Олеге» Пушкина, три стихотворения и одну басню Коста Хетагурова, знаю названия почти всех столиц мира, и безошибочно нахожу их на «Политической карте мира». К тому времени я обыгрывала в шахматы всех гостей моего отца, чем он несказанно гордился. И его можно было понять: любой отец бы гордился, если бы его пяти-шестилетняя дочка обыгрывала в шахматы всех директоров школ и чиновников РОНО нашего района. Отец ведь сам научил меня играть в шахматы. Мне нравилось , что почти всем шахматным фигурам можно было давать имена: пешкам-солдатам, офицерам, коням и королям с королевами. Вот только ферзям я никаких имен не придумала, так как не знала, кто они такие. Так и ходили они у меня безымянные. Ну, не сидеть же мне было , в самом деле, еще один год возле нашей печки! Так решили мои родители и отдали меня в нашу деревенскую начальную школу неполных шести лет от роду.
