Kitabı oku: «В пейзаже языка»

Yazı tipi:

редактор, фотограф Алла Соколовская

ISBN 978-5-0062-5208-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В контексте культуры

Лазарь Соколовский в поэзии – не новичок. Его творческий путь продолжается уже более полувека. За плечами – около двух десятков стихотворных сборников, но не все они дошли до читателя в первоначальном виде. Еще в юности поэт выбрал путь внутренней свободы, которому остался верен на протяжении всей жизни. Вот и пришлось десятилетиями писать «в стол», зато – «в раю отрыва от цензуры». Примечательно, что его первый сборник, вышедший в 1994 году, назывался «Из семи книг». Эта тоненькая книжка вобрала в себя лучшее из всего, что было написано за первую четверть века творчества. Многие из тех стихов вошли и в последний из поэтических сборников Соколовского, который называется «Раннее – позднее». Помимо них, он поместил туда неопубликованные ранние стихи, а также произведения, написанные перед пандемией. Сборник «В пейзаже языка», который вы держите в руках, стал выжимкой из того, что появлялось в печати в промежутке между ранними и последними книгами.

В аннотации к «Раннему – позднему» автор не скрывает, что заново отредактировал для него произведения 70-90-х годов. Так же он поступил и с текстами этой книги. Возникает вопрос: зачем? Не для того же, чтобы дать возможность своим постоянным читателям поиграть в игру «найди 10 отличий»? Разумеется, нет. Он это сделал, поскольку считает, что возникающая с годами большая требовательность к себе не может позволить допущения стилистической и языковой неточности, некой поэтической расхлябанности, недоделанности до совершенства с точки зрения сегодняшнего авторского видения. Это было присуще великим предшественникам, имеющим такую возможность. Тот же его любимый Пастернак правил свои ранние стихи и переводы при новых изданиях.

Лазарь Соколовский вообще глубоко укоренен в мировой культуре. Она для него – и питательная почва, и наставник, и материал для анализа, и неисчерпаемая сокровищница. Он убежден: каждая творческая личность призвана добавить в нее свою лепту. Именно произведения мировой классики помогли поэту в молодости выдержать давление государственной пропаганды, не допустить подмены высоких гуманистических идеалов сиюминутной политической конъюнктурой. Поэтому понятно его стремление не только «остановить мгновенье», зафиксировать в стихотворении мимолетное состояние души, но и довести свой вклад в общее дело культуры до предельной точности выражения мыслей, стремлений, боли…

В книгу «В пейзаже языка» вошли произведения из нескольких сборников, опубликованных в 2000 – начале 2010-х годов. В ее структуре сохранились названия некоторых книг – «Век уходящий», «Братья», «Диалоги». Однако изменение содержания и редактура того, что осталось, придали стихотворениям новое звучание.

Каждый из сборников Лазаря Соколовского – это своеобразный дневник, фиксация раздумий и прозрений. Материалом для них могло стать всё, что угодно – от разговора с деревенскими приятелями и утренней прогулки с собакой до услышанной мелодии или прочитанной книги. Автор не скрывает, что пишет стихи где угодно, даже в переполненном метро.

При этом в новой книге дневниковость все же отступила на задний план. Ее место заняла сквозная система силовых полей, между полюсами которых бьется сознание автора. Более или менее отчетливо они проявлялись в каждом сборнике, однако во всей полноте раскрылись только здесь.

Одно из них образует пара «природа – общество». В мировосприятии Лазаря Соколовского природа играет особую роль. Достаточно сказать, что даже собственную жизнь он ощущает неразрывно связанной с годовым циклом, «воскресая» весной и сетуя на творческую спячку в зиму. В стихотворениях, которые по теме следует относить к «пейзажным», он часто достигает лирического накала, обычно присущего любовной лирике. Например, эти строки посвящены памяти любимого дуба:

Хотя и провисали провода,
связующие с веком, хоть на малость,
казалось, что ты мудрым был всегда,
поскольку не идет любая старость
к разбору так достойно.

Три последние песни о моем дубе

В диалоге с Иосифом Бродским, отталкиваясь от его «…я сменил империю», Лазарь Соколовский объясняет свою способность к сопротивлению той же связью с природой:

Я остался в империи, где не спился,
от деревьев питаясь заемной силой…

Размышляя параллельно
«Колыбельной трескового мыса»

Антитезой природному порядку в его поэзии неизменно выступает социум. Поэт не принимает ни калечившую всё живое советскую идеологическую систему, ни столь же бездушный постсоветский хаос, ни новое укрепление не только небескорыстного, но всеми силами цепляющегося за власть антидемократического госаппарата, т. е. всего того, что препятствует естественному развитию страны, глубинному, природному развитию человеческой личности. Для него безусловна неоднозначность социально- исторического процесса в родной для него стране, он воспринимает происходящее не как сторонний наблюдатель, а как гражданин, старающийся дать объективную оценку разворачивающимся в переломный момент событиям. При этом, не впадая в крайности в оценке межпартийных схваток, он не забывает о главной своей задаче: при всех политических и человеческих пристрастиях оставаться художником. Да, иногда он может позволить себе написать и такое:

Отдаваясь лихой године,
сохранить себя – не пустяк,
тяготею я к середине,
как живаговский Пастернак.

Выйдет поиск духовный, плотский
средь рифмованной мишуры,
я выглядываю – где Бродский
перекраивает миры

те, допрежние, женский волос
где был жесток, терпк тамариск,
где нащупывается голос,
шелест листьев, мышиный писк —

как придется…

К судьбоносному ремеслу

Однако ограничиться ролью зависшего над полем столкновений свидетеля-летописца, за которого он себя иногда не без иронии выдает, все равно не в состоянии, поскольку это совсем не соответствует его темпераменту, его натуре. В строках, посвященных извечной мифологизации недавней российской истории, сквозит страстное неприятие ее поверхностных оценок, зафиксированное в деталях далеко не романтического склада:

Вера в сказки, как вера в сны:
в коммунизма рай – дружным скопом!
А в реальности полстраны
оборачивалось сексотом.

Тяга к робам да прохорям
вышла с яростью ястребиной,
где по тюрьмам да лагерям
шла остатняя половина.

К нашему детству

Многие годы отдушиной, а, может быть, скорее даже животворной почвой в, казалось бы, привычной с детства городской толкотне поэту служил дом в глухой владимирской деревне, где он проводил всё свободное от многолетней учительской службы лето. Там даже отношения с местным «социумом» – коренными жителями и приезжающими дачниками – складывались иначе. Их судьбам и нехитрой житейской мудрости в книге посвящено несколько стихотворений и поэма «Дорога». Однако, с азартом занимаясь исконным крестьянским трудом, он сознавал, что и здесь главное для него

…в качестве побед
не урожая груз – но сотня строк
отбитых у истоптанных тропинок,
скупой итог, что выдавит суглинок,
когда сентябрь присядет на порог.

Очередное резюме

Так, соединяясь в сознании человека-творца, природа и культура питают друг друга:

Ответное чувство питает природу,
которым искусство полно до краев.
Как лес умолкает, готовясь к отходу,
так музыка падает в небытие…

Мотив

Подобно природе, культура у Лазаря Соколовского – это саморазвивающаяся система, где время отсчитывают уже не года, а поколения. Как и природа, она в основе своей иррациональна. Недаром высшим воплощением творческого начала он считает музыку, поскольку она задевает неувядающие струны души, позволяет углубиться в себя и на какой-то момент, возможно, слиться с непознаваемым:

На то искусство: светом, тенью
взойдет – и музыка с небес,
и на холсте волшебный лес
весенний, где и ты воскрес,
и вера – то же вдохновенье.

В прихожей

Вообще же мотивы природы, родины и веры как единая тема проходят через все творчестве поэта. Но если в первом своем опубликованном сборнике, вошедшем затем в книгу «Раннее позднее», она представлена еще не столь убедительно в цикле «Стихи из сказки», где Христос появляется перед глазами современников как тень, то уже в более поздней и зрелой книге «Дышащий космос» он представляет «Попытку вести», переосмысленное неканоническое евангелие сводного брата Иисуса Иакова, где герой выступает не богом, а прежде всего Человеком. Правда таким, которого мы, забитые житейской суетой люди, понять, принять и пойти за ним пока еще не в силах, для этого надо пройти отнюдь не простой путь.

Вынужденный отъезд из России еще более обостряет подход к осмыслению этой темы. Не принимая никаких официозных, заказных представлений о самом главном в духовной и гражданской позиции мыслящей личности – в вопросах религии и связанных с нею путей развития страны, в предыдущем сборнике «Крохи бытия» в одном из знаковых стихотворений «К чувству родины» он приходит со следующим ощущением:

Чувство родины не измерить
показухой чьей-то шальной.

Цепи внешние времени смоет,
а без кровных, как ни мудри…
Мы увозим ее с собою,
ту, что бьется у нас внутри,

эмиграция лишь дорога
обретенья на полпути.
Это как с потаенным богом —
все идти к нему и идти.

И наконец в этой книге, как бы подводящей итог многолетним внешним и внутренним скитаниям в поисках смысла жизни, в стихотворении «Возможно, о самом главном» он говорит о том, что в показной вере, как и в показном патриотизме истина не ночевала. Путь к ней лежит совсем в иной плоскости, определить которую и предлагает читателем автор, делясь при этом своими жизненными установками:

О боге думал я не торопясь
почти всю жизнь от детства до предела
пришедшего, нащупывая связь,
которая как будто не хотела

явиться в главном: как определить,
что значит «бог», откуда он, какой он —
ужель тот книжный, признанный толпою
фанатиков иль мистиков…
…
В поэзии нет логики – одни
потоки проходных несвязных мыслей,
и в этом ее сущность искони,
как и искомых ею звездных высей.

Смущенный, я за ними, где не счесть
возможности различных веро-ятий.

Попытки разрешить ключевые вопросы человеческого бытия предпринимаются в большинстве произведений Лазаря Соколовского. Однако даже там, где темой стихов стали конкретные библейские и просто исторические сюжеты, он подходит к ним не с готовым набором истолкований, появившихся в многовековой культурной традиции, а вступая с ним в диалог, который стал для поэта излюбленной формой выражения своих мыслей. Здесь противоположные точки зрения доводятся до предела. Автор не только сам вступает в полемику с Гомером, Джонатаном Свифтом, Альбером Камю или Иосифом Бродским, но порой сталкивает друг с другом известных деятелей истории и культуры. Так построена поэма «Очередной крестовый», в которой византийская царевна Анна, дочь императора Алексея Комнина и автор исторического труда «Алексиада», беседует с персонажами своей книги – рыцарями Готфридом и Боэмундом. При этом поэт не копирует стилистику оригинала, используя в повествовании современный язык. Так, он вкладывает в уста своей героини такие слова:

Жить бы людям хоть чуть поспокойней,
и, возможно, мир стал бы другим…
Да куда там! без-умные вой-ны,
эволюцией плыть не хотим.

Современность слога особо подчеркивает смысловая разбивка слов дефисами. К слову, оригинальный стиль Анны (с поправкой на перевод) выглядит так:

«Поток времени в своем неудержимом и вечном течении влечет за собою все сущее. Он ввергает в пучину забвения как незначительные события, так и великие, достойные памяти; туманное, как говорится в трагедии, он делает явным, а очевидное скрывает».

Еще более прихотлива стилистика поэмы «В преддверии мартовских ид», в которой в эпистолярной схватке сошлись правитель Рима Юлий Цезарь и поэт Катулл. Написанная стихом, восходящим к «Письмам римскому другу» Иосифа Бродского, она утверждает приоритет творческого начала в человеческой деятельности.

Ни диктатором я не был, ни рабом —
просто личностью, способной на поступок.
Что ты ангел, тоже верится с трудом —
в мире нынешнем все больше проституток
политических. Тебе открою дом
одному из братьи пишущей в Кампанье,
мы ведь знаем, что не оргией – трудом
раздвигаются границы расстояний…

В преддверии мартовских ид

Профессиональный педагог, стараясь погрузить читателя более глубоко в, казалось бы, хорошо знакомую классику, Лазарь Соколовский строит на драматической основе – обнажении различных, порой неожиданных, точек зрения – и свой цикл «Вариации на темы Шекспира». Это как бы маленький спектакль, где каждый герой «великих трагедий» будто высвечивается софитами. Так, «Гамлет» показан там не только «глазами» собственными или друга и последователя Горацио, но и проходит перед зрителем под взглядом представителей противоположной стороны – Полония с Клавдием. К примеру, оценка главного героя Полонием в этой политической схватке такова:

Ну, ни хрена себе, восстановить
он целил справедливость… Боже правый,
чего искать – женись, живи подставой
семьи, карьеру строй, и будет нить
сучиться или сучиться… Крепить
дано не нам основы мирозданья.
Пырнул из-за ковра!.. Я на заданье
был послан! Если каждый «быть – не быть»
судить возьмется – власти королей
придет хана, и нашей между прочим…
Еще ему в невесты дочку прочил,
а он меня же в пищу для червей!

В стихотворении «Трагедии глазами режиссера» поэт подводит неутешительный итог этому продолжающемуся и ныне противоборству героической личности с несовершенным устройством жизни:

Что значит Гамлет – скрывшийся Шекспир
вне времени, страны, где льстивый Клавдий
всегда в короне… Что же, мир есть мир,
как ни топчите, как его ни славьте.

Начхав стихом на судей, на века,
где иль играть, иль смыться восвояси,
«в бесплодье умственного тупика»
плывет он, только в этой ипостаси.

Одной из заметных тем сборника стало осознание ограниченности человеческих возможностей, причем не только собственных, а вообще:

Я делал, что мог
для искусства, но этого мало
для меня и других оказалось.

Подорожник

Мы напридумали богов,
слепили образа —
мир изначально не таков,
как видится глазам.

К вопросу о воде

Однако, обращаясь к ушедшему другу, Лазарь Соколовский вновь возлагает надежду на преемственность поколений – главную движущую силу культуры:

…ты посеял жито
в сознание друзей, учеников,
оно взошло, пусть мир вокруг таков,
каков он есть, но в нем не все убито.

Жива не только память – есть посыл
к развитию, и, значит, не впустую,
о боге в суете не памятуя,
ты долг исполнил свой по мере сил…

Через границы

Тот же посыл заложен и в этом сборнике, который призван донести до читателя метания и надежды российского интеллигента рубежа тысячелетий. И пусть автор с грустью замечает, что «время поэзии вышло», и даже более того одно стихотворение заканчивает констатацией:

Нынче поэтов не убивают,
их не читают, —

с чем трудно не согласиться, однако остается надеяться, что ренессанс возродится, безвременье канет в прошлое и спираль духовного развития потянет нас за собой, поскольку без подлинной культуры человечество обойтись не в состоянии. Иного выбора для него нет.

Екатерина Зотова,
журналист, кандидат филологических наук

Век уходящий

«Сквозь пляски шутов и шутих…»

Сквозь пляски шутов и шутих
несусь, поневоле врастая,
пишу как на перекладных,
за веком угнаться стараясь,

стараясь домчаться, допеть
приметы, следы, разговоры
сторонние, разве что впредь
спешащие тоже к разбору.

В метро, на тропинке лесной,
под вальс к рождеству и к закату
слова, что пришли не со мной,
но в речи моей узловатой,

в глухом придыханье моем,
пусть в цель не сумеют, пусть мимо,
сорвутся вот-вот… Мы уйдем,
оставив едва различимый,

едва обозначенный стих
в клочке и безмерности края.
Но в пляске шутов и шутих
несусь, поневоле врастая.

К стилю

Цветаева-поэт была тождественна Цветаевой-человеку; между словом и делом, между искусством и существованием для нее не стояло ни запятой, ни даже тире: Цветаева ставила там знак равенства.
И. Бродский

Она как одиссеев лук,
натянутый настоль,
что обретает каждый звук
и глубь, и ширь, и боль.

Какая ревность – страстность фраз:
что из дому – домой!
Она отбрасывала враз
того, кто Мой – не мой!

Но если мой, тогда отказ —
расплата головой,
душа какая – ревность фраз
не к тем – к себе самой!

Какое сердце – как язык
славянский дик и прям!
Она отбрасывала вмиг
то, что не по корням!

Строка – отчаянная быль,
нежна где и груба:
судьба поэта – это стиль,
и стиль – его судьба.

В какой бы ни было поре,
у всякого крыльца —
излиться горлом, как тире
начала и конца
распахнутых, закрытых вежд,
чтоб каторжным трудом
заполнить только б эту брешь
меж чувством и умом

согласных, гласных, знаков пре-
пинаний – кувырком
перелететь через тире,
чтоб слиться с языком.

К вопросу о рационализме
(маршрутами Гулливера)

Подходит май, гуденьем трав и пчел,
безбожникам бросая звонкий вызов…
Я с детсва этих строк не перечел,
казалось, отцензуренных Детгизом
до трусиков. Что гнать то вверх, то вниз
по лестнице фантазии без лифта —
мальчишество, простился б я со Свифтом:
какие путешествия без виз…

Но память не смещает бытия,
от нас его отчеркивает просто —
перетекает жизнь от «мы» до «я»,
лишь подрастешь – тогда и будет остров,
где каждый – что там Крузо! – Гулливер,
и, великаном встречен, лилипутом,
свой путь уже влачит не по минутам,
а по векам… Когда ж СССР

в руинах снова внешне и внутри
и жаждет обновления как будто,
поверится: всплывут осокори
очередной невнятицей распутной,
отчаянной, апрельской, шухарной,
зачатием нахлынувшей в скворечнях.
Увы, надежды… гон промчится вешний,
нам вновь принять с холодной головой:

природой не спастись – не те пути,
без лепестков ромашка – желтый кукиш…
Бег по кругам хорош до 30,
затем, естественно, той скорости не купишь,
в загранку нам совсем не до езды —
так… с рюкзачком хоть загород хотя бы.
И если Свифту грезились масштабы —
твои по жизни спутаны ходы.

Но как же так! Ведь помню этот свет,
бездонный, синий, идущий навстречу
в четырнадцать, когда спознался шкет
с познаньем, взросшим с выспренною речью
поэзии. В глуши больничных стен,
где чья-то кровь вживалась помаленьку,
цеплялся, как ступенька за ступеньку,
за чьи-то строки, что пошли на крен,

чтоб подтолкнуть свои… Как будто дан
намек судьбы распластанному телу,
в ком, вроде, отошла на задний план
вся проза быта. Ритмом неумелым
тогда впервые дух обволокло
(божественным, надуманным – кто знает?),
иначе высветились улицы, трамваи
гремели сквозь больничное окно

призывно. Мир как будто бы привстал
с микстуры книжной Гофмана, Гюго ли,
где лилипуту мне вдруг пьедестал
пригрезился, не видимый дотоле.
Там в дымке размывался зыбкий шрифт,
раскинувшийся над равниной русской,
далекой от Лапуту и Блефуску,
куда не попаду… Но смог же Свифт

в фантазии хотя бы! Я – не раб?
Что светит мне в прокуренном вагоне —
сржавевший трафарет Париж-жираП?
Тут дело не в ОВИРе, а в резоне.
Гармонии нигде – хотя бы тон
созвучный календарному порядку:
весна, к полету чешутся лопатки…
Вот в этом Гулливер не искушен,

он, помню, по общественному, по
скорее Просвещенческому кругу,
где не слетали царства на пропой,
не ввязывались в войны за подругу.
Когда смятенья обостренных чувств
не вынести – поедет крыша сразу,
там автор и герой его за разум
цеплялись, лишь слетала с робких уст

ирония – отмазка от страстей
(переверни на свет – все те же страсти!).
Но что России до таких затей:
в ее глуши пахнуло было счастьем,
как вновь пошли властители в разбой,
спивался доморощенный философ,
сбивая вечность проклятых вопросов
в «особый путь»… С подобной чепухой

со Свифтом не пройдет, бродяга Свифт
от милицейской слежки ускользает,
как воровской в четыре пальца свист
разгульного березового мая,
текучего и цельного, как ртуть,
эпохе неподвластного и моде.
Но он о нравах лишь – ни о погоде,
куда мне время подошло свернуть.

У нас весна забылась до того,
что просто перестала быть весною,
а уж утрами… Если б на арго,
но лучше промолчу или прикроюсь
приличным выраженьем «снег с дождем»,
как говорят по радио кастраты.
Не англичане ж в этом не виноваты,
да и ирландцы тоже не при чем,

они стерпелись: хмарь сбивает раж…
Но созерцатель наш зонта с собою
не взял: тут не забывчивость – пейзаж
ни автору не в жилу, ни герою —
раскрашенный декор… Где Русь плыла
в ура-патриотическом плюмаже
столетий войн все в том же пейзаже,
в ком совмещались пытки и дела

заплечные и пахотные, где
хотя б лесам не сдаться этим ритмам,
сходя за горизонт гряда к гряде,
наш свифтовский герой пристал к гуигнгнмам.
Не как у нас – там жизнь текла всерьез
не по капризам матушки-природы,
где не до глупых склок, капризной моды,
секс – продолженье рода, как овес.

Постой – овес!.. Но значит – васильки…
Тогда совсем иной расклад, конечно,
где чувства вдруг пробьются вопреки
запретам головным! Но до сердечных
тех глупостей, то ль пере… Свифт, толь не… —
поди узнай (сказал, с ним шутки плохи):
где люди – йеху, им во все эпохи
жратва да как там… лошади вполне

сойдут за идеал. И Гулливер
у них забыл жену, детей и даже
молитвенную музыку тех сфер,
о коей Мастер так и не расскажет,
хотя он, вроде, пастор как-никак,
и не хухры-мухры – в Кафедеральном!
Все скрыто: как метался, плакал в спальне
о людях-дураках, о сам-дурак…

Ну, что же – жизнь уж тем и хороша
особенно весеннею прорухой,
что прорастают тело и душа,
чтоб данным свыше зрением и слухом
приблизиться к истокам, родникам,
откуда все проистекает, дабы…
А все-таки, пошел бы Свифт по бабам?
Сутану скинув, волю дал рукам?

Что за герой его в конце концов,
когда и ниже пояса – компьютер?
Чем хуже он блефусских храбрецов,
что (надо где) раздеты и разуты…
Или модель иная, новый вид
в духовном и телесном том же складе?
Как было б, если спереди и сзади
влюбился он в гуигнгнмиху? Грешит

он с ней привычно лишь одним умом?
К дискуссиям влечет или не только…
Однако мы поперли напролом,
забыв, что век нездешний, и поскольку
ему так далеко до простоты
разгула обнаженки без предела —
там с женщинами швах: пока до тела
дорвешься… И, скатившись на посты,

наш Гулливер с холодной головой
(на трезвый ум надежды как-то больше),
в Японию бегом, и Дойчленд с Польшей
его не привлекли и даже строй
империй двух восточных. Словно гриф,
он обозрел маршрут свой без пристрастья
и понял, что везде один мотив
общественный и дело не во власти.

Все в людях, с кем и внешние, и внутри
мы схожи, хоть и разнимся в деталях,
а в остальном же, как ни посмотри,
не так уж сильно развели нас дали:
у йеху и гуигнгнмов разных стран,
не важно где – в Блефуску ли, Лапуту —
ты будешь лилипут у великан,
хоть великаном слыл у лилипутов.

С тем он домой – а что б хоть полчаса
у нас в застое, где в загоне разум…
Но, видимо, решил: уж лучше сразу
сбежать, не поддаваясь чудесам,
что принял околпаченный народ,
послушный завирательным идеям…
Но вера в человека не умрет
со Свифтом, как и с тем святым евреем,

который звал брататься по-людски,
о ком наш Гулливер хотя бы словом…
В наивном детстве мы на все готовы
родительской остраске вопреки.
И коль взамен полетов – бытие,
которого мечты нам не прощают,
то хочется отплыть хоть в этом мае
в те страны, где казенное вранье

поменьше чуть. Пока душа жива
среди рациональных маловеров,
что сдвинулась от Крузо к Гулливеру,
открывшего нам эти острова,
и Просвещенье брать пора всерьез,
не время просто так играть словами.
При каждом путешествии вопрос
всего один – а что за островами?

Вот тут и многоточье… Джонатан —
писатель, не оракул, не философ,
кому ответ, считай, от бога дан.
Искусство ж – это в общем-то вопросы
ребячьи, это в общем-то язык,
которому аукнется пространство,
и потому не вырваться из странствий
детгизовских… Он тоже не привык,

как и Рабле, молить священный лик,
бессмысленно креститься против бури,
что все свирепей. Обнажая стык
вчерашней ли, сегодняшней ли дури,
итожа, что всем нам пошло не впрок,
и будто бы присутствуя при этом,
заканчивает тамошний поток
бодяги современнейшим памфлетом.

Пока огонь познанья не потух,
и нам не упустить его открытий:
пусть разум позаботится о быте,
а не-разумье выпестует дух
не показной церковный ли, советский,
к которому ее толкает страж
закона, осторожный цензор наш,
крамольный том в разряд засунув детский.

Хоть в этом тоже символ: все – с детей,
начала и концы… Когда исчезнут
не детские забавы, канут в бездну
отмазки наши ж вроде «ешь-потей»,
уйдет и тяга к бестолковым войнам,
борьба за власть и классовая чушь,
тогда и Гулливер придет к спокойной
мещанской яви, вновь отец и муж.