Kitabı oku: «Чайка на проводе»

Хмурый сырой полдень набухал скорым дождём, по улицам шныряли сгорбленные прохожие.

Мишка шаркал. Жухлые листья тяжело облепили ботинки, цеплялись мокрыми животами, но через пару шагов отваливались.

Мишка думал. Хотя тут думай-не думай, оправдаться не выйдет. Бабушка ни за что не поверит в невиновность внука. Она уже даже в школу не ходит – после стольких вызовов!

Это всё Дыркин виноват. Заржал Мишке в спину, пустил в спину обидное слово. Дружным хохотом и свистом поддержали дружка его вечные спутники – вечно сопливый Егор Егоров и неповоротливый Емельян Ежов по кличке, как ни странно, Ёжиков. Но и тогда Мишка сдержался. Не подал вида. Даже прибавил шаг, чтобы уйти от этих болванов. И тут ка-а-ак прилетело…

Прямо по затылку!

Больно, между прочим! Даже шапка слетела.

Это Дыркин подхватил с земли комок снега с тусклыми листьями и швырнул. И попал ведь! Как по мишени – Мишке по затылку.

И ещё раз – по спине.

Два-три комка пролетело мимо, снайперы криворукие.

Но следующий шмат грязи жёстко мазнул Мишке по щеке.

Такого Мишка стерпеть никак не мог.

Ольга Владимировна, классный руководитель – приспичило же ей в ту секунду – высунулась в окно. Мишка как раз врезал Дыркину портфелем, сразу же, чтоб не очухался, досталось Ёжику. Прямо по торчащей «ёжиком» причёске! А вот Егорову залепить не успел.

Ольга Владимировна тут же, не разобравшись, влепила Мишке «двойку» за поведение. Радуйтесь, Михаил Фуфлонов, распишитесь в получении!

А осенние каникулы почти начались!

Неправильно это!

И школьный психолог опять Мишку вызовет. На разговор «по душам». Опять рисовать на листе бумаги себя, семью, выискивать что-то на картинке с человечками… Одно успокаивает: под прикрытием занятия можно урок прогулять. Если повезёт, то и два.

Но сегодня начались каникулы. Первый день, прекрасный день, пока не встретился Дыркин с дружками.

– Ольга Владимировна, классная, наверняка уже наябедничала, – тоскливо определился Мишка. Затылок, куда прилетел комок, болел. Мишка потёр – не помогло. – Обсудили поведение, пожалели мальчика…

С Ольгой Владимировной бабушка каждый вечер на телефоне. Тема разговора одна: болезненный Мишка. Горемыка. Трудный ребёнок. Сломанная судьба. Неблагодарный мальчишка – после всего, что она для него делает! Ночей не спит, лучший кусок – всё внуку, давление скачет, а он… Да, гены в карман не спрячешь…

В этом классная руководительница и бабушка были единодушны.

Каникулы вырисовывались отчётливо. И в них не было места ни компьютерным играм, ни сотовому телефону. Не стрелять Мишке по монстрам, не выбивать разноцветные шарики. Крепость останется недостроенной.

– Чухонец ты, – заметит бабка таким тоном, словно Мишке вручили это звание на большой сцене, как какой-нибудь кинозвезде или олимпийскому чемпиону. Она Мишку иногда чухонцем называет за узкий, папин, разрез глаз. – Тетёха на дикобразе…

Но чаще у бабушки вылетает обидное «тетёха». Имя размягчённое, малышовая манная каша, обидно-сладкое, с подвохом, оттого обидное. Что за тетёха? Зачем оно влезло на спину дикобраза? Неудобно ведь сидеть на колючках…

На все вопросы бабушка хмурилась:

– Давай-давай, кровосос, соси! Не все ещё мои нервы истрепал? Иди уроки учи!

Тут Мишкины грустные мысли преградила лужа на улице Труда. Размером с Вечная, она как небольшое озеро раскинулось на пути. Озеро – не озеро, тут, конечно, доля преувеличения, но в четыре-пять мальчишечьих прыжков этот водоём не осилить.

Разлилась себе нагло; надёжно с упорством Сизифа возникала на одном и том месте. Мечтая, наверное, заполонить весь город.

Протоптанная тысячью послушных ног тропа тщательно огибала лужу – вечную и оттого привычную, ругаемую и невидимую, но такую привычную, незыблемую.

Сегодня приморозило. Лужа, вчера тёмная, мутно-болотная, чудесным образом посветлела, помолодела и так вкусно манила листиком льда.

Мишка остановился у края.

Бабушка была не права.

– Ты хоть думаешь, что делаешь? Хоть иногда? – спрашивала она, зашивая очередную дыру на штанах внука. – Твоя пятая точка впереди носа несётся!

Не правда! Мишка остановился, чтобы подумать: стоит ему идти по протоптанному или, как какой-нибудь супергерой, переться напролом?

Думал ровно три секунды.

И деловито шагнул вперёд. Чего уж там! Промокшие ботинки – меньшая из его проблем!

Сначала осторожно семенил по игристой ледяной поверхности мелкими шажками. Подошвы ботинок скользили, разъезжались, чуть не упал.

А потом как даст каблуком!

Осколки испуганно брызнули из-под ног.

Хрусть-хрусть!

Лёд хрустел и ломался. Грязная вода радостно и жадно облизала Мишкины ботинки.

Мишка радостно носился по луже взад-вперёд, хрустя молоденьким льдом. Неожиданно одна нога поскользнулась, Мишка взмахнул руками и упал.

Удачно упал. Где не глубоко.

Побарахтался, вскочил и вышел на сухую землю.

Осмотрел себя, чтобы оценить ущерб. Так… К запачкавшейся шапке (привет Дыркину и его комку) прибавились мокрые колени и левый рукав.

– Всё равно бы за шапку попало, – решил он. Растёр кое-как грязь с брючин и куртки. – Семь бед – в компьютер не играть.

Лужное приключение хоть и подмочило, но и скрасило Мишкину жизнь.

Для поднятия настроения Мишка заскочил в магазин. Тем более что коричневая с жёлтыми буквами вывеска «Продукты» вот она, рядом. Только улицу перейти.

Ему нравился этот магазин на углу улицы Карла Маркса и Энгельса. Подходящий такой магазин – длинные извилистые проходы вдоль стеллажей.

В одном из ответвлений от основного прохода, в закутке, искушали запахом яблочные пирожки. Выпечку стряпали тут же, в магазине. При желании можно заглянуть за узкую стальную перегородку и облизнуться на пухлый ряд кругляшей из теста с начинкой, подсвеченных жаром небольшой электрической печки.

В магазине сейчас было тихо, чинно – лишь старушка с сумкой на колёсиках копалась в репчатом луке. Утренний поток пенсионеров схлынул, а рабочий люд до пяти на заводе.

Мишка деловито прошёлся вдоль стеллажей.

Он в нужном месте повернулся спиной к камере под потолком, выжидал момент – смахнул незаметным движением что попадётся. Потом со скучающим и очень честным видом прошёл мимо кассы и охранника.

Именно потому, что Мишке категорически запрещён лимонад – баночка с газировкой была самым вожделенным призом. Но за полкой с напитками взирал суровый глаз камеры наблюдения.

Мишка был готов. Он ловко придумал – заранее пришил к изнанке куртки вроде кармана. Футболкой любимого защитного цвета пожертвовал…

Главное, после «дела» отодрать улику и засунуть в портфель, в папку со всяким барахлом для урока труда. Что Мишка и сделал в ближайшем сквере. И рассмотрел сегодняшний улов – небольшая пластиковая бутылка с мультяшным розовым роботом на обёртке. Лимонад «Робо-персик».

– Гадость, – определился Мишка, распробовав добычу. – На вкус как сахарозаменитель. Травят детей! Куда смотрит… ну, кто там должен смотреть?

Недалеко от скамейки нагло торчал куст. Вдруг на кусте ветки и листья сложились в рожу. Рожа хмуро оглядела Мишку и нахмурила брови-листья.

– Ну, чё? Доволен? – прошелестели листья воображаемого рта. – Крыса ты! Воровщик!

– Захлопнись! – крикнул Мишка одновременно кусту.

Мимо семенила старушка. Она неодобрительно покосилась на Мишку. В такт шагам в сумке-тележке кивали зелёные стебли лука.

– Делаю, что хочу! Понятно?! – сказал Мишка.

Старушка поспешила прочь. Тонко взвизгнули колёсики тележки.

Мишка проводил глазами старушку с зелёными перьями лука и залпом выпил сладкое пойло. Бутылка полетела прямо кусту в наглую рожу.

Бутылка прошила куст насквозь, ветви вздрогнули. Ухмылка пропала.

Однако хорошее настроение улетучилось вместе с бутылкой.

Впереди предстоял разговор с бабушкой.

– Ну, ба… – с порога законючил Мишка. – Это не я! Это всё Дыркин! – канючил Мишка ей в спину. – Он всегда меня достаёт…

Незамеченным проскочить в комнату не удалось.

Бабушкина спина наполовину торчала из кладовки и перегородила узкий проход. Она что-то выискивала в кладовке.

– У меня переходный возраст, – зашёл с другого бока Мишка. – Так психологичка сказала. Сегодня, на занятии…

Бабушка обернулась.

– Наш школьный психолог Вера Николаевна, – продолжал Мишка. Он двигался боком к дверям в свою комнату, пряча грязный рукав куртки. – У неё кабинет на третьем этаже. Мы с ней по пятницам занимаемся…

Мишка захлопнул варежку на полуслове.

Глаза бабушки, это было видно даже в темноте коридора, были бегающие. Мишка опасался таких бабушкиных глаз: цвета перезрелой сливы.

– Явился? – сухо сказала бабка и встряхнула дорожной сумкой. Из кармана выскочил сложенный во много раз носовой платок. – Билеты с трудом купила. Пришлось на вокзал сгонять. Переплатила, естественно! Этот бездельник нарочно, чтоб его!

– Кто? – не понял Мишка.

– Подштанники, те, новые с начёсом обязательно, тёплый свитер… Не май месяц, – продолжала бабка. – Слышишь меня или нет?

– Слышу, – кротко согласился Мишка.

У него немного отлегло: кажется, ураган пронесётся мимо. У бабушки сегодня на уме кто-то другой провинившийся.

С его ботинок натекла лужица.

– С патронажной я договорилась. Втридорога возьмёт, как пить дать! – Про себя перечисляла бабка.

Мишка перестал загонять носком ботинка лужицу под коридорный коврик.

– Тряпкой! – увидела бабка. – Тряпкой, ну что за тетёха! Ну! Лужу подотри! Убираешь, убираешь за ними! Не нанималась на вас батрачить день за днём!

Мишка сжался. Он подался бы назад, но за спиной уже стена. Кажется, бабушку «накрывает».

Но она резко успокоилась. Так бывало.

– Куда-а-а? Хочешь знать куда-а-а? – вдруг протянула она ласково. Светло-карие глаза блеснули над отёчными подглазниками: – Домой разве не хочешь? В Питер твой разлюбезный, чтоб он провалился!

– А? – Мишка и вправду не понял. Куда? Домой? Зачем? Что случилось?

– Что случилось? Папаша твой случился! – через плечо бросила бабка на пороге комнаты. – Хоть и алкаш, но похоронить надо.

– Кого? – переспросил Мишка, уставился на просвет открытой двери в комнату. Виднелась часть кровати, холмик под покрывалом. По-обыкновению, убаюкивающе шелестел массажный механизм.

Бабушка протащила в дверную щель дорожную сумку и бросила через плечо:

– Лужу, чухонец! Подотри за собой!

В Санкт-Петербурге чуть с поезда они, с сумкой и недоеденной дорожной курицей, рванули в крематорий. Кто-то другой, видимо, папины друзья организовали похороны, поминки и всё, что полагается в таких случаях…

Мишка с бабушкой едва успели на церемонию прощания.

Поэт бы сказал, что Питерское небо скорбело. Но это неправда.

Небо как небо. Голубое, высокое, с легкомысленной одинокой тучкой. Солнечно. Тепло не по-осеннему.

В крематорий можно попасть по широченной лестнице. Мишка шёл, уткнув нос и считал ступени: …три …пять… Когда он в последний раз видел отца? Два года назад – совсем мелким был Мишка, глупеньким… Отец приезжал к ним – сначала из дверей появлялся живот, затем щекастая стильная бородка под красным крупным носом… Мишке самокат привёз – красный, для трюков. Обещал сходить с Мишкой на рыбалку, но через два дня, в пух и прах разругавшись с бабкой, сбежал.

Самокат бабка продала в тот же день.

Мишка позже увидел мальчишку из соседнего дома. Тот хвастал, что ежедневно бывает в скейт-парке. Показал трюк – проехал задом наперёд и подпрыгнул, развернув самокат в воздухе. Мальчишки встретили кульбиты радостными возгласами.

– Неплохо, – небрежно бросил Мишка. – Но мой самокат круче.

Но никто его не услышал. Мальчишки обсуждали трюк. Кто-то просил повторить.

Мишке же до боли захотелось, что мальчишка грохнулся, разбил нос и коленки.

Он прямо увидел, как вылетевший из ниоткуда чёрный внедорожник с хромированными дисками нёсся по дороге. Под передним колесом смачно хрустнул новенький самокат.

Отскочило колёсико. Поскакало, покрутилось, по асфальту «щ-щ-щ-а-а». Мальчишка, размазывая слёзы, бежит следом… Наперекор мальчишке несётся внедорожник. Водитель вцепился в руль, рот перекосило. Отчаянно взвизгнули тормоза…

– Ну! Стоп! – одёрнул себя Мишка. Он сам испугался своей мысли. – Что я как… как!..

Бабушка только головой качала, когда фантазия начинала фонтанировать из Мишки:

– Твои мысли по кочкам, по кочкам! Едут, скачут, иго-го!

– Куда? – смеясь, спрашивал Мишка.

– Вприпрыжку, как кобыла дохлая, – отмахивалась бабка. – Задрав хвост, тетёха ты на дикобразе.

…восемь …десять…

По лестнице тянулись люди. Вверх и вниз. Вниз и вверх. Кто-то на похороны – у каждого второго в руках торчали стрелочки опухших гвоздик и роз. Настоящие живые цветы. Умирающие живые цветы.

– Искусственные букеты в крематории запрещены, – напутствовал их похоронных дел мастер. Небольшого роста парень, он изо всех сил старался напустить на себя подобающий профессии траурный вид, но его рот сам собой растягивался в глупой улыбке. Причина тому – звук сообщения телефона в кармане пиджака. Звяк-звяк-звяк, каждые три минуты. Наверняка от девушки.

Торжество жизни в царстве смерти…

Без цветов – те, кто спускался, были уже без цветов. Почти у каждого – опухшие глаза и носы.

Кто-то держался. Скользил нарочито трезвым взглядом поверх людских голов и верхушек деревьев. Сжимали бесполезные кулаки.

Но все они, люди, и вверх, и вниз двигались медленно, через силу, сутулясь, будто серые ступени мгновенно старили, вытягивали силы через траурные нарукавные повязки и тёмные головные платки....

…одиннадцать…

Бабка остановилась передохнуть. Дышала тяжело, копалась в саквояже. Выудила носовой платок, вытерла щёки. Потянулась платком к Мишке, он увернулся.

Отцу в марте исполнилось сорок шесть лет. Совсем старик! Бабка в папин день рождения разрешила им поговорить. Телефон сунула. Сама стояла рядом. Вслушивалась в каждое слово.

Мишка отвернулся, но видел в старинное трёхстворчатое зеркало бабушкины тёмные глаза. Она поминутно шевелила губами. Будто подсказывала Мишке, о чём вести разговор.

Папа в трубку весело алёкал, смеялся:

– Старик, сколько лет, сколько зим?

Мишка дежурно пожелал хорошо учиться и слушаться старших… Ой, то есть счастья, здоровья, долгих лет жизни.

– Обещаю, Мишка, обещаю! Жить долго и счастливо, – смеялся в ответ телефон. – Ты как, отличник? В школе? Кто-нибудь обижает?

– Только директор!

– А что так?

– Уроки делать заставляет! – бодро отвечал Мишка. – Курить в туалете запретил!

– Первый Ключный Царь, приезжай ко мне на каникулы, а? – и замолкал.

Молчал и Мишка. Слушал хриплое дыхание в трубке.

Бабка скрестила руки на груди. Губы шевельнулись в чётком «губитель».

– Как мама? – так тихо спросил папа, что Мишка не услышал, а догадался.

– Нормально! – преувеличенно бодро ответил он. Он всегда на подобные вопросы отвечал: «нормально».

– Всё хорошо! – дополнил с уверенностью, которую хотел бы ощущать. – Хорошо… всё… да. Хорошо живём.

Отражение бабки в зеркале хмыкнуло.

– Пьян? Пьян, алкаш! А кто сомневался? – безошибочно определила она, отбирая телефон. – Кто же проклял мою доченьку, что связалась с губителем?

Потом бабка долго ругала Мишку за какой-то пустяк, закончив дежурной фразой:

– Проваливай к своему папаше-алкашу, сил моих нету! Я не нанималась!!!

И хлопнула дверью. Щёлкнула изнутри защёлка, звякнула цепочка.

Мишка облегченно вздохнул. После девяти вечера бабка всегда запирается в своей комнате. И никогда не выходит, даже если Мишка её зовёт.

Может, бабушка не выпускает то, что живёт в этой комнате? А вдруг оно по ночам опасно? Бродит, шарит в темноте слепыми белыми руками?

Мишку передёрнуло.

…двадцать семь …двадцать девять…

Прямо на ступенях сидела девчонка. Не причёсанная, потерявшаяся в своём горе, не старше Мишки. Она выла как зависший компьютер, некрасиво скривив обкусанные губы, без остановки теребила всех: «Почему? Почему? Почему? Почему она?» Люди, по-видимому родственники, толпились вокруг, совали девочки платки и баночки с лекарством, кудахтали, смахивали слёзы… Жалели девчонку. Но что они сделают?

– Кто у неё, ну… это самое, умер? Неужели мама? – Мишка сжал зубы, и твёрдо решил не допускать слёз.

«Почему? Почему? Почему она? Почему не кто-то другой? Да кто угодно! Почему?»

Это тоскливое и острое «почемушие» сверлило Мишку в спину до самого входа в прощальный зал.

Людей у гроба набилось – не протолкнуться. Люди стояли плотно. Женщины, не стесняясь, растирали потёкшую тушь со щёк. Мишка, глядя на них, тоже сглотнул жёсткий ком.

Перед Мишкой и бабушкой народ почтительно расступился. Мишка никого не знал, да и отца в гробу не узнал: худой, жёлтый. Голова почему-то в шапке…

Противно и назойливо пахло сладким.

«Смерть – это гадость, – думал Мишка. Он старательно отводил взгляд от малознакомца в гробу. Рассматривал цветы, большой плакат у изголовья гроба. На нём папа, молодой и стройный, запустил пальцы в длинную шевелюру. Внизу портрета – папин девиз: «Нам осталась только молодость и радость!».

«Груснота – вот что такое похороны! – «записал» Мишка в свой мысленный блокнот. Есть у него в голове словарик, куда он складывает необычные слова-открытия. – Это не по мне. Я-то никогда не умру».

– Глубоко Валентин Юрьевич жил, – услышал он громкий шёпот позади себя. – Не вынес тяжести…

В ответ низкий голос пробурчал неразборчиво.

Невидимый Мишке собеседник подтвердил:

– Что говоришь? Опасно? Да, наверное, это то самое… На грани помешательства.

– Сына его жаль – тш-ш-ш, тихо! – вот он, спиной перед тобой, горемычник. Юрич-то, Юрич! Вот такие дела… Жалко, жалко…

Тут распорядитель нажал невидимую кнопку. Медленно и торжественно разошлись в полу створки.

Мишка вытянул шею – жаждал и страшился увидеть огонь, или что там бывает в крематории. Но гроб опустился медленно, под долгую грустную мелодию невидимого оркестра. Створки задвинулись.

Так Мишка осиротел.

Люди подходили к нему и бабушке. Подходили и подходили. Конца им не было. Кто в кожанке и в бандане, кто в строгом костюме. У одной девушки уши были сплошь в железе, даже в носу серьга. Мишка невежливо таращился её на серьгу, торчащую из щеки, пропустил, о чём говорил.

Девушка с серьгой в щеке исчезла, появились двое – вылезли из «Скорой», заскочили, прямо в белых халатах. Бегом к гробу, походя хлопнули Мишку по плечу. И поспешно удалились.

Незнакомый мужчина приблизил своё лицо к Мишкиному – с воспаленными глазами, мятое, жалостливое, – почти ткнулся красным носом в щёку и проговорил, поминутно шмыгая:

– Я когда эту дрянь подхватил – шмыг, шмыг, – вирус, чтоб его! Юрич меня у себя приютил, чтоб – шмыг, шмыг, – мою семью обезопасить. У меня ведь сынишка, только год вышел… А Юрич один… он жил, шмыг, шмыг. Если б не он…

Мужчина обреченно махнул рукой. Мол, лежали бы он сейчас с Юричем в соседних гробах.

– Несчастный ты парень…– прежде чем отойти, шмыгнул красным носом мужчина.

Его отодвинула девушка, та с россыпью серёжек в ушах:

– Жанна Николаевна, вы, наверное, меня не помните, – обратилась она к бабке, – мы встречались…

– В сентябре 2003 года, – отвечала ей бабка, – на день рождения Алёны. Ты – Марина.

– Верно… – рассеянно кивнула женщина. – Как она, Алёна? – Но, тут же, как будто испугавшись возможного ответа, поспешно продолжила: – Я, знаете, терапевт, и мой муж Никита – тоже. Мы за Валентином ухаживали до… Пока он не… Михаил, папа о тебе говорил. Часто.

Люди подходили и подходили.

Сочувствовали. Называли горемыкой, обездоленным бедным мальчиком. Кудахтали: «Жалко, жалко!» Мишка кивал, а сам разглядывал нарисованных толстых голубей на потолке и белые стены, а бабка поджимала тонкие губы.

Трое мужчин – крепкие, одинаковые в тяжёлых кожаных куртках – прогудели: «Похож, наследник!» Сжали Мишкины плечи до хруста. Похлопали по спине так, будто выбивали пыльный ковёр. Прогудели:

– Медведище он… был, человек Валька-Юрка! Как ханг его пел – не сковорода какая-то!

Мишка кивал. Он не понял, что такое ханг и причём тут медведи со сковородкой. Папа дрессировщиком подрабатывал? С него станется!

Ханг – слово-то какое! Будто собачий лай:

– Ханг! Ханг!

– Барабан такой, металлический, – позже объяснила бабушка. – Для наркоманов. Наркоманы его и придумали. Наркоманы и играют.

И достала из глубин памяти:

– Первый глюкофон, он же ханг, придумали в 2000 году, в Швеции, наркоманы и бездельники.

В одном была бабушка права: ханг напоминал барабан.

Его нашёл Мишка под ворохом книг и одежды на старом продавленном диване. В бывшей Мишкиной-папиной-маминой квартире.

Мишка рыскал в поисках компьютера. Углядел металлический матовый отблеск. Тут же на свет был вытащен… что это? Летающая тарелка? Для инопланетян размером с мышь?

«Тарелка» напоминала стальные полушария, соединенные между собой. Сверху шишечка, по бокам – выемки. В ответ на прикосновение Мишкиных ладоней удивительная вещь отозвалась низким приятным космическим звуком.

– Ба, а это он? Ну, ха… ханг. – Мишка заворожено погладил ровный не мятый бок «летающей тарелки».

– Дрянь, – оглянулась бабка. Она по-хозяйски распахивала дверцы шкафа-стенки. – Это Ханг. С помойки, небось, притащил.

Необычный музыкальный инструмент. Но, увы, безнадёжно испорченный.

Глубокая вмятина вмяла один бок, будто кто-то грузный зло и остервенело бил по инструменту ногами.

– Ты знаешь, где сейчас папа? – беззвучно спросил Мишка у мятого инструмента. – Пой ему там, как можешь.

– Бу-у-ум, – гулко и одновременно звонко отозвался ханг. Так, наверно, звучит космос в своих космических далях.

– Странно, но прикольно, – определился Мишка и прикрыл инструмент тряпками, придавил стопкой книг. Глупость, конечно, но вдруг внутри всё-таки пришельцы?

Свою бывшую комнату Мишка не узнал.

– Как в лавке старьевщика, – вспомнил Мишка фразу из книги про попаданца в средневековую сказку. – Дудочки, барабаны какие-то… тарелки. Поломанные стулья. Коробки, чемоданы… Незнакомый протёртый диван.

Но вот странно… Было уютно и красиво. Пахло пылью и мягкостью. Как в музее.

Стены до потолка облеплены разномастными картинами в самодельных рамах, фотографиями незнакомых людей, полками с разномастными статуэтками. Это Мишка помнил из детства: у папы в знакомых много художников, скульпторов всяких было – его институт с художественным училищем находился на соседних улицах – вот и заполонили квартиру изделия толковых и не очень деятелей рукотворного искусства. Статуэтки, картины, вазочки, причудливые глиняные вазы без отверстия для цветов, длинношеи негритята и деревья-закорючки.

На торжественном месте гордо улыбался деревянный добродушный толстяк. Одной рукой толстяк придерживал спадающие джинсы, другой воздел к потолку двупальцевую «козу».

Папа говорил, что этот толстяк списан с него. Портрет, так сказать, авторства очень известной персоны. Очень! Известно! И дорогой папе, как память! Мама смеялась и говорила, что она знакома с этим скульптором. Симпатичная девчонка.

Папа в ответ грозил пальцем и не позволял маме с Мишкой прикасаться к фигурке – сам смахивал с неё пыль.

Сейчас пыль была везде. А фигурка куда-то делась…

На её месте валом накиданы какие-то бумаги. А ещё – книги.

Книги, книги, книги. Потрёпанные, новые, дряхлые – всякие. На полках, в шкафах и просто сваленные в углу неопрятной кучей. Нашёлся и странный ящик на ножках. Сверху на ящике приткнулся тонкий круглый блин в цветастой обложке.

«Фирма “Мелодия”« – прочитал Мишка на обложке. – «Бит-квартет “Секрет”«.

С блина улыбались на Мишку четверо певцов в ярко-красных шарфах.

Понятно, это музыкальная пластинка. Пластинками забиты ящик и шкаф под ящиком. Даже на полу, под шкафом.

Из-под пластинок вывалился сотовый телефон. Ух, ты! Новая модная модель! Хотя с царапиной во весь экран. На тряску и на кнопки не реагировал. Сломан или просто разрядился? Бесполезно искать здесь зарядное устройство, определился Мишка. Но телефончик-то занятный… Вот бы работал! Хотя бабушка всё равно не разрешит…

Бабушка распахнула дверцу шкафа. Неожиданно оттуда вывалился ворох одежды.

– Что это за? – заругалась бабка, откидывая ногой разноцветное тряпьё. – К чертям собачьим всё барахло! Я вам не нанималась… Моешь на них, убираешь…

Мишка беглым движением сунул телефон в карман.

На обратном пути в окно поезда Мишка увидел его. Волшебный конь мчался напротив окна, легко, не касаясь земли, перепрыгивая через смешные и пустяковые для волшебства препятствия: кусты, столбы, полустанки… Косился понимающим смешливым глазом, грива неслась вслед чёрной рекой.

– Ты ведь мой? – беззвучно, с замиранием сердца, спросил Мишка коня.

Конь несся легко – скорость поезда для него ничто. Мишка понимал, что конь легко мог бы одним махом взлететь под облака, но он держался рядом с вонючим поездом, по грязи, в саже рядом с Мишкиным купе.

– Зачем ты? – спросил Мишка и сам себе ответил. – Надо! Ты со мной до самого Нижнедвинска будешь?

А поезд нёс Мишку сквозь ночь, и Мишка понимал: будет.

– Тебе понравится Плутарх, – обещал Мишка коню, упершись лбом в поездное окно. – Только обещай не дразниться: он косит на один глаз…

Плутарх, он же Плут, появился в первую ночь в доме у бабушки. Мишка тогда спрятался от странных всхлипывающих звуков и красно-синего света в ночное окно. Мишка был в комнате совершенно один.

И тут появился Плут. Прямо под одеялом.

– Это светится вывеска магазина, – хмыкнул он. – Это какой этаж? Третий. А на первом – магазин. Там ещё вывеска с названием. Она и светится. В букве «Р» лампочка перегорела…

Страх куда-то улетучился. Мишка повеселел, высунулся из-под тяжелого одеяла. Действительно, свет от вывески. Не страшный, даже забавный. Будто кусочек радуги назойливо лезет в окно.

– А это что? – почти весело спросил Мишка, поднял палец: – Хр-хр? Слышишь? Теперь тр-тр-ррр?

Плут оттянул и щёлкнул подтяжками клетчатых штанов.

– Хр-р-р! Тр-тр-рр! – очень похоже передразнил он. – Старый дед спит за стенкой. Дед храпит, как старый дед!

Плут уже в кресле. Расселся прямо на Мишкиных вещах, закинул ногу в клетчатой штанине на подлокотник.

Мишке уже не страшно. Даже весело:

– Почему у тебя один глаз – пуговица?

– Да потому! – ночной гость пожал призрачными плечами. Он начал бледнеть, уже просвечивала сквозь него спинка кресла. – Я же игрушка. Твой зайчик в штанах. Глаз-пуговица. Не узнал?

Это было тысячу лет назад – два с кусочком года. Как-то вдруг выхватили Мишку из шумного Санкт-Петербургского двора, в один день собрали рюкзак и, как морковку за вихры, ткнули в тесный кузовок небольшого города. К бабушке. Не в гости, а навсегда. В северный городок Нижнедвинск. В спешке отъезда затерялся игрушечный заяц в клетчатых штанах. А пуговица вместо глаза у зайца давно, это случилось ещё до Мишки.

– Плутарх всё-всё понимает! Хоть он и выдуманный, так же ты!

Конь заржал. Но услышал его только Мишка.

*****

Сейчас Мишка был почти счастлив. Выпал ранний снег, прикрыл ладошкой дыры и ямы с тусклыми лужами. Его класс потянулся на школьный стадион сдавать нормативы. Мишка же, со своим извечным освобождением от физкультуры, должен был протирать штаны на скамейке. Но кто не знает о дыре в заборе? Знают все, начиная с первоклассников. Даже Мишка.

Он еле дождался, когда отвернётся Роман Алексеевич, учитель физкультуры, затесался за спинами одноклассников и вот она, свобода!

Остались позади панельные пятиэтажки. Один-в-один, как бабушкин дом. Слева от него, через двор с ржавыми качелями – дом-близнец, и с другого боку, ещё два. Заблудиться среди серых стен – как рубль потерять.

Недалеко от школы протекала река Кодьма. Узкий вертлявый ручеёк, будто выкопанный в пляжном песке шалуном-мальчишкой. В зимнюю пору эти крутые берега, покрытые высоким тростником-»метёлочкой», плотно облепляли местные жители. Малышей в разноцветных комбинезонах пасли чинные мамы да бабушки, реже – папы. Папы, те стоять не умели. Седлали «ватрушку» или пластиковый снегоход, найденным отпрыском под новогодней ёлочкой, и – «Побереги-ись!» – неслись с горы под визг малышни. Рядом захлёбывается звонким лаем короткопалый Оскар, Бусинка или Фишка.

Сразу от речки редкие деревья густели, и начинался лесок.

Бывать одному в лесу Мишке строго-настрого запрещено! Бабушка узнает – уши отдерёт!

Поэтому Мишка бегал в лесок при каждом удобном случае.

На дорожке и рассыпающихся от неё во все стороны тропинках прятались под ёлками наспех сколоченные скамейки, фанерные столы, кормушки. В кормушках всегда многоптично: синицы, например, совсем не боятся людей. Если набрать полную ладошку семечек и стоять неподвижно, то через некоторое время сядет на ладонь наглая птаха, оглядит пуговицей-глазком и утащит семечку.

Вот поваленное дерево. Упавшее давным-давно, растопырило когти-корни. В яме корнями вполне может поместиться медведь. Или даже два. Другое дерево кривое, как жизнь соседки Ивановны. Она так и причитала: – Косенькая моё жизнь! – вот и дерево косенькое. На кочках выглядывали капли подмороженной брусники. Белая дымка едва покрывала жухлую траву.

Зимой тропа превращалась в лыжню. На деревьях приколочены старые лыжи – указатели. На фанерках цифры «2», «3» – это километры. Сколько пробежал зимой на лыжах любитель физических упражнений на свежем морозном воздухе. А ещё таблички.

Вдоль узеньких троп шутники-смотрители лыжни развесили надписи вроде «Молодец, добежал!», «Присядь, отдохни», шуточные правила. Бодрое воззвание «Берегись!» – там, где две неразлучные дорожки совершали неожиданный поворот, а на пути разогнавшегося любителя поджидала кривая, но крепкая берёза.

Сугробы около берёзы всегда хранили отпечатки чьи-то колен, а то и обломки лыж.

Мишка радовался. Всё шло отличнейшим образом.

Пальцы ног начали подмерзать. Утром он из чистой вредности выскочил из дома в кроссовках, хотя бабушка выставила в прихожую его начищенные ботинки на меху.

Он прибавил скорости. Уже недалеко. Пират Джек Воробей на «Чёрной Жемчужине» достиг желанного острова и откопал волшебное сокровище. Гарри Поттер открыл Тайную комнату и заколол василиска.

На скамейке под навесом уже ждет Мишку его воображаемый друг Плутарх, или, по-свойски, Плут. Плут, как обычно, в клетчатых штанах.

Мишка небрежно, как бы между делом, расскажет про новенькую девочку в классе. Соня Зефиркина. Умора, что у неё за фамилия: Зефиркина. Соня Зефиркина-Конфеткина!

– От такой фамилии кое-что слипнется, – пошутит Мишка.

Кстати, нормальная такая девочка, две косички. Не воображала. Утром обычно кивает Мишке. А он – ей.

Соню посадили наискосок от Мишкиной «камчатки». Всего через две парты. Можно хоть все уроки пялиться на Зефиркины косички. А девчонка-то целые уроки то на учителя смотрит, то в тетрадке строчит. Строчит и строчит! Шоколадной пастой что-ли намазано, в этой тетрадке?! Одним словом – Зефиркина! Хоть бы разок оглянулась!

– Между прочим, – скажет Мишка Плуту, – мама и папа за одной партой сидели. С шестого класса. Папа всем говорил про маму – ну тогда она ещё мамой не была, а была школьницей… «Лёня – моя принцесса, – всегда шутил папа».