Kitabı oku: «Екатерина Ивановна», sayfa 5
Откинув голову вбок, на спинку кресла, опустив руки между коленей, уже не глядя на портрет, Екатерина Ивановна плачет тихими слезами.
Да, жизнь. А может, и мне надо бы плакать, да куда уж, – поздно, и слез нет. Да, а поплакать не мешало бы. Странный я человек, и в детстве никогда не плакал и всегда про себя думал, что если я уж заплачу, так только кровавыми слезами. Понимаете? (Глухо доносится звонок телефона). Телефон, – а, черт. Можно? – я на минуту.
Екатерина Ивановна утвердительно кивает головой. Во все время отсутствия Коромыслова она остается в той же позе, но плакать перестает.
Коромыслов (входя). Георгий звонил, сейчас сюда приедет. Что ему понадобилось? Говорит, что скучает без меня, давно не видал. По голосу в хорошем духе. Так как же, дорогая?
Екатерина Ивановна. Мне уйти?
Коромыслов. Да, уж лучше уйти. Вы как себя чувствуете?
Екатерина Ивановна. Я сейчас.
Коромыслов. Да вы не торопитесь, успеется еще. Георгий, да… Екатерина Ивановна, вы сейчас в полном разуме и можете меня слушать?
Екатерина Ивановна. Да. Зачем едет Георгий?
Коромыслов. Не знаю. Одним словом, окно и пропасть – все это пустяки, драма, кинематограф – верно? А настоящее то, что вы должны забрать себя в руки, и я вас настоятельно об этом прошу, просто требую. Даете слово?
Екатерина Ивановна (вставая). Где моя шляпа?
Коромыслов. Вот. Ведь что, на самом деле, такое случилось? Ну, и наладится, только бы вы…
Екатерина Ивановна. Поищите шпильку, тут, на полу. Вы совсем не умеете ухаживать за дамами, а пора бы научиться!
Коромыслов (находя шпильку). А слово?
Екатерина Ивановна. Послушайте, Павел Алексеич, вы серьезно?
Коромыслов. Что серьезно?
Екатерина Ивановна. Что наладится? Подайте мне шубку… вам нравится? Ментиков говорит, что вы так должны написать меня. Отчего вы не хотите меня писать, тогда б я у вас каждый день бывала.
Коромыслов. Екатерина Ивановна!
Екатерина Ивановна. Опять? Не надо сердиться, ай, как нехорошо! К вам не идет, когда вы сердитесь: вы должны быть спокойным, равнодушным, тогда женщине с вами приятно.
Коромыслов. Я все-таки верю.
Екатерина Ивановна. Послушайте, вы серьезно? Не надо серьезно.
Коромыслов. Я верю!
Екатерина Ивановна. Ну, хорошо, вы такой милый, и я… Поцелуйте меня! (Молчание). Я ухожу; когда человек уходит, его всегда можно поцеловать. Нарочно, мы родственники, или…
Коромыслов. Как с Алешей?
Екатерина Ивановна. Почему с Алешей? – у вас опять какие-то гадкие мысли. Ну, разочек, ну, дружески… не хотите? Ну, скорее, а то сейчас муж придет (делая страшные глаза) – му-у-ж! (Коромыслов молчит.) Ага, – мужа испугались! А вдруг я скажу Горе, и он вызовет вас на дуэль, что вы тогда – ага, страшно? Я шучу, – он стрелять не умеет. Ну, нате, руку целуйте, если губки не хотите… Что, и руку не хотите? – Господи, как рассердился! Завтра я к вам приеду.
Коромыслов. Не надо.
Екатерина Ивановна. А если я еще хочу в окно посмотреть? там (делая страшные глаза) про-о-пасть. Как вы это давеча сказали: пропасть!
Коромыслов. Меня не будет дома.
Екатерина Ивановна. Послушайте, а если я все это шучу? (Делая вид, что плачет.) Какой злой, ничему не верит, даже до двери проводить не хочет. Злой! Прощайте, злюка! (Уже открыв дверь.) Послушайте, на минутку… Правда, что я похожа на вакханку? – нет, нет, я не то хотела. Уговорите Горю… как вы это сказали? – пристрелить меня. Или, может быть, вы сами?
Смеясь, уходит. Коромыслов мрачно проходит по комнате, потом останавливается перед портретом и рассматривает, заложив руки в карманы и посвистывая. Неопределенно покачивает головой. Хочет взять кисти и по дороге мельком заглядывает на себя в зеркало, задумывается и возвращается назад. Повертывает полотно изнанкой. Входит Георгий Дмитриевич.
Георгий Дмитриевич. Здравствуй, Павел, давай поцелуемся. Ну, как ты? Сейчас у парадного жену встретил, жалуется, что ты ее прогнал. За что так жестоко?
Коромыслов. Я думаю, что она тебе и дома надоела. Вино будешь? (Звонит.)
Георгий Дмитриевич. Пожалуй. Как тут у тебя красиво, – счастливый ты человек, что можешь так жить. А я, брат, замучился с делами: в двух комиссиях, третьего дня в Думе выступал…
Коромыслов. Читал и заочно поздравлял… (Вошедшей горничной.) Маша, дайте нам вина, вы знаете, какого… Читал, брат, читал.
Георгий Дмитриевич. А горничная у тебя недурна, – новая?
Коромыслов. Для отвода глаз мужьям.
Георгий Дмитриевич (смеясь). Да, ведь ты дамский…
Коромыслов. Дамский. Ты что это в сюртуке, разве ты не из дому?
Георгий Дмитриевич (оглядывая себя). А ведь и правда, в сюртуке. Не заметил. Я теперь иной раз, как с утра влезу в сюртук, так до самой ночи. Ну, что написал? – показывай.
Коромыслов. Да и вообще вид у тебя неважный. И если уж сюртук надевать, Георгий Дмитриевич, так и чистить его надо. Правый-то бок у вас в пуху.
Георгий Дмитриевич. Ну, это уж не я виноват, а горничная…
Горничная подает вино.
Положительно недурна. Павел, отчего ты нас забыл, – работа, что ли? У нас народ интересный бывает… да ты помнишь Тепловского Якова? Теперь, брат, композитор, пианист, скоро знаменитостью будет – он у нас часто бывает. Хотел к тебе заехать. И Катя хоть и забросила музыку, но поигрывает – музыку бы послушал, – свинство, Павел, свинство!
Коромыслов. Огонь зажечь?
Георгий Дмитриевич. Нет, не надо.
Молчание.
Коромыслов. Горя, что у вас в доме делается?
Георгий Дмитриевич. А что? Как будто ничего особенного.
Молчание. Оба закуривают.
Георгий Дмитриевич (изменившимся голосом). Впрочем… Действительно, нехорошо. Ты что-нибудь знаешь?
Коромыслов. Знаю.
Георгий Дмитриевич. Тебе… Катя сказала?
Коромыслов. Сам догадался. Отчего ты, Георгий, молчишь? – говори, хуже не будет.
Георгий Дмитриевич. Да особенно плохого пока ничего. Правда, немного заброшены дети, и так кое-что… но Катя по природе здоровый человек, и я думаю, что все это наладится. Жалко вот, что Алеша уехал: он оказывал на нее хорошее влияние.
Коромыслов. А ты?
Георгий Дмитриевич. Я? Мое влияние, ты знаешь: вообще, как влияние мужа…
Коромыслов. Почему ты не выгонишь Ментикова? Прости, что я говорю так прямо, но мы с тобою не маленькие, и в прятки нам играть нечего… Кстати, на какие средства живет Ментиков? Я его как-то спросил, а он отвечает: «Я – джентльмен и личным трудом денег не зарабатываю». А мне именно кажется, что он мордой зарабатывает.
Георгий Дмитриевич. Оставь!.. Да, раз в прятки играть нечего, то… Все погибло, Павел, все пропало! Форма жизни как будто и осталась: хозяйство там, дети, наконец, моя работа… вот сегодня детям новые костюмчики надели, ну, а внутрь заглянешь – прямо, брат, ужас! Что делать, Павел, что делать?
Коромыслов. И давно это началось?
Георгий Дмитриевич. Не знаю. Не заметил начала. Да давно уж. И как ты думаешь, Павел, – скажи по совести, – неужели все это я наделал? А?
Коромыслов. Ну, как тебе сказать…
Георгий Дмитриевич. Нет, постой: неужели это я, именно я, своей рукой так исказил человека, образ человеческий? Ты подумай.
Коромыслов. Ты, не ты, а вообще совокупность обстоятельств и… характер. В Катерине Ивановне слишком много этого – как бы тебе выразиться, чтобы не соврать? – женского, женственного, ихнего, одним словом. Пойми ее, чего ей надо? Ну, скажем, иду я, мужчина, в царствие небесное, и так всем об этом говорю, и так все это и видят: вот человек, который идет в царствие небесное. А женщина? – черт ее знает, куда она идет! То ли она распутничает, то ли она молится своим распутством или там упрекает кого-то… вечная Магдалина, для которой распутство или начало, или конец, но без которого совсем нельзя, которое есть ее Голгофа, ее ужас и мечта, ее рай и ад. Молчит, таится, на все согласна, улыбается, плачет… Катерина Ивановна часто плачет?
Георгий Дмитриевич. Нет, не видал. Редко.
Коромыслов. Наверное, плачет, как кошка, где-нибудь на чердаке, между стропилами. И вот пойми – чего ей надо? Понял – и вот тебе святая, и красота, и чистота, и неземное блаженство, а не понял – ну, и полезай к черту в пекло. Ты пробовал говорить с ней прямо?
Георгий Дмитриевич. Пробовал. Лжет каждым словом.
Коромыслов. Ну, конечно… Она и мне лжет, хотя бы, кажется, и незачем. И мы с вами, Георгий Дмитриевич, думаем, что это ложь, а это значит только то, что она просто не верит в логику, как ты не веришь в домового, не верит в твой мир наружный, не верит в твои факты, потому что имеет свой собственный мир. Пойми ее, если хочешь!
Георгий Дмитриевич. Да. Ты видел ее глаза?
Коромыслов. Подкрашенные?
Георгий Дмитриевич. Ах, не то! Она – как слепая: ты посмотри, как она ходит, ведь она натыкается на мебель. Да, в каком мире она живет? И в то же время… она ужасна, брат, она ужасна. Я не могу тебе рассказывать всего, но наши… ночи – это какой-то дурман, красный кошмар, неистовство.
Коромыслов. Прости за нескромный вопрос – почему у вас нет детей?
Георгий Дмитриевич. Она не хочет.
Коромыслов. А ты?
Георгий Дмитриевич пожимает плечами. Молчание. Заметно темнеет, и огромный четырехугольник окна становится синим.
Пристрелил бы ты ее, Горя, – ты сделаешь доброе дело.
Георгий Дмитриевич. Да? Не могу. Походим, Павел. Знаешь, мне сейчас очень приятно, что мы с тобою так говорим, наконец… по-мужски. И у тебя так красиво, не то, что у меня дома. За этим окном улица?
Коромыслов. Да, улица. Отчего же не можешь? Силы, боишься, не хватит или веру в себя потерял?
Георгий Дмитриевич. Силы? Нет, голубчик, какой же я судья человеку? Я и себя-то не понимаю, а тут еще другого судить… Ах, и не в том дело, а в том, что я – не могу, ничего не могу, понимаешь: ничего. Нищий. Дурацкая ли это покорность судьбе или рабство, прирожденное лакейство натуры, для которого не хватало только случая…
Коромыслов. Ну, ну… не слишком!
Георгий Дмитриевич. Ах, Павел, ты еще не знаешь всей глубины моего горя! Вот жалуюсь тебе, что она лжет, – а я? Я, брат, и сейчас тебе тоже лгу… нет, не смыслом, конечно, а вот выражением лица, тем, что вместо крика, – рассуждаю, как у себя в комиссии. А работа моя, которой я, как щитом, только отгораживаюсь от совести, разве не ложь? Эх! Что делать, что делать!
Молчат и ходят.
Коромыслов. Живу я довольно долго, Горя, и заметил одно: у каждого себя уважающего человека на всю его жизнь есть одна пуля, одна-единственная пуля – понимаешь? И если ты как-нибудь поторопился, или сделал промах, или вообще ненужно ее израсходовал, то…
Георгий Дмитриевич. Понимаю, не договаривай, брат. Плохой ты утешитель, но что ж, – из песни слов не выкинешь.
Молчание. Ходят и курят.
Коромыслов. А себя ты мог бы убить, Горя? Прости, так, из интереса спрашиваю.
Георгий Дмитриевич. Я понимаю. По совести если – то не знаю. Скорее нет, чем да.
Коромыслов. А надежды никакой?
Георгий Дмитриевич. Надежда всегда есть. К несчастью.
Коромыслов. Да, к несчастью. Что же ты не пьешь вина?
Георгий Дмитриевич. Спасибо, не хочется. Кажется, уже фонари зажглись.
Оба подходят к окну и смотрят, вырисовываясь черными силуэтами на фоне посветлевшего окна.
Высоко?
Коромыслов. Шестой этаж. Пропасть!
Георгий Дмитриевич. А красиво. Так как же, Павел – жить-то ведь надо?
Оба молчат и курят, темные и неподвижные на светлом. Все более светлеет за окном, и все темнее в комнате. Тишина.
Занавес
Действие четвертое
Гости у Коромыслова. Кое-что изменено в обычной обстановке, кое-что добавлено: взятый напрокат рояль, живые цветы на столе и в вазах. В стороне стол с вином, закусками и фруктами. Большое окно на улицу наполовину занавешено. В задней части мастерской – ближайшей к авансцене – высокий занавес отделяет угол с диваном: здесь одна только лампочка в синем стекле, полутемно. Весь свет сосредоточен в глубине мастерской: там все ярко, колоритно, богато.
Коромыслов, разговаривая и шутя, внимательно работает над картиной «Саломея». Саломея – Екатерина Ивановна. Полуобнаженная, она стоит на возвышении, с опущенной головой и потупленными глазами; в протянутых руках тонкое, кажется, жестяное декоративное блюдо, на котором предполагается голова Иоанна. За роялем Тепловский Яков – пианист, дородный человек с бритым, уже раскормленным, холеным лицом и ярко-белыми заметными зубами, которыми он производит впечатление. Держится нагло и прилично. Большею частью стоят около мольберта или стола с вином два художника, товарищи хозяина: Торопец и Людвиг Станиславович. Около стола хозяйничает неумело и смущаясь мальчик лет четырнадцати, в аккуратной курточке, хорошенький – племянник Коромыслова.
Из прежних знакомых трое, кроме Екатерины Ивановны: Ментиков, очень довольный и веселый, Алексей и Лиза. Лиза сидит одна в темном углу, тревожно прислушивается к разговорам; Алексей, одетый в штатское, бродит по мастерской, иронически и вызывающе относится ко всему, что говорят и делают художники. У него выросла небольшая бородка…
Коромыслов. Так, так, недурно… Яков, отчего не пьешь вина? – пей, за тобой некому ухаживать. Избаловали тебя дамы.
Тепловский (смеясь и показывая зубы). А тебя? Молчи, старый греховодник!
Коромыслов. Если что-нибудь в хозяйстве не так, господа, то простите холостяка. Журочка… Господа, вы все познакомились с Журочкой? – покажись им, Жура. Это мой племяш из Костромской губернии, талантливый мальчишка… Похозяйничай, Жура, не смущайся. За дамами поухаживай.
Тепловский. Ну, у тебя дам не богато.
Екатерина Ивановна (не меняя позы). А я?
Тепловский. Да какая же вы дама? Вы девица Саломея, да еще в руках у этого Ирода… Друг мой, Павел, так нельзя – ты себя компрометируешь: разве это рояль? (Берет две-три ноты.) Мог бы обзавестись настоящим инструментом: денег зарабатываешь ой-ой!
Коромыслов. Вы не устали, дорогая? Ну, потерпите, потерпите, искусству нужно приносить жертвы. Денег нет, напрокат взял, – а что, дрянь?
Ментиков. Шер метр, давайте я похозяйничаю. Я умею.
Коромыслов. Вы? Ну ладно. А поить будете?
Ментиков. Я-то? Я сам уже выпил четыре рюмки коньяку, а вот теперь ликеру… или еще коньяку? Посоветуйте, Торопец.
Торопец (издали). Ну вас к черту.
Смех.
Людвиг Станиславович. Он вчера у Торопца эскиз стащил.
Ментиков (рисуясь). Что за выражение… Так как же, Журочка… тебя зовут Жура? – что же мы теперь будем делать? Вам чего прикажете подать, Яков Львович?
Тепловский. Видно, я уж сам подойду.
Алексей. Павел Алексеевич…
Коромыслов. Что скажешь, голубчик?
Алексей. Вы это всем дамам говорите?
Коромыслов. Что такое говорю?
Алексей. Что искусство требует жертв.
Коромыслов. Всем. Они любят ласку.
Алексей. А искусство – жертвы?
Коромыслов. А искусство любит жертвы. Как ты находишь, Торопец? – что-то ты все косишь глазом.
Торопец (энергично качая головой). Нет, не нравится.
Коромыслов. Ого… А что же тебе не нравится?
Людвиг Станиславович. Пустяки. Взято сильно. Торопец торопится.
Смех.
Ментиков. Нет, вы представьте себе эту новость: я уже шестую рюмку пью, я уже совсем пьян! Катерина Ивановна, не браните меня сегодня: я уже шестую рюмку пью… Вы икорки, икорки свежей возьмите, редкостная икра, Яков Львович! Сам покупал у Елисеева.
Тепловский (прожевывая). Вы? Это почему же?
Ментиков. По поручению Павла… Павла Алексеевича. (Громким шепотом.) Яков Львович, а вы заметили, как хороша сегодня наша Екатерина Ивановна? Безумие! Отчего вы у них редко бываете?
Торопец. А я тебе говорю, что в ней Саломеи нет и ни на грош. Саломея… Это, брат, такое… у нее, брат, в одних глазах столько этакого, что так тут и сгоришь, как соломенная хата. А это что? – девица из немецкой портерной. Са-а-ломея!
Алексей (иронически). Я тоже нахожу, что здесь нет Саломеи. Саломея – тип весьма определенный.
Торопец. Верно.
Коромыслов. А вот мы сейчас вам покажем… Нуте-ка, дорогая, взгляните-ка на этого Фому неверного… знает как?.. Так, именно, – здорово!
Екатерина Ивановна взглядывает на Торопца и с хохотом сбегает с возвышения. Аплодисменты.
Тепловский. Браво, Саломея! Сгорел художник, соломенная хата.
Ментиков. Браво, Саломея!
Екатерина Ивановна. Налейте мне вина, Тепловский. А вам хотелось бы, чтобы я на вас так взглянула?
Торопец. Скажите, как удивили… Ну и взглянула, ну и обожгла, н-ну и пронзила… так зачем же ты ее без глаз берешь. Что это тебе – институтка? А где страсть? – а где грех и это, как его… вожделение? Ага!
Коромыслов. Вздор!
Людвиг Станиславович. Конечно, вздор! Как вы не понимаете, Торопец: тут взять момент, когда страсть еще скрыта… она дрожит только в веках… но еще мгновение и… Грех – в этой линии плеч, в волнистом изгибе груди…
Алексей. Вы про кого, господа художники, говорите? Про Екатерину Ивановну? Какое странное искусство!
Коромыслов. Про Саломею, Алеша! Господа, где же Лиза?
Торопец (сердито). Про какую еще Екатерину Ивановну? Ну и плечи, ну и грудь, – это мне всякая натурщица даст… а ты глаза мне дай! Ведь я же видел, ведь это же богатство.
Коромыслов. Экую чепуху ты говоришь, Торопец.
Идет, прислушиваясь к спору, разыскивает Лизу. Спор двух художников продолжается. Алексей, пожимая плечами, отходит к столу.
Тепловский. Ваше блюдо пусто, Саломея, позвольте мне положить на него свою голову.
Екатерина Ивановна. Вы хотите ее потерять?
Тепловский. Хочу быть вашим пророком.
Ментиков. Ха-ха… Это остро сказано. (Напевает.) «Так жизнь молодая проходит бесследно…» Господа пророки, выпьемте еще по одной!
Алексей. Катя… Георгий скоро приедет?
Коромыслов садится около Лизы.
Коромыслов. Что это вы в темноту забрались, Лизочка? Вам здесь не скучно.
Лиза. Нет.
Коромыслов. Правда, здесь глаза отдыхают. Но какую околесицу несет Торопец, вы слыхали? Странный мы народ, художники…
Лиза. Да.
Коромыслов. Лиза… (Берет ее за руку.)
Лиза. Нет, оставьте мою руку. Павел Алексеевич, это правда, что Ментиков… Катин любовник? – я видела сегодня… нечаянно… на лестнице, как он поцеловал Катю.
Коромыслов. Да? Лиза, девочка вы моя милая…
Лиза (прячась от него в угол дивана). Оставьте меня, слышите? Господи, Господи… Да уходите же! И как вам не стыдно говорить со мной, называть меня Лиза. Уходите, вы слышите?
Коромыслов стоит в раздумье. Пожав плечами, медленно выходит.
Ментиков. …остро сказано. Господи, я сегодня так всех люблю, что готов со всеми выпить на брудершафт… (Оглядывается и ищет.) Жура, хотите?
Торопец. А раз любите, то и налейте мне рюмочку… да нет же, очищенной. Где тут эта самая… как его… ветчина? (На кончике вилки тянет длинный кусок ветчины.)
Коромыслов. Кутишь, Торопец? Ты лучше расскажи, как ты устрицы в Италии ел. Ну, как, дорогая, отдохнули? Пожалуйте на эшафот.
Алексей (смеясь). На эшафот? Странное искусство… и вообще странные у вас разговоры, Павел Алексеевич! Не забудь же, Катя, что мне нужно с тобой поговорить.
Екатерина Ивановна. Хорошо. Я помню.
Коромыслов (хмуро). Ехал бы ты, Алексей, в свои меблированные комнаты.
Алексей. Выгоняете, Павел Алексеевич?
Коромыслов. Я, брат, даже Ментикова не выгоняю, а не то что такого доблестного юношу, как ты. Просто отеческое попечение о твоем же благе. Идем, Екатерина Ивановна.
Оба художника и Ментиков смеются. Екатерина Ивановна становится в позу, Тепловский перебирает клавиши. Минуты сравнительного затишья.
Людвиг Станиславович. Ментиков! Говорят, что у вас можно достать билеты в Думу.
Ментиков. Сколько угодно! А этюдик будет? – даром не даю.
Торопец. Дайте, пан, все равно стащит.
Алексей (серьезно). Очего вы его не бьете?
Торопец. Его-то? Да не пробовали еще, а надо-таки попробовать.
Ментиков (вставая). И это вся награда за любовь к искусству. Ах, люди, люди, как вы злы!.. (Напевая: «Так жизнь молодая проходит бесследно…», идет к темному углу, где Лиза).
Тепловский. Катерина Ивановна! Будем кутить сегодня. Поедемте в автомобиле на острова – помните, вы мне обещали? Я так не отстану.
Коромыслов. Не мешай, гнусный соблазнитель! Лучше сыграй что-нибудь по своей части. Ведь вижу, что завидки берут, – ну и покажись во всей своей красоте.
Ментиков садится возле Лизы.
Ментиков. Мечтаете? Мечты, мечты, где ваша сладость… Эх, Лизавета Ивановна! Вы ангел чистоты и невинности, и вы не можете этого понять, что нас гонит к алкоголю, одиноких и бесприютных мужчин. Ведь я буквально один, или как говорит Демон: опять один! Эх, Лизавета Ивановна!.. Лизочка…
Лиза. Не смейте так!
Ментиков (нагло). Отчего же так: не смейте. А Коромыслов может?.. странно! Лизочка!
Лиза (вставая). Я сейчас Алексею Дмитриевичу скажу.
Ментиков (пугаясь). Ну, ну, я не буду – я ведь шучу. Я шутник. Это люди почему-то считают меня мрачным, а ведь я шутник! Лизочка, виноват, Елизавета Ивановна, – ну, а ручку можно? Только пальчик, один малюсенький, невинный пальчик… Да я же шучу, как это глупо! (Последние слова договаривает один, так как Лиза ушла. Еще некоторое время Ментиков сидит за занавесом, ожидая, не будет ли шуму; потом незаметно выходит и окольными путями пробирается к столу.)
Коромыслов. А, Лиза… Хоть ты покорми ее чем-нибудь, Алеша, а то совсем захиреет девица. Жура, Журочка, ты бы, голубчик, новые тарелки у Маши спросил.
Лиза. Вас зовут Жура?.. Спасибо, Алеша, мне не хочется.
Жура. Это дядя меня так зовет. Я приезжий из провинции.
Тепловский (от рояля). А тоже, погляди, знаменитостью будет. Павел, мне становится скучно.
Коромыслов. Потерпи.
Тепловский. Вы любите музыку, Елизавета Ивановна?
Лиза. Да. Не особенно.
Тепловский. Павел, я начинаю беситься! Я сбегу, вот тебе крест. Что на самом деле: затащил в гости, сам устроился недурно, а гостям приходится дохнуть от скуки. Как это назвать, Торопец?
Торопец. А что ж! М-мне не скучно.
Коромыслов. Да и Саломея моя что-то головку повесила. Устали, Катерина Ивановна?
Екатерина Ивановна выпускает из рук блюдо, и оно падает со звоном. Екатерина Ивановна стоит неподвижно. Пауза. Все слегка недоумевают.
Тепловский (недоумевая). Что такое?
Коромыслов (громко). Э, чего там, так нельзя: буду же я Иродом и потребую… Саломея, прошу! Танец семи покрывал!
