Kitabı oku: «Наследник сказочника»
Пролог
Тень скользнула среди корней, и тот, кто лежал в самой глубине, в спрессованных временем пластах земли и боли, почувствовал ее шаги.
Здесь, во мраке, не было ничего – но вместе с тенью пришли даже не воспоминания, а их далекие отблески.
Река – и по воде плывут огни, и по берегу бежит ватага ребятни. Лето, солнце, свет.
Мотоцикл сверкает хромированным боком – новенький, свой. Похожий на животное, которое надо укротить.
Пульсирует музыка в клубе – а на улице такой свежий ночной воздух, и голова поднимается к небу, к россыпи звезд, и хочется кричать и петь.
Накатывается июль, макушка лета – горячо пахнет скошенными летними травами, пылью на дороге, идущей грозой.
Жизнь возвращалась, поворачивалась то одним боком, то другим, словно сверкающий шар, который отец когда-то повесил на новогоднюю елку. Потом в доме была попойка и потасовка, и шар разлетелся на осколки, и Андрей ревел, собирая их – оплакивал ощущение чуда, новый мир, детство, которого у него не было.
Он вспомнил свое имя! Тень простерла над ним руку, и Андрей услышал негромкий вкрадчивый голос:
– Иногда мухи нужны пауку не для пропитания. Иногда они просто приманивают другого паука. Врага.
Андрей понятия не имел, при чем тут мухи, да это и не имело значения. Он снова помнил, как его звали, он мог дышать и видеть – пусть смотрел на мир словно через очень грязное стекло, но все-таки смотрел.
Смертный мрак кишел быстрыми мелкими существами, которые прикасались к Андрею, ощупывали, решали, на что он может сгодиться.
Смертный мрак отступал. Его сочли подходящим для дела.
– Как только снова появятся такие, как ты, оживет его истинная природа, – прошелестела тень, дотрагиваясь до лица Андрея, и он ощутил капли прохладной воды на губах. У него снова было лицо – нос, сломанный в драке, впалые щеки, широкий рот. Родное лицо, то самое, о котором он почти успел забыть.
Тело прорастало из-под корней, выходило на поверхность, наполнялось жизнью.
– Чья? – осмелился спросить Андрей, и душу снова накрыло восторгом: к нему вернулась речь, он мог говорить!
Тень негромко рассмеялась. Ее смех был словно щелканье бесчисленных клювов.
– Ты обязательно с ним познакомишься, – пообещала тень, и Андрея медленно повлекло куда-то вперед и вверх. – А пока ты возвращаешься домой. Он обязательно тебя учует… и придет. Отбросит все дела и заботы и придет за тобой.
Андрей окончательно очнулся, когда понял, что тьмы уже нет.
Кругом была весна – ярко-зеленая, белая, голубая. Он сидел на берегу реки, и глаза резало от бесчисленных солнечных бликов, которые текли по воде. Где-то над головой заливалась песнями беспечная птаха.
Кругом была жизнь: пахла оттаявшей землей, готовой взорваться отрядами трав, ручьями, счастьем. И Андрей вдыхал апрельский воздух и никак не мог надышаться. Никак не мог поверить, что ему позволили вернуться.
Он посмотрел по сторонам: знакомые места. Поселок Первомайский, милый дом – отсюда Андрей уехал за решетку три года назад.
Там, в камере, его и убили.
Андрей дотронулся до груди – в том месте, куда вошла заточка, невнятно ныло. Не боль, а так, дискомфорт. Урчащий от голода живот волновал намного больше – и это было приятное волнение.
Он выжил. Он вернулся домой. Мрак под корнями больше не имел над ним власти.
Твердые пальцы с неожиданной легкостью подхватили Андрея за шиворот, подняли и швырнули вперед, к тропинке, которая поднималась по холму к домишкам поселка.
– Не рассиживайся, мушка, – прошелестел голос тени. Она стояла за ним, и кожа спины дрогнула, покрываясь мурашками. – Я не за тем тебя вытащил.
Андрей хотел было обернуться и посмотреть на своего хозяина, но понимал, что никогда, ни при каких обстоятельствах не наберется смелости, чтобы сделать это. Солнечный весенний день отступил, теряя краски и звуки – накатила тоска.
Марионетка. Мушка в паутине, которая никогда не освободится.
– Зачем ты меня вытащил? – спросил Андрей, и тень рассмеялась.
– Затем, чтобы однажды Афанасьев пришел и убил тебя. За чем бы еще?
Глава 1. Заложный
“Тебя казним показательно, все узнают за что ты сдох, чтоб другим неповадно было кидать!”
Одно дело читать в сети о том, как коллекторы кого-то преследовали, и совсем другое – видеть такие послания в собственном смартфоне. Непередаваемое ощущение.
Павел удалил сообщение и поправил рюкзак за плечами. Впереди был мост, за ним виднелись дома Первомайского поселка, и там его не достанут ни коллекторы, ни их угрозы.
Он вынул сим-карту из телефона, выбросил ее в воду местной речки-вонючки и пошел в сторону поселка, к дому, в котором прошло его детство. Он приезжал сюда каждое лето до седьмого класса, потом бабушка умерла, и приезжать стало не к кому.
Коллекторы будут рыть землю носом, но не найдут его. Никто не знал о том, что когда-то здесь родилась мама Павла. Так что пусть ищут. Маму они тоже не найдут – она вышла замуж за своего Герхарда и переехала к нему в Мюнхен. Она уговаривала сына поехать с ней, но у Павла случилась любовь, и он попрощался с мамой и отправился из их съемной квартиры в общежитие от университета.
Мама просила его звонить и писать. Павел звонил и писал, но ни словом не обмолвился о своих проблемах. Все хорошо, все в порядке, пишу курсовую, получил зачеты автоматом, окончил второй курс.
Ни слова о коллекторах и долгах. Ни звука. Мама должна была думать, что у него все хорошо. Павел заверил ее, что он уже взрослый и будет жить ответственно и серьезно, как и полагается взрослому.
Дожил.
Нет, сначала Павел делал все, что мог, чтобы выплатить кредит за смартфон, который Светлячок потребовала на день рождения. Но потом один кредит потянул за собой другой, потом микрофинансовая организация продала его, и Павел крепко влип.
А Светлячок несколько недель назад ушла к его лучшему другу. Вместе со смартфоном, разумеется, который и привел Павла на самое дно.
Он кое-как сдал зачеты и экзамены, а когда коллекторы начали угрожать убийством, собрал вещи и уехал из общежития, повесив ключ от комнаты в ящик на вахте и никому не сказав ни слова.
Хотелось все выбросить из головы. Всех выбросить. И Светлячка, и Кирилла, который еще пытался оправдываться, стараясь при этом не смотреть в глаза бывшему другу – “Паш, ну так получилось, так бывает, ну ты тоже пойми” – и универ, и свое тоскливое одиночество, и постоянный страх.
Коллекторы пока еще не переходили от слов к делу, но Павел решил не дожидаться, когда перейдут.
Старый дом его детства вдруг поманил к себе из-под темной глади воспоминаний, и Павел побросал в рюкзак вещи и пошел на автовокзал.
В поселке было два заброшенных дома, и вот теперь Павел стоял возле третьего. Палисадник зарос цветами и сорняками, грязные окна смотрели на мир слепыми глазами, яблоня, которую бабушка посадила в тот год, когда родился Павел, склоняла к земле ветви, усыпанные мелкими красными плодами. Калитка была закрыта на петлю из проволоки; Павел откинул ее, прошел за забор и машинально сорвал одно из яблок.
Кислое. Он сплюнул откушенное в траву, вытер рот.
Где-то взбрехнула собака и умолкла. Пока Павел шел по дороге от автостанции, ему встречались люди, которых он вроде бы когда-то знал, но сейчас, войдя на территорию, что когда-то принадлежала его бабушке, он ощутил, как на дом опустился купол безмолвия, жаркого и солнечного.
Так всегда было здесь в летние дни. Он помнил.
Павел прошел к дому, пошарил по досочке над дверью и достал ключ. Бабушка всегда хранила его там – туда его и положили, заперев дверь после похорон. Заброшенные дома потихоньку растаскивались соседями: где-то оторвали доску, где-то утягивали кирпичи, но бабушкин дом все эти годы простоял нетронутым, и сейчас Павел этому обрадовался.
Он открыл дверь и оказался в сенях, потом прошел в кухню – здесь было удивительно чисто для давно покинутого дома, словно кто-то ждал, когда Павел вернется, и присматривал за домом. Даже пахло здесь не гнильем и пустотой давно забытого места, а сухими травами. Пыль, конечно, была, но не так много, как он ожидал.
Опустив рюкзак на пол, он заглянул в маленькую комнату, которую раньше считал своей. Там ничего не изменилось – Павел смотрел и будто падал куда-то в свое прошлое. Вот его кровать, застеленная одеялом с тиграми, вот книжные полки, которые сколотил сосед, дед Коля – мама не любила, когда Павел читал фантастику, считая, что надо уделять время школьному списку литературы, так что в гостях у бабушки он наконец-то мог почитать то, что ему по-настоящему нравилось.
Сейчас пестрые томики, которые когда-то казались Павлу такими классными, выглядели наивными до глупости.
Телевизора не было – наверно, забрал кто-то из соседей. Раньше квадратный монстр стоял на тумбочке, а теперь от него осталась только грязно-серая кружевная салфетка.
Постояв немного, Павел вышел во двор, нашел ведро в незапертом сарайчике и отправился на колонку за водой. Раз уж он собирался жить в бабушкином доме, пока все не уляжется, надо было привести его в порядок.
Он не знал, как все улаживать. Написать маме и попросить деньги было невыносимо стыдно. Она помогла бы, но Павлу было больно представить ее лицо – усталое, разочарованное.
Оставила взрослого сына, и он сразу же влип в неприятности.
У колонки стоял какой-то дед в бесформенном пиджаке поверх футболки, синих трениках и сланцах – набирал воду. Когда Павел подошел, то старик обернулся, посмотрел на него цепким и пристальным, очень молодым взглядом и произнес:
– Пашка. Завьялов Пашка.
– Да, – кивнул Павел. – Здравствуйте, дядь-Саш.
Старик улыбнулся.
– Узнал, молодец. Давно приехал?
– Только что. Вот, прибраться решил.
Дядь-Саша прищурился.
– Дом, что ли, будешь продавать?
– Нет, – ответил Павел. – Поживу тут до осени, а там посмотрю.
Почему-то все это время мысль о продаже дома даже не приходила им с мамой в головы. Дом будто бы ждал чего-то очень важного. Иногда Павлу казалось, что мама вообще забыла о том, что он есть.
Дядь-Саша понимающе кивнул, словно Павел дал правильный ответ на очень важный вопрос.
– Ну молодец, дело хорошее, – одобрил он. Несколько минут они говорили о деревенской жизни, о том, кто умер, а кто родился за эти годы, и Павел кивал, вспоминая: вот старая баба Луша сидит на скамейке у дома, сматывая красный клубок, и нить вьется, убегая в траву…
Стоп. Он не мог этого помнить: баба Луша умерла еще до того, как Павел родился. Он видел ее фотографию на стене в зале – женщина в платке казалась не живым человеком, а восковой куклой с потекшими чертами.
Но кто-то словно вложил картинку в его голову – и узловатые пальцы бабы Луши шевелились, пропуская растрепанную толстую нить.
Павел взял ведро с водой – день выдался жаркий, вот и мерещится – и спросил:
– Магазин все там же, у клуба?
– Там же, – кивнул дядь-Саша. – Ленка Гурдымова за прилавком. Помнишь, как вы с ней ко мне в сад за яблоками лазали?
Это было уже настоящее воспоминание: когда-то Лена думала, что они с Павлом поженятся, проживут долгую жизнь, нарожают детей и умрут в один день. Тогда им было одиннадцать, и мир казался бескрайним и светлым.
Все девочки мечтают о любви, даже сорванцы, которые лазают с мальчишками по чужим огородам. И Лена мечтала – она ни слова не говорила Павлу, он просто откуда-то знал, какие мысли плывут у нее в голове, когда она смотрит на него, думая, что он не видит.
– Помню, – ответил Павел. – Ладно, дядь-Саш, пока.
Войдя за калитку, Павел остановился и опустил ведро, щедро расплескав воду на ноги. Какие красные яблоки могут быть на яблоне, сейчас начало июля! Он подошел к дереву – ни одного спелого яблочка. Темные листья, крошечные светло-зеленые плоды.
Что же он тогда ел?
Павел пошарил по траве, пытаясь найти откушенное яблоко и выплюнутый кусок. Не нашел – выпрямился, провел по штанам, вытирая внезапно вспотевшие ладони.
“Беги отсюда, – сказал голос Светлячка в его голове. – Тут творится какая-то херь, лучше держись от нее подальше”.
– Лучше от тебя держаться подальше, – ответил Павел вслух. Вспомнился заливистый смех Светлячка, ее улыбка, сильные пальцы – она впивалась в его плечо, когда они занимались любовью, и на коже оставались синяки. До сих пор еще не сошли – Павел видел желтоватые отпечатки и стискивал зубы, говоря себе: все пройдет. Это тоже однажды кончится.
Когда-то мама сказала, что он однолюб, весь в нее. Тяжело сходится с людьми и потом долго не может с ними порвать. Но мама уехала к своему Герхарду, Павел порвал с предателями, так что в итоге все оказалось не так, как казалось.
Оказалось, что не казалось – так всегда говорил Кирилл. Когда-то в школе он сказал, что Павел для него ближе, чем брат. Тогда Павел счел это высшим знаком похвалы.
Слова остались словами. Их унесло, словно осенние листья. А проблемы и люди, которые хотели убить его за долги, остались.
Павел подхватил ведро с водой и пошел в дом.
Несколько часов он потратил на уборку. Вымел пыль и мелкий сор, помыл полы и окна, разобрался, как подключить старый холодильник и такую же старую стиральную машину, натер брусок хозяйственного мыла, как делала бабушка, когда не было стирального порошка, и постирал шторы и полотенца. Ветер качал их на веревке, словно паруса пиратского корабля, да и дом будто бы встряхнулся, приободрился и довольно воззрился на мир.
Приехал хозяин, и дом был рад его встретить.
За делами Павел забыл о яблоне и наткнулся на нее взглядом, когда решил выйти со двора и заглянуть в магазин. Не все же питаться консервами и лапшой быстрого приготовления. Убирая смартфон в карман, он мельком посмотрел на дерево и увидел разлитую красноту.
Каждая ветка была усеяна багровыми плодами. Дерево клонилось к земле под их тяжестью, поскрипывало, шелестело листвой, и Павел чувствовал, как движется ядовитый сок в яблочной глубине.
Это была не жуть. Это была какая-то неправильность. Заноза – вытащи ее, и все снова встанет на свои места.
– Паш, а Паш.
Он тряхнул головой и прошел к калитке: у забора стояла Марина Акульшина – ее дом был через дорогу, когда-то деревенские пацаны дразнили ее Мышкой. В чертах ее маленького лица и длинных волосах какого-то невнятного цвета и правда было что-то мышиное.
– Привет, – сказал Павел, и Марина откликнулась без предисловий:
– Ленка с Андрюхой сошлась этой весной. Он видел, когда ты по улице шел, сказал, если ты сунешься в магаз, он тебе прямо там лицо сломает. А Андрюха сиделый, так что ты не нарывайся. Скажи мне, что купить, я принесу. Мне не трудно.
Павел помнил этого Андрюху. Долговязый, с длинными руками и стрижкой почти под ноль, он был из старшаков, считал Павла, Лену и других ребят мелкотой и не интересовался их делами. Мотоцикл, на котором он рассекал по поселку, был намного интереснее.
И Лена теперь с ним встречается? Что у них вообще может быть общего?
Он решил не задаваться такими вопросами. Своих забот хватало.
– Хорошо, я понятливый. Купи тогда, что себе берешь, – сказал Павел и, вынув из кармана купюры, протянул их Мышке.
***
Теперь она все видела будто через мутное стекло.
Паутина, которая опутывала тело, не позволяла пошевелиться. Лена смотрела, как ее двойник ходит по магазину, расставляет на прилавке немудреные товары и разговаривает с покупательницами, и удивлялась: ну как же, как они не видят, не понимают, что это просто кукла? Не мог же весь поселок ослепнуть на оба глаза и оглохнуть заодно?
– Да, масло закажу.
– Да, подгузники обещали послезавтра привезти.
– Да, я для вас две упаковки заказала.
Двойник шевелился и говорил, словно марионетка на ниточках. Лена сидела на стуле у окна, примотанная к спинке, и видела, как вторая, фальшивая Лена неуверенными ломаными движениями передает товар и отсчитывает сдачу. Когда покупателей не было, поддельная Лена замирала, подняв голову и глядя на ленту с прилипшими мертвыми мухами. Однажды муха села на ее открытый глаз, поползла, замерла, потирая лапки – копия никак не реагировала. Продолжала стоять.
“Компьютер перешел в спящий режим”, – думала Лена.
Ладно, покупатели ее не узнают. Считают, что так и надо. Но родители-то как же? Почему отец и мама не замечают ничего подозрительного, когда лже-Лена приходит домой, садится с ними за стол, разговаривает, занимается делами? Почему им все равно?
Сначала она пыталась сопротивляться. Потом пришла покорная вялость, и Лена сидела у окна, глядя на улицу и вспоминая, как все это началось.
Когда Андрюха в первый раз зашел в ее магазин, Лена подумала, что с ним что-то не так. Он выложил на прилавок смятые купюры и купил недорогой одеколон, но его запах не мог перебить жуткую вонь, которую Лена ощущала не носом, а душой.
Андрюха смердел.
Андрюха выглядел так, словно умер и до сих пор не понял этого.
Он отирался в магазине, и никто из покупателей его не замечал. Инна Евгеньевна, которая преподавала в школе биологию, покупала хлеб, стоя рядом с Андрюхой и дотрагиваясь до рукава его рубашки, и даже виду не подавала, что что-то не так. Что рядом вообще есть человек.
– Чем-то странным пахнет, вам не кажется? – спросила Лена, передавая ей пакет.
Инна Евгеньевна нахмурилась. Она недолюбливала Лену, хотя та училась на твердые четверки и никогда не получала замечаний. Так и не выяснилось, откуда взялась эта неприязнь.
– Ничем не пахнет, Гурдымова, – сдержанно ответила она. Андрюха смотрел на нее и ухмылялся, перекидывая спичку из одного уголка рта в другой. – Это при коронавирусе запахи меняются. Сходи к фельдшеру, проверь, может, заболела?
Когда Инна Евгеньевна вышла, то Андрюха облокотился на прилавок и спросил, глядя на Лену мутными серыми глазами:
– Ну что, мушка? Пойдем, покатаемся?
И тогда сквозь непонимание, которое защищало Лену, не позволяя удариться в истерику, наконец-то пробился страх – тяжелый, связывающий руки и ноги. Про Андрюху говорили, что его зарезали в тюрьме и похоронили где-то в чужих краях. Получается, в магазин пришел призрак?
Но разве призраки покупают вещи, расплачиваясь обычными деньгами?
– Свали отсюда, – посоветовала Лена и в очередной раз пожалела о своем отказе куда-то поступать после школы.
Надо было помогать родителям. Надо было как-то жить жизнь и приносить пользу семье. А как они справятся, если Лена уедет из поселка, не будет стоять за прилавком семейного магазина, не станет помогать в саду и огороде?
Но если бы она уехала, то сейчас не смотрела бы на странного человека с глазами вареной рыбины. Жуткое ощущение невидимой паутины на руках не обнимало бы ее так холодно и властно.
И еще сильнее Лену напугала Марина, Мышка, которая вошла в магазин почти сразу же после Инны Евгеньевны и растерянно замерла, увидев Андрюху.
“Не призрак”, – подумала Лена и не поняла, легче ли ей от этого.
Наверно, легче. Если Андрюха просто отсидел и вернулся, то можно сказать отцу, он с ним поговорит, как полагается.
– Ох ты… – прошептала Мышка. – Андрей, ты?
– Я, – коротко ответил Андрюха, глядя на Мышку гнусным липким взглядом.
– А говорили, что ты умер… – задумчиво промолвила Мышка. Кажется, она забыла, зачем пришла.
Лене обжигающе остро, до боли в груди захотелось схватить ее за руку и вдвоем выбежать из магазина. Но она стояла за прилавком, не в силах пошевелиться. Чувствуя себя маленькой мушкой, которую пеленает паук.
– Да много чего говорят, – осклабился Андрюха. – Всё слушать, хоть не живи. Ты чего хотела-то?
– Ничего… – пробормотала Мышка и вылетела из магазина мушкой, которая сумела освободиться от паутины. Андрюха посмотрел в окно и сказал:
– Ничего, она болтать не будет. Она почти наша. Ну а ты…
Он обернулся к Лене, и она почувствовала, как тело наливается безвольной тяжестью, а слова иссякают в горле. Она попробовала рвануться, развязать бесчисленные нити липкой паутины, в которую ее проворно паковали лапки незримого паука, но ничего не вышло.
– А ты будешь сидеть тихо и мирно, – улыбнулся Андрюха. – Приманочкой. Он мимо не пройдет.
И Лена рухнула куда-то вниз, в пустоту, во тьму. Свет апрельского дня мигнул над нею и померк.
***
Мышка расстаралась. Купила хлеба, гречку и макароны, колбасу, сосиски и сыр, захватила мягкие упаковки с майонезом и кетчупом, пару дешевых шоколадок и бутылку водки. Павел не собирался пить, но бутылка жидкой валюты никогда не помешает.
– Зайдешь? – спросил он, принимая пакет. В общем-то не хотелось приглашать в дом тонконогую некрасивую девчонку из его детства, которая выросла и стала некрасивой тощей девушкой. Но Павлу хотелось посмотреть, как Мышка отреагирует на яблоню, усеянную плодами в конце июня. Заметит ли, может, что-то спросит?
– Нет, у нас с мамкой поросенок, мы его по часам кормим, – ответила Мышка, и это детское “мамка” заставило Павла улыбнуться. – Пойду. Ты вообще не стесняйся, заглядывай к нам. Баб-Катю все любили, она…
Мышка сделала паузу, словно пыталась подобрать правильное слово. Насколько помнил Павел, она вообще не любила говорить.
– Она была хорошая, – наконец, сказала Мышка. – Всем помогала. Даже когда Катюша пропала…
– Что “когда Катюша пропала”? – спросил Павел.
Он смутно помнил тот жаркий летний день, когда потерялась Катюша, младшая дочка из многодетной семьи Соловьевых, бабушкина тезка. Они жили на окраине поселка, перебивались сезонными подработками вроде вскапывания чужих огородов, и бабушка их откровенно не любила, называя “шамайской породой”. Но когда Ирина Соловьева поковыляла по поселку, спотыкаясь, прижимая руку к груди и выкрикивая имя дочери, то бабушка бросилась к колонке с ведром для воды.
– Не ори, дура! – рявкнула она, и Соловьева замерла, глядя на нее мутными серыми глазами. Взгляд был беспомощным и немым. – Молчи!
В ведро ударила тугая струя воды. Павел и Лена тогда сидели на скамье у забора – и он запомнил тяжелую бабушкину фигуру, которая согнулась над водой: бабушка всматривалась куда-то очень глубоко, туда, где по траве катились красные яблоки, и сухие желтоватые пальцы покойницы скручивали нить в клубок. Наконец, бабушка выпрямилась, отерла пот со лба и тяжелым, неживым голосом сказала:
– У Кольки-дурака. Еще не сделал ничего, беги. Она там.
Соловьева с воем подхватилась в сторону дома, в котором жил со своей матерью Колька-дурачок, местный юродивый. Вместе с ней бросились подоспевшие соседки, и Кольку потом били – с той жестокостью, которая бывает лишь в деревнях.
Потом у бабушки был гипертонический криз. А зимой она умерла от обширного инсульта, и Павел больше не приезжал в Первомайский.
Он забыл обо всем, словно кто-то набросил платок на его воспоминания, скрывая их до поры до времени. Были другие дела: школа, школьные друзья и подруги, учителя, сдача экзаменов и поступление в универ, мама и ее Герхард. Павел не вспоминал о бабушке, отодвинув все куда-то за край жизни, туда, куда уходят мечты и детские игрушки.
А теперь вот вспомнил.
– Она же нашла Катюшу, – неуверенно сказала Мышка, словно не знала, как говорить с Павлом, который должен был все знать и помнить. – Ты разве забыл? Колька-дурак ее украл. А баб-Катя нашла.
– Я помню, – ответил Павел. – Да. Большой поросенок-то у вас?
Мышка улыбнулась – Павел ощутил ее искреннюю радость от того, что теперь можно говорить о простых вещах, вроде свиней и хозяйства. О нормальных вещах, а не о женщине, которая видит пропавшего ребенка, глядя в ведро с водой из колонки.
– Мелкий пока, но вырастет. За яйцами к нам заходи, за молоком, за творогом. Мамка недорого продаст. У нас все свежее, молоко мамка не разбавляет.
Павел кивнул, и они попрощались.
Дома он приготовил нехитрый поздний обед или ранний ужин. Телевизора не было, но и не беда: Павел привез с собой ноутбук, в который закачал фильмы, сериалы и книги, так что проблем с развлечениями не было.
Комнат в доме было три: одну Павел занимал, когда приезжал к бабушке, вторая была проходной, соединявшей две части дома – там на кровати устраивалась бабушка, когда появлялись гости: для них отводили третью комнату, большую, которую в поселке называли “зал”. Павел положил на тарелку макароны, открыл банку кильки в томате и, пройдя в зал, остановился у фотографий.
Они занимали всю стену. Вот еще дореволюционные, желтые, с его предками – бабушка когда-то рассказывала, кто есть кто, но Павел успел все забыть. Как, например, зовут этого важного господина с густой бородой и крючковатым носом? Поди теперь знай, спросить не у кого.
Вот бабушка и дедушка Витя, Виктор Николаевич – он умер вскоре после того, как родилась мама. Умер, как говорили в Первомайском, плохой смертью, утонул. Мама рассказывала о нем Герхарду, когда тот приезжал в Турьевск знакомиться с невестой по переписке – Павел помнил ее негромкий голос, он звучал неуверенно, словно немецкий жених мог что-то неправильно понять, или мама сама не знала, что именно сидит так глубоко и до сих пор не дает ей покоя. Бабушка никогда не говорила о том, как умер ее муж, даже вскользь, а Павел не спрашивал.
К плохой смерти лучше не прикасаться лишний раз – в Первомайском это знали точно. Она способна возвращаться.
Потом пошли уже цветные фотографии – школьные снимки мамы-первоклассницы, полароидный квадратик с мамой и Павлом у нее на коленях, а вот и Павел-школьник за партой с букетом осенних цветов.
Ему вдруг почудилось, что нить, которую баба Луша наматывала на свой клубок, протянулась от портрета остроносого мужчины к мальчику с цветами.
– Что здесь нахрен происходит? – спросил Павел.
Ему не ответили. Зато он услышал быстрые тяжелые шаги – кто-то шел от калитки к дому.
В дверь ударили, и глухой голос Андрюхи приказал:
– Открывай, городской, побазарим.
Отбрехаться от деревенского гопника – это совсем не то же самое, что что-то пытаться доказать коллекторам. Это не страшно. Павел прошел через кухню, на всякий случай взял со стола старый нож, которым бабушка когда-то чистила картошку, и открыл дверь.
Высокий и плечистый, Андрюха был почти таким же, каким Павел его помнил. Жиган-хулиган, за которым бегают девчонки, первый парень на деревне.
Павел не сразу понял, что с ним не так.
Потом, когда понял, захотел заорать во всю глотку – визгливо, по-бабьи, чтобы то, что надело личину Андрюхи, отшатнулось и убежало.
Но голос куда-то подевался. Голос скомкался в горле и провалился в живот – теперь Павел мог только стоять и смотреть.
Существо, которое вызвало его побазарить, казалось изломанным, состоящим из углов и узлов. Облик Андрюхи расползался клочьями и собирался снова, чтобы содрогнуться и растечься, выпуская тьму. За пустыми глазами вспыхнули огоньки – оно поняло, что Павел сейчас видит его настоящим.
Лучше было бы остаться в городе. Перезанять, устроиться на третью работу и четвертую подработку – отдал бы он долг, ничего. Лучше было бы позвонить маме. Потому что сейчас эта тварь протянет руку, и голова Павла отделится от шеи.
Солнечный летний день угас. Все укуталось сумерками, цвета высохли и поблекли, звуки иссякли. Мира не стало – он съежился до этого двора.
“Все, – только и смог подумать Павел. – Мам, прости меня”.
– Аф-фанас-сьев, – протянула тварь.
Ее голос был наполнен разочарованием и злобой – а за ними прятался страх.
– Афанасьев, – согласился Павел, не зная, почему назвался старой фамилией, которую когда-то носила бабушка. В носу стало жечь, и тело сработало само, словно во сне: он выбросил вперед руку с ножом, и лезвие с невероятной легкостью погрузилось в тело твари, вошло под ключицу.
“Я сплю, – подумал Павел, не выпуская рукоятку. – Я сплю, это все просто сон”.
Тварь завизжала – истошно, выплескивая в крике невыразимую боль. Сейчас сюда вся деревня сбежится – увидят это существо и… и что? Помогут? Или увидят соседа Андрюху, которого городской псих едва не отправил на тот свет?
Существо отпрянуло, завалившись в сторону, и Павел выдернул нож из раны. От лезвия поднимался дым, из дыры под ключицей выплескивалось что-то черное, смрадное, и, неизвестно, где набравшись смелости, Павел ударил еще раз – на этот раз нож угодил в шею.
Визг твари поднялся до недосягаемой высоты. Она шарахнулась вправо, упала и бросилась бежать, перебирая ногами и руками, словно уродливый паук. Павел кинулся за ней – тварь промчалась мимо яблони, вылетела из-за калитки на улицу, и он увидел, как Андрюха поковылял прочь, что-то пьяно бормоча себе под нос.
Обычный Андрюха. Жиган-хулиган со старенькой Ямахой, которая всегда трещала так, что весь поселок всегда знал, кто именно едет. Всегда в хорошей джинсовой куртке, которую к холодам сменяла такая же хорошая кожаная – вряд ли у Андрюхи были деньги на покупку, скорее всего, он просто у кого-то отобрал куртку.
Павел выронил нож. От лезвия все еще поднимался дымок.
Голову наполняла боль. Павел пытался понять, что случилось, и не мог. Он бредит? Заболел? Или коллекторы перешли от слов к делу и сумели дать ему яд – и теперь он видит чудовищ.
Или Павел просто умер, и поселок Первомайский – это некий филиал ада?
– Вы ели яблоки?
Мужской голос, который прозвучал со стороны соседнего дома, был спокойным, почти ласковым. Павел обернулся: сосед стоял, опираясь о забор, и смотрел с искренним любопытством.
– Что? – нахмурился Павел. – Какие яблоки?
Мужчине, который заговорил с ним, было не больше сорока. Отросшие темные волосы спускались к плечам в том художественном беспорядке, за которым стоят серьезные деньги на оплату стилиста. Круглые карие глаза смотрели с пристальным интересом, на тонких губах змеилась дружеская улыбка, острый горбатый нос делал соседа похожим на ворона.
– Мелкие красные яблоки с вон того дерева, – прежним дружеским тоном ответил сосед и указал на яблоню. По-птичьи склонил голову к плечу в ожидании ответа.
– Надкусил, – ответил Павел, понимая, что сейчас, в эту минуту, делает шаг туда, откуда не будет возврата – и не может остановиться.
Сосед понимающе кивнул.
– Этого достаточно. Вы прошли.
***
Павла замутило. Он подошел к забору, оперся о деревяшку, пытаясь совладать с собой. Сосед внимательно смотрел на него, и Павел спросил:
– Куда я прошел?
– В Навь, – охотно объяснил сосед. – Знаете, что это такое?
Павел пожал плечами. На уроках истории когда-то рассказывали про Явь, Правь и Навь, но сейчас он ничего не помнил. Верования древних славян казались чем-то далеким, засыпанным пылью.
В голове царил звонкий хруст, словно кто-то там бил и бил каблуком по льдинкам.
– Скажем так, это особый мир. Другой мир, – произнес сосед, и в его круглых глазах мелькнули веселые огоньки. – В нем обитают такие, как этот вот красавец, который всему поселку спать спокойно не дает. А такие, как вы, могут ходить в Навь. Что самое интересное – потом способны вернуться оттуда живыми.
Павел застонал и опустился в траву, закрыв лицо ладонями. Бред. Он заболел и бредит. Ему снится страшный сон – ведь только во сне бывают чудовища и их мир.
