Kitabı oku: «Анастасия», sayfa 2

– Вот такая у нас публика, дорогой мой Боренька, – развел руками Алекс. – Тут тебе и парижский шик и парижский порок. Всё в одном флаконе.

– Да уж, за этими дамочками струится такое абсентовое амбре, что попав в его облако, можно сразу же захмелеть.

– Ну, а как ты думал, что от них должно пахнуть «Chanel № 5» или «Mitsouko»?

– Мне казалось, что да! – почти хохотал я.

– Нет, мой друг Игнатьев, от них довольно часто пахнет абсентом, виски, бурбоном, шампанским или шабли. И я тебе скажу, что это еще полбеды. Гораздо хуже, если от них с утра воняет чесночными гренками и ветчиной.

– Вот она вся правда жизни. И куда только доведет этих нежных созданий современная индустрия и эмансипация!

– Да, Игнатьев, среди этих фемин ты вряд ли встретишь образ Блоковской незнакомки.

 
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
 

Алекс прочёл Блоковское четверостишье и посмотрел вослед ускользающим авто.

Довольно быстро мы оказались на улочке Мон-Сени (Rue du Mont-Cenis), и всезнающий Алекс мне тут же пояснил, что, если идти прямо, то можно повторить путь того самого, святого епископа Сен-Дени.

– Кстати, давай же, наконец, купим жареных каштанов. Чувствуешь, как тут ими пахнет?

– Чувствую, – улыбнулся я. – Говорят, что это вечный аромат Парижа. Париж, как и прежде, пахнет каштанами и свежими фиалками.

– О, да…

Возле одного из зданий на Мон-Сени располагалось несколько маленьких кафе, а меж ними чужеродной магрибской росписью в сине-белых узорах выделялась довольно странная лавчонка. Когда я пригляделся лучше, то увидел, что эта чужеродность шла от керамических изразцов, которыми была украшена стена с небольшой стеклянной витриной, в которой красовались расписные глиняные тажины, большие блюда с горой сухофруктов, а так же зеленоватый медный кальян. Возле витрины находилась низенькая деревянная дверь. А перед лавкой, словно исполинский баобаб, возвышался смуглый марокканец в национальном халате и красной феске на голове. А перед ним, пыхая дымом и треща раскаленными углями, стояла жаровня с решеткой, на которой готовились вожделенные каштаны. Марокканец с важным видом орудовал металлической лопаткой, ворочая каштаны на огне, и диковато поглядывал на прохожих. Мутным взглядом карих глаз он посмотрел и в мою сторону и крикнул:

– Messieurs, s'il vous plait, chataignes!¹¹

А после он помолчал несколько мгновений и веско добавил:

– Marrons, marrons glaces!¹²

Я, словно завороженный, смотрел на его ловкие руки с потными светлыми ладонями. Зола настолько въелась в кривые линии его судьбы, что их угольный рисунок казался мне ничем иным, как древним макабрическим узором. Да и сам торговец выглядел весьма зловеще.

– Кстати, этот марокканец торгует отменными каштанами, – легко сообщил мне Алекс.

И не успел я что-либо возразить, как Алексей достал из кармана несколько франков и купил у мрачного мурина два бумажных кулька с каштанами.

– Ух, с этого исполина можно написать портрет, – смеялся я, когда мы удалялись от лавки. – Уж больно он яркий.

– Это только кажется, – надкусывая каштан, отмахнулся Красинский. – Кстати, мы идём с тобой к церкви Сен-Пьер-де-Монмартр (Saint-Pierre de Montmartre).

Слева, за чугунным забором, показались очертания упомянутой Алексом церкви, построенной в легком романском стиле.

– Эта церковь была построена еще в XII веке, – с набитым ртом, сообщил Алекс. – При ней есть даже старинное кладбище. Забыл сказать, говорят, что на улице Мон-Сени жил сам Гектор Берлиоз. Помнишь его? Отец рассказывал, что он подолгу гостил в России. Его очень почитал Римский-Корсаков.

Я чуть замедлил шаги:

– Лешка, тебе еще не наскучило быть моим экскурсоводом?

– Нет, да мы уже почти пришли. Вот она та самая, знаменитая площадь дю Тертр.

Через неширокий проход меж улицами Норван и Рю де Мон-Сени мы с Алексеем очутились на площади всех парижских художников. Это было сердце импрессионистов. На удивление площадь дю Тертр показалась мне совсем небольшой, почти камерной по русским меркам. Утопая в желто-зеленых кронах старых платанов, вязов и кленов, сверкая яркими мольбертами и разноцветными зонтами, гудя подобно рою пчел, пред нами предстала знаменитая дю Тертр. От обилия красок и гулких, словно эхо звуков у меня немного закружилась голова.

– Ты знаешь, Лешка, я что-то устал. Ноги, словно ватные. Может, выпьем кофе или легкого винца?

– О, это всенепременно. Оглянись, Игнатьев, по всему периметру этой площади находится уйма разных кафе. Здесь подают вина, шампанское, пиво, шартрезы, ликеры, кофе с коньяком и прочие прелестные напитки. Посмотри направо. Видишь, ту красную крышу? Это и есть тот самый знаменитый кабачок мамаши Катрин. Его еще называют первым в Париже Бистро. Ты, верно, слышал легенду о русских казаках, которые бесцеремонно вваливались в парижские харчевни и трактиры и требовали по-русски: «Быстро!» Французы говорят мягче. И так появилось слово «бистро».

– По-моему, это выдумки для легковерных туристов, – оглядываясь по сторонам, сообщил я и тут же почувствовал, как чья-то рука потянула меня за рукав пиджака.

Я оглянулся и увидел подле себя сухонького старичка с длинной седой бородкой в черной еврейской шляпе.

– Молодой человек, – скрипучим голосом произнес старик. – Простите, я услышал по речи, что ви таки русский.

– Да, и что с того?

– Я хотел показать вам пару замечательных работ Модильяни. Уверяю вас, что это подлинники. Я продам их совсем недорого. Старик Соломон имеет с вас совсем небольшой гешефт. Только на бутылочку бурбона.

Старик яростно жестикулировал. Его смуглые пальцы изобразили в воздухе нечто маленькое, не больше дюйма, при этом черные выпуклые глаза смотрели с мольбой и по-детски невинно.

– Благодарю вас, – чуть насмешливо отвечал за меня Алекс.

– Но если вам не нравится Модильяни, – картавя, невозмутимо продолжал старик, то у меня есть еще работы Сезана, Гогена и Ренуара. Но за ними надо будет сходить ко мне домой. Я живу недалеко, на улице Абрёвуар (Rue de l'Abreuvoir). Пойдемте прямо сейчас. Мы легко сторгуемся.

– Извините месье, но у нас с другом были совсем иные планы, – отстранялся от назойливого старика Алекс.

– Да, погодите же, господа. Если вас таки не интересует живопись великих мастеров, то мы можем предложить нарисовать ваш портрет. Совсем недорого. Лучший в Париже портрет! За двадцать франков мой товарищ Арон нарисует вам настоящий шедевр. И вы повесите его в своей гостиной и станете на него любоваться, а ваши гости будут удивляться тому, насколько славный портрет вам нарисовали на Монмартре.

Еврей показал рукавом вглубь художественных рядов, и оттуда почти сразу материализовалось другое улыбчивое лицо пожилого рыжего господина в черном котелке. Он выразительно тыкал себя в грудь, поясняя нам, что речь идёт именно о нём. И что именно он готов написать любой портрет для русских господ.

– Пойдем отсюда быстрее, не то они не отстанут, – шепнул мне на ухо Алекс, и мы отошли от назойливых продавцов в сторону. – Поверь, здесь есть на что посмотреть. И есть, что купить. Но это всё позже. Я познакомлю тебя с хорошими художниками, и ты купишь себе несколько отличных работ. А пока будь готов, что тебе начнут впаривать работы всех великих импрессионистов. Причем, одни лишь подлинники.

Мы с Алексом посмотрели друг на друга и от души рассмеялись.

Как я уже сказал, эта площадь поражала буйной пестротой красок, всевозможных багетов и натянутых холстов. У некоторых мастеров были устроены многоярусные стеллажи с картинами. Целые мини-вернисажи, освещенные щедрым парижским солнцем. Я шел меж рядами и не мог оторвать любопытных глаз от некоторых полотен.

– Смотри, Алекс, эти цветы похожи на знаменитые «подсолнухи» Ван Гога.

– А ты глянь вон туда. На тот ряд. Он весь состоит из подсолнухов, – хмыкнул Алекс. – И всё было бы неплохо, если бы их уже не написал когда-то сам Винсент. Он в основном применял для своих работ технику – импасто. А все здешние подсолнухи выполнены чаще простой акварелью или тонким слоем масла.

– Да, ну тебя. Не придирайся, – отвечал ему я, очарованный золотом полотен. – И как удачно светит солнце. Все эти скользящие блики от листвы. Нет, честное слово, неплохо. И эта картина тоже хороша, – показывал я новую находку.

– Хороша…

– А вон и копия «Звездной ночи».

– Вижу.

– А этот ряд полностью посвящен кубизму.

– Привет Сесанну, Делоне и Пикассо.

– Не передергивай. Наверняка здесь есть вполне оригинальные работы.

На части стеллажей местами присутствовала явная халтура, напоминающая знаменитую мазню легендарного ослика Лоло¹³. Но часть работ выглядела поистине прекрасно.

– Ну, что насчёт бокала вина? – задумчиво предложил я, чуть отойдя в сторону. – Право, Алекс, у меня от твоих подгоревших каштанов дерёт горло, а от всей этой мазни слезятся глаза.

– Погоди немного. Вон, я уже вижу графа. Он сидит на своем обычном месте, на углу. Пойдем к нему, я вас познакомлю, и ты передашь ему свой пакет. Если Гурьев будет в настроении и расположен к общению, то мы можем вместе посидеть в каком-нибудь кафе или кабачке.

– Хорошо, – кивнул я.

Граф Гурьев Георгий Павлович расположился на углу площади Тертр, возле высокого клёна. Именно тогда я впервые увидел этого человека. Граф сидел на низеньком складном стуле, при этом его плечо и правая рука касалась шершавого ствола старого клёна. Задумчивый взгляд серых глаз был устремлен куда-то вдаль и полностью отрешен. Со стороны могло показаться, что он смотрит на противоположное здание, в котором находилось летнее кафе с выносными парусиновыми стульями и легкими столами. Но, как я понял позднее, Гурьев в этот момент не видел ничего вокруг, его взгляд был устремлён в некое незримое пространство. Он почти не присутствовал в реальности шумной и пёстрой площади Тертр. Он плавал в каком-то своём мире – зыбком и тревожном. В мире собственных грёз и воспоминаний. По опыту, проведенному в эмиграции, я знал, что такие рассеянные взгляды присущи только русским интеллигентам, тем русским, которые, оторвавшись от родной земли, так и не обрели покоя и счастья на чужбине.

Это был взгляд одинокого странника и взгляд нежного, обиженного судьбой сироты. В этом взгляде, казалось, тлела вечная изнуряющая душу печаль. Даже когда он смеялся, эта печаль не покидала его серых глаз. Это, то качество, которое французы называют загадочной «ame slave»¹⁴. Та самая русская душа, которая напрочь лишена всякого западного рационализма. Душа, способная плакать под русские песни, а полюбив однажды, любить до самой смерти.

Гурьев понравился мне сразу. Иногда ты встречаешь какого-то человека и начинаешь тут же вспоминать о том, где же ты мог его раньше видеть. То же самое произошло и со мной. С первых же мгновений нашего знакомства мне показалось, что я знал Гурьева всю свою жизнь.

На вид ему было около сорока, сорока пяти лет. Но как я выяснил позднее, на момент нашего знакомства ему уже исполнилось ровно пятьдесят. У него была внешность типично русского аристократа. Тонкие черты узкого лица поражали своей неброской красотой и особой породистостью. Длинный и изящный нос не портила, а скорее украшала небольшая горбинка. Когда он иронично улыбался, то вокруг серых глаз пролегали лучики первых морщин. Он был всегда тщательно выбрит и не носил усов. Роста он был чуть выше среднего, худощав и подтянут. Волосы русые. Я тогда сразу подумал о том, что Гурьев очень обаятелен и должно быть, нравится дамам всех возрастов. Он курил трубку из средиземноморского бриара. Но делал это в основном дома, не на людях.

Одет граф был в повседневный, но весьма дорогой и добротный шерстяной пиджак и темные брюки. Мелкую голову покрывала элегантная шляпа. Перед ногами Гурьева располагался переносной мольберт с несколькими пейзажами. Я невольно залюбовался одной из его работ. На холсте, вправленном в тонкий багет, была изображена русская осень – березовый лес и синяя река. Я тут же понял, что Гурьев неплохой и весьма талантливый художник. От его картины веяло именно русской осенью и русской прозрачной прохладой, и солнечные блики трепетали на золоченой листве.

На других пейзажах зеленели русские поля и равнины. Глядя на них, у меня отчего-то сразу заныло сердце. Но это было чуть позже. А сначала Алекс представил нас друг другу, и я ощутил сильное рукопожатие сухой и теплой ладони графа.

С доброй, но тревожной улыбкой граф сразу же посмотрел мне в глаза, и я вновь почувствовал, что здесь, на парижском холме Монмартр, вдали от России, я неожиданно встретил еще одну родственную душу.

После короткого представления друг другу и рассказа Алекса о цели моего визита, я достал из внутреннего кармана пухлый конверт, адресованный графу. Тот бегло прочитал имя и, не распечатав, положил его в свой карман. Затем он поблагодарил меня и рассеянно улыбнулся.

– Моя бывшая супруга писала мне недавно о том, что собирается выслать кое-какие документы и фотографии сыновей. Я полагал, что всё это она пришлет по почте. А тут вот вы, как нельзя более кстати, поехали в Париж… Благодарю вас, Борис Анатольевич.

Потом повисла небольшая пауза, которую удачно прервал Алекс.

– Георгий Павлович, скажите, а какие у вас на сегодня планы? Вы долго пробудете на Тертре?

– Я? Право, господа, у меня на сегодня не было каких-то особенных планов. Я и на Тертр-то пришел лишь более от скуки, – граф развел рукам.

– Если так, то может, мы все вместе пойдем и выпьем где-нибудь пару стаканчиков вина?

– В такой милой компании, да с превеликим удовольствием, – улыбнулся граф. – Погодите, я только соберу свои работы.

– А можно я их посмотрю? – смущенно попросил я.

– Конечно. Но здесь, со мной, их сегодня немного. Всего пять.

– Они все с русскими пейзажами?

– Все, – кивнул Гурьев.

– Я хочу их купить. Это возможно?

– Почему бы и нет, – отозвался Гурьев. – Только я охотнее вам их просто подарю.

– Нет, что вы, – смутился я.

– Молодой человек, вот ваш друг Алексей давно уже меня знает, и знает, что к счастью, я вовсе не бедный человек, а потому чаще всего я просто дарю свою мазню всем своим знакомым. Я ведь нигде не учился на художника и считаю свои работы сплошным дилетантством.

– Для дилетанта вы слишком талантливы, – твёрдо возразил я.

– Знаете что, – примирительно произнес Гурьев. – Я, наверное, приглашу вас к себе, и вы выберете то, что будет вам по вкусу. Идёт?

– Идёт, – с радостью согласился я.

– А сейчас я соберу все работы в свой ящик, а в ресторанчике, не торопясь, вы их посмотрите.

– Хорошо.

Гурьев сказал что-то по-французски своему тучному соседу, художнику с красным лицом и маленькой береткой на лысой голове. Тот кивнул, и мы подались в сторону проулка, ведущего с площади Тертр.

– Господа, вы не против, если я отведу вас в одно, довольно милое и ненавязчивое местечко? Я иногда там обедаю, либо просто сижу часами и пью вино. Там хорошо, особенно в дождливую погоду.

– Конечно, – тут же согласились мы с Алексом, тем более что на синем парижском небе невесть откуда набежали тучи, и скрылось солнце, сделав Тертр уже не таким ярким, как прежде. Подул прохладный ветер. Моё живое воображение тут же подкинуло мне мысль о том, что, как и у Корнея Чуковского, невидимый крокодил проглотил лучистое солнышко Монмартра вместе с пёстрой палитрой площади Тертр. Площадь вмиг осунулась, затихла и присмирела.

Граф поднял глаза к небу:

– Кажется, нам нужно поторопиться, как бы ни начался дождь.

Мы свернули на одну из знаменитых улочек старого Монмартра. Впереди замелькали яркие вывески местных кафе.

– Вы здесь впервые, Борис? – спросил меня Гурьев.

– В Париже я второй раз, но на Монмартр Алекс привёл меня впервые.

– О, тогда вам будет весьма интересно узнать, что согласно местным легендам, вот в этом кабачке, – граф указал на невысокое здание с витриной и яркой вывеской «Le Consulat», окрашенное в темно-бордовый цвет, – бывали такие знаменитости, как Пикассо, Сислей, Ван Гог, Тулуз-Лотрек и Мане. Неплохой, однако, списочек, – хмыкнул Гурьев. – Вы, Борис, можете посидеть за теми же столиками, что сидели эти гении.

В ответ я улыбнулся, ибо граф назвал мое имя по-европейски, с ударением на первый слог.

– Но сюда мы сегодня не пойдем. Это вы без меня как-нибудь здесь пообедаете. А вот ещё одно знаменитое кафе, – он указывал на здание зеленого цвета. – А здесь, знаете ли, согласно уверениям местных рестораторов, любили сидеть Диаз, Писсарро, тот же Сислей, Сезан, Тулуз-Лотрек, Ренуар и даже Золя. Но сюда мы тоже сегодня не пойдем. Я всё еще веду вас в свое местечко. Кстати, дальше по улице располагается милый кабачок «Проворный кролик» (Le Lapin Agile). Там тоже собирались известные художники. Но и туда мы сегодня не пойдем. Вы знаете, Борис, здесь решительно нет ни одного здания или переулка, с которыми бы не было связано чье-то известное имя. Пусть Алекс вам потом покажет и все местные «мельницы». Там тоже сейчас открыты рестораны. Я, кстати, иногда обедаю в «Мулен де ла Галет». Ну а в «Мулен Руж», я полагаю, Алекс вас уже сводил.

– Нет, мы еще только собирались, – живо отозвался Красинский. – Может, составите нам компанию?

– О нет, мальчики, тут я пас. Наверное, я стал стареть. В «Мулен Руж», по моему мнению, ходят либо юнцы безусые, либо старцы с воображением и полным багажом несбывшихся надежд, – граф иронично улыбнулся. – По крайней мере, я нахожусь в том довольно скверном и критическом возрасте, когда былое легкомыслие юности давно помахало мне рукой, а до старческого благодушия и маразмов я ещё не успел пока дожить.

Глядя на графа, Алекс глупо улыбался, пытаясь осмыслить его иронию.

– Ах, не смотрите так на меня, мои юные друзья. Здесь всё проще, чем может показаться на первый взгляд. Видимо, я слишком консервативен в области любовных отношений. И более всего ценю в женщинах скромность, ум и породу. И вот эти самые традиции развеселого канкана, когда женщина одним лишь взмахом ноги сбивает с мужчины шляпу или пенсне, приводят меня в некое замешательство и испанский стыд. И эти умопомрачительные панталоны с разрезами в шаге. О, нет… Я, конечно, далеко не ханжа. Но в таких вещах мне милее интимность, нежели публичность.

– Граф-граф… – отозвался Алекс. – Ну, о падении нравов еще римляне говорили: «O tempora, o mores!»

– Да, юноша, вы, несомненно, правы. Кстати, впервые я увидел канкан еще в России, в театре на Дмитровке. Я до сих пор вспоминаю это мероприятие с обжигающим чувством неловкости. По незнанию меня угораздило туда пойти с одной юной и весьма симпатичной дамой. Помню, что после спектакля я наговорил моей, ни в чем неповинной спутнице, каких-то дерзостей и быстро ретировался.

– А вот Тулуз-Лотрек с вами, Георгий Павлович, ни за что бы, не согласился, – возразил Алекс. – Я уже рассказывал Борису о любви этого гениального коротышки из графского рода к дамам лёгкого поведения. Тот был завсегдатаем дамских гримёрок из «Мулен Руж».

– Не смущайтесь, Борис Анатольевич, – Гурьев обратился ко мне. – Вам придется привыкать к легкомысленным нравам этих мест.

Он вёл нас по узким улочкам Монмартра.

Пока он показывал нам местные достопримечательности, на улице начался дождь. Редкие пухлые капли застучали по мостовой и крышам, покрывая всё пространство влажным глянцем. Мы прошли еще полквартала по какой-то незнакомой улице, пока граф не привел нас к русскому ресторану.

– Я знаком с его владельцем. Он бывший офицер одного из корпусов барона Врангеля, а ныне всерьез и довольно честно занялся ресторанным бизнесом. В основном это блюда из русской кухни. Хотя в его меню есть и чисто французские деликатесы. Проходите, господа.

У входа в ресторан стояло чучело бурого медведя с белым рушником и поварешкой в мертвых когтистых лапках. В конце небольшого зала играл патефон с танго Оскара Строка «Ах, эти черные глаза».

– Видите, здесь и музыка весьма приличная. Я, знаете ли, тоже люблю грешным делом послушать чудо современной техники – патефон. У хозяина есть много хороших пластинок. Есть Шаляпин, Плевицкая, джаз Парнаха. Есть какие-то народные исполнители и даже американский джаз. Я вот тоже себе недавно приобрел этот славный ящичек Пандоры, фирмы «Патэ». Этому дьявольскому механизму, как ни странно, удается довольно неплохо скрашивать мои одинокие вечера.

Теплый и бархатистый сумрак русского ресторанчика показался мне весьма уютным. Возле каждого стола висела лампа с вишневым абажуром. Но электрический свет лился мягко, делая обстановку по-домашнему милой. Аромат чудесной выпечки и жареного лука струился со стороны кухни. Мы присели за один из свободных столиков, возле окна.

– Вот здесь я обычно и обедаю, – пояснил Гурьев. – Располагайтесь, господа.

На улице уже вовсю шел дождь, заливая потоком воды рисованные на стекле яркие буквы: «Русский медведь».

Алекс взял в руки меню и пробежал глазами русские и французские названия блюд.

– Кстати, Борис, здесь есть вожделенная тобой утка по-руански.

– Спасибо, из-за твоего пакета каштанов у меня напрочь пропал аппетит. Но мне чертовски хочется пить.

Через минуту к нам подлетел молодой и розовощекий официант, одетый в красную шелковую рубаху и щегольские казацкие сапоги.

После небольшого диспута было принято решение, взять графин с лимонадом и бутылку Шабли. А еще, к небольшому разочарованию официанта, мы заказали к Шабли сыру и устриц.

– Конечно, какое же Шабли без устриц? Но, право, господа, я привёл вас сюда вовсе не для того, чтобы вкушать этих банальнейших моллюсков. Это же, в конце концов, русский ресторан. Я очень надеюсь, что спустя короткое время у вас всё же разыграется здоровый молодой аппетит, и мы дружно закажем пирогов, блинов с икрой или расстегайчиков с рыбой. Кстати, здесь пекут знатную кулебяку и варят неплохую уху из осетрины.

После этих слов он хитро улыбнулся:

– Так пусть же эти вульгарные устрицы и прекрасное вино будут лишь нашим аперитивом.

– А неплохо для аперитива, – согласился Алекс.

Пока Гурьев перечислял местные деликатесы, я жадно глотал прохладный лимонад. А потом вместе со всеми я пригубил бокал с бледно зеленым Шабли.

– Это вино из северной Бургундии. Его делают из сорта шардоне, – тоном знатока хороших вин произнес Гурьев. – Этот Шабли десятилетней выдержки.

Мы с Алексом дружно кивали, рассматривая вино сквозь свет вишневой лампы.

– Ну-с, господа, я полагаю, что сейчас самое время нам выпить за знакомство. Алексея я знаю уже давно, а с вами, Борис Анатольевич, был очень рад познакомиться сегодня.

– Я тоже рад, Георгий Павлович, – волнуясь, отвечал я.

Глухо звякнули бокалы, наполненные Шабли.

– Скажите, Борис, я правильно понял, что вы литератор?

– Как вам сказать, Георгий Павлович, литератором, строго говоря, я не могу себя сейчас назвать. Наверное, я нахожусь до сих пор в поиске. На перепутье, так сказать. Душой меня всё так же тянет к литературе, но мой разум подсказывает мне, что это – весьма глупый и тернистый путь для мужчины. Литература – это, то занятие, посвятив жизнь которому, очень сложно себя прокормить. Не говоря уже об обеспечении семьи.

– Я вас понимаю. И понимаю ваши поиски и метания, – отозвался граф.

– Если честно, то я уже нахожусь в том возрасте, когда стыдно и поздно метаться.

– А сколько же вам лет? – граф иронично приподнял брови.

– Мне уже тридцать. И в мои годы люди уже делают карьеру.

– Стало быть, вы ровесник Алекса?

– Да, мы вместе учились когда-то в гимназии, а потом и в одном университете, – ответил за меня Лешка.

– Чудно, – граф откинулся на спинку широкого стула.

Он сделал долгий глоток и вновь улыбнулся. В глубине зала кто-то сменил пластинку. Раздался характерный скрежет, и из репродуктора патефона потёк знакомый голос Вадима Козина. Граф с грустной улыбкой прислушался к песне, а после изрёк:

– Эх, мне бы сейчас, господа, ваши метания. Вы только не обижайтесь, но поверьте, что с высоты моих пятидесяти лет, мысль о том, что в тридцать уже поздно делать выбор – мне представляется весьма милой и даже забавной. Хорошие мои, да у вас еще вся жизнь впереди. И я скажу вам даже больше: нет ровно никаких возрастных границ для поиска и определения собственного пути. Вы можете и даже будете всю жизнь делать тот самый выбор. И если не в творчестве, то по многим другим жизненным аспектам. И поверьте, пока живешь, ничто не поздно. Хотя… Говорит вам всё это человек, могущий считать себя образцовым пессимистом. И даже более. Но речь сейчас не обо мне.

– Да, но… – я пожал плечами. – Я просто старался быть объективным.

– Борис, а у вас есть с собой какие-нибудь ваши рукописи?

– Да, у меня есть две, изданные в Америке книги. Правда, я ещё издавался, но не привез сюда все.

– Они на русском?

– Я, граф, не умею писать на другом языке, кроме родного.

Гурьев кивнул, тонкие пальцы опустились к карману.

– Чёрт, я все забываю о том, что не ношу с собою трубку, а так захотелось затянуться. И сигареты я дома оставил.

В эти мгновения мне показалось, что его глаза немного увлажнились. Он делано кашлянул, а после обернулся ко мне.

– А вам говорили, что внешне вы очень похожи на Феликса Юсупова?

– Говорили и ни раз, – отмахнулся я.

– Вы случайно не их родственник?

– Нет, конечно.

– Но у вас, видимо, тоже есть какие-то татарские корни?

– У кого из русских их нет?

– Да, всё так… Вы знаете, Борис, я хотел бы писать ваш портрет.

– Стоит ли? – смущенно отозвался я.

– Стоит, у вас очень интересное лицо. И, знаете, в России есть один актёр. Его фамилия Кторов. Я как-то видел комедию с его участием. Так вот, вы и на него сильно похожи. Тот же типаж.

– Не видел, – я покачал головой.

– А вы обязательно посмотрите. Он тоже похож на Юсупова. Ну, да бог с ними… А если серьезно, то мне бы хотелось что-то почитать из ваших сочинений. Это возможно?

– Конечно, я пробуду в Париже еще пару недель, и обязательно привезу вам свою книгу.

– Подпишите мне её?

– Непременно, – улыбнулся я.

Все трое замолчали. Казалось, что каждый при этом думал о чём-то своем.

– Борис, если вы не против, я хотел бы сделать небольшой набросок вашего будущего портрета. Этот вишневый абажур сейчас дает такой замечательный свет на ваш профиль, что с вас можно писать самого Мефистофеля.

Он потянулся к переносному мольберту и достал оттуда кожаную папку с этюдами. Граф вытянул белый лист. Но внезапно папка выскользнула из его рук, и по полу ресторана разлетелось несколько набросков, сделанных черным карандашом, и пара легких акварелей. Но главным было не это. Наши с Алексом взгляды приковал к себе странный рисунок. Это был тонкий и прекрасный профиль юной женщины. Но самым прекрасным в этом облике были её роскошные волосы. Они были ярко рыжие, полыхнувшие медным заревом. На небольшом рисунке их было целое облако. Они летели вокруг прекрасного девичьего лица. Этот портрет мне чем-то напомнил одну из иллюстраций Бакста. Он тоже был исполнен в восточной, почти сказочной, парящей манере.

Я наклонился и поднял с пола этот удивительно рисунок.

– Георгий Павлович, что это за работа? – невольно вырвалось у меня.

Я посмотрел на Гурьева. Он казался смущенным, лицо его чуточку побледнело.

– Это? Это просто моё баловство, – поспешно отвечал он.

– А кто эта незнакомка? – не унимался я.

Алекс тоже с восхищением рассматривал рисунок.

– Да, граф, рисунок просто замечательный.

Граф попытался быстро спрятать его в толстой папке.

– Он не окончен. Да, собственно, я и не собирался его заканчивать, ибо это всё тщетно.

Мы с Алексом переглянулись.

– Граф, ну что за мистификации? – с доброй насмешкой спросил Алекс. – Вы нас с Борисом порядком заинтриговали. Мы же теперь спать не сможем, пока не узнаем вашу тайну. Кто эта рыжая девушка? Это реальное лицо или мифическое?

Гурьев откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Прошла пара минут. А после он взглянул на нас каким-то отрешенным взглядом серых глаз. Он вновь сделал несколько глотков Шабли и, наконец, произнес:

– Вы спрашиваете, Алексей Фёдорович, реальное ли это лицо или мифическое? Самое смешное, что я и сам не могу дать исчерпывающего и чёткого ответа на ваш, казалось бы, простой вопрос.

– То есть как?

– А вот так…

– Но вы рисовали это с натуры или по памяти?

– Этот рисунок, как и многие другие с этим женским образом, сделаны мною по памяти. Но однажды я рисовал её с натуры. Удостоился, так сказать, такой чести.

– Стало быть, это была реальная женщина? – не унимался Алекс.

– Наверное, она была реальна. Хотя, я всё больше и больше склоняюсь к тому, что она была лишь плодом моего больного воображения. Я, господа, имею расстроенные нервы и немного болен рассудком. Это ведь только внешне я произвожу впечатление вполне здравомыслящего человека, а на самом деле… – граф горько усмехнулся.

– Ах, бросьте вы, Георгий Павлович, все бы были так больны рассудком, как вы. Из всей русской парижской диаспоры я редко встречал столь здравомыслящего и умного человека, каким являетесь вы, – парировал Алекс.

Я завидовал его такой способности говорить легко и панибратски с теми, кто был намного старше. И, как ни странно, подобная смелость и даже порой беспардонность всегда сходили ему с рук, обезоруживая собеседника изящной искренностью этого обаятельного блондина.

Вот и в этот раз натиск Алекса попал ровно в цель. Гурьев слабо улыбнулся и беспомощно развел руками.

– Возможно, я слишком склонен к мистификациям. И все же, господа, именно эта роковая встреча и превратила меня в человека, больного рассудком.