Kitabı oku: «Правила добра», sayfa 3
Так кончили они разговор; и не знали они оба, ни огорченный унылый дьявол, ни сам попик с благостной душой, когда он лобызанием любви касался противного дьявольского чела, а дьявол в свою очередь жалел жалостью любовной мечущихся людей, что как раз в эту минуту совершалось то самое добро, имени и порядка которого тщетно доискивались оба.
Так и разошлись, не зная: попик – к себе, приискивать новые правила добра для поучения, а дьявол – к себе, в темноту запыленных углов, чтобы там зализывать раны и тщетно допрашивать бога об его грозных и непонятных велениях.
2
Вот и снова начал благостный поп обучать добру непокорную дьявольскую душу – но тут-то и начались для обоих самые тяжкие мучения.
Пробовал попик давать подробные наставления на разные случаи жизни, и выходило хорошо, пока случаи совершались в том самом виде и в том порядке, в каком предначертал их его наивный ум. Не только со старательностью, а даже и со страстью, проявляя силу воли необыкновенную, черт выполнял предписанное. Но всего многообразия жизненных явлений не мог уловить в свои плохонькие сети человеческий ум, и ошибался черт ежеминутно. В одном месте сделает, а рядом пропустит, потому что вид другой и слова у просящего не те; а то бывает, что и черт не дослышит либо не так поймет, – и опять ошибка, человеку обидно, а добру попрание. Уже и у попика начал мутиться разум: никак он до тех пор не предполагал, чтобы столько было у жизни лиц, темных загадок, вопросов неразрешенных.
«И откуда это все берется? – думал попик, пока черт в углу зализывал новую рану или тяжко вздыхал от гнетущего бессилия. – То ничего не было, а то вдруг так все и полезло, так все и полезло. Тут не только черт, а и священнослужитель не разберется. Но как же я раньше разбирался? – удивительно! Боюсь я этого, а ничего не поделаешь: надо попробовать распространительное толкование. Дам ему этакие общие законы, а он их пусть распространяет… Только бы не вышло чего, о господи!»
И на распространительное толкование черт покорно согласился: измучился он к этому времени до последней крайности и готов был на всякие жертвы – да не принимались его жертвы. Били его столько, что за одно это он мог бы попасть в мученики, а выходило так, что и побои не только его не украшали, а налагали ярмо все нового и нового греха. Ибо за дело его били, и не могли этого не признать ни он сам, ни его великодушный покровитель. Уже и плакать черт научился, а раньше совсем как будто и слез не имел. Плакал он столько, что, казалось бы, за одни эти одинокие слезы и неутомимую тоску о добре мог бы попасть он в угодники, а выходило так, что и слезы не помогали, ибо не было в них творческой к добру силы, а только грешное уныние. Только и надежды теперь оставалось, что на распространительное толкование.
И совсем приободрился черт и даже с некоторою гордостью сказал попу:
– Теперь вы за меня, святой отец, не бойтесь: теперь я и сам могу. Это раньше мне трудно было, а раз теперь вы допускаете толкование, я уже не собьюсь. Ум у меня положительный, твердый, пить я уж давно ничего не пью, и никаких ошибок теперь уже быть не может. Только вы не таитесь от меня, а прямо скажите самый важный и самый первый закон, по которому жить. Когда этот закон исполню, тогда вы и другие мне скажете.
Собрал всю свою науку, все свои соображения старый попик, взглянул и в душу к себе – вздохнул радостно и не совсем решительно сказал:
– Есть один такой закон, но только боюсь я тебе его открыть: очень он, как бы это сказать, опасен. Но так как на все есть воля божия, то, так и быть, открою, ты же смотри не промахнись. Вот, смотри.
И, раскрыв книгу, трепетно указал черту на великие и таинственные слова:
НЕ ПРОТИВЬСЯ ЗЛУ.
Но тут и черта покинула его гордыня, как увидел он эти страшные слова.
– Ох, боюсь, – сказал он тихо. – Ох, промахнусь я, святой отец!
Было страшно и попу; и молча, объятые страхом, смотрели друг на друга черт и человек.
– Попробуй все-таки, – сказал наконец поп. – Тут, видишь ли, хоть то хорошо, что тебе самому ничего делать не нужно, а все с тобой будут делать. Ты же только молчи и покоряйся, говоря: прости им, господи, не ведают, что творят. Ты эти слова не позабудь, они тоже очень важны.
Вот и ушел черт в новые поиски добра; два месяца пропадал он, и два месяца, день за днем, час за часом, в волнении чрезвычайном поджидал его возвращения старый поп. Наконец вернулся.
И увидел поп, что черт совсем исхудал – одна широкая кость осталась, а от мяса и след пропал. И увидел поп, что черт голоден, жаждет, до голого тела обобран придорожными грабителями и много раз ими же избит. И обрадовался поп. Но увидел он и другое: из-под закосматившихся бровей угрюмо и странно смотрят старые глаза, и в них читается все тот же непроходящий испуг, все та же неутолимая тоска. Насилу отдышался черт, харкнул два раза кровью, точно по каменной мостовой бочонок из-под красного вина прокатили, посмотрел на милого попа, на тихое место, его приютившее, и горько-прегорько заплакал. Заплакал и попик, еще не ведая, в чем дело, и наконец сказал:
– Ну, уж говори, чего наделал!
– Ничего я не наделал, – печально ответил черт. – И было все так, как и надо по закону, и не противился я злому.
– Так чего же ты плачешь и меня до слез доводишь?
– От тоски я плачу, святой отец. Горько мне было, когда я уходил, а теперь еще горше, и нет мне радости в моем подвиге. Может быть, это и есть добро, но только отчего же оно так безрадостно? Не может так быть, чтоб безрадостно было добро и тяжело было бы его творящему. Ах как тяжело мне, святой отец. Присядьте, а я вам расскажу все по порядку, вы уж сами разберете, где тут добро, – я не знаю.
И долго рассказывал черт, как его гнали и били, морили жаждою и грабили по пустынным дорогам. А в конце пути случилось с ним следующее:
– Лежу я, святой отец, отлеживаюсь на камне, что при дороге. И вижу я: идут с одной стороны два грабителя, злых человека, а с другой стороны идет женщина и несет в руках нечто, как бы драгоценное. Говорят ей грабители: отдай! – а она не отдает. И тогда поднял грабитель меч…
– Ну! – вскричал попик, прижимая руки к груди.
– И ударил ее мечом грабитель, и рассек ей голову надвое, и упало на дорогу нечто драгоценное, и когда развернули его грабители, то оказалось оно младенцем, единым и последним сокровищем убитой. Засмеялись грабители, и один из них, тот, что имел меч, взял младенца за ножку, поднял его над дорогою…
– Ну! – дрожал поп.
– Бросил и разбил его о камни, святой отец!
Поп закричал:
– Так что же ты! Так как же ты! Несчастный! Ты бы его палкой, палкой!
– Палку у меня раньше отняли.
– Ах, боже мой! Ведь ты черт, ведь у тебя же есть рога! Ты его бы рогами, рогами! Ты бы его огнем серным! Ведь ты же, слава богу, черт!
– Не противься злому, – тихо сказал черт.
Было долгое молчание.
Побледневший попик как стоял, так и пал на колени и покорно сказал:
– Моя вина. Не ты, не грабители убили женщину и ребенка – я, старый, убил женщину и ребенка. Отойди же в сторону, мой друг, пока я помолюсь за наш великий человеческий грех.
Долго молился поп; окончивши молитву, разбудил уснувшего черта и сказал ему:
– Не для нас с тобой эти слова. И вообще не нужно ни слов, ни толкований, ни даже правил. Вижу я, что иногда хорошо любить, а иногда хорошо и ненавидеть; иногда хорошо, чтобы тебя били, а иногда хорошо, чтобы ты и сам кого-нибудь побил. Вот оно, сударь, добро-то.
– Тогда я пропал, – решительно и мрачно заявил черт. – Для себя вы как хотите, а мне дайте правила.
– А ты и опять промахнешься и меня подведешь: нет, сударь, довольно! – Попик даже рассердился. – Нету правил. Нету и нету.
– А раз правил нет, так и добра никакого нет.
– Что? Добра нет? А что я с тобой, с чертом, разговариваю, что я тебя, черта, учу, это – не добро? Поди, сударь, неблагодарный ты это, как бы сказать, господин!
Но то ли озлобился черт, то ли вновь до отчаяния дошел – уперся мрачно и ворчит:
– То-то много вы меня научили, есть чем похвалиться!
– Да разве черта научишь?
– А раз черта не научишь, так чего же ваше добро стоит? Ничего оно не стоит!
– Эй, прогоню!
– Прогоняйте, если не жалко. Я в ад пойду.
Помолчали. Черт спросил:
– Так как же, святой отец, идти мне в ад?
Даже прослезился попик: так жалобно спросил его черт и поклонился низко, говоря:
– Прости меня, миленький, обидел я тебя. А относительно добра вот что я тебя спрошу: черт ты любознательный, и во многих ты бывал храмах и хранилищах искусств, и много ты видел творений великих мастеров – нравятся ли они тебе за красоту?
Черт подумал и ответил:
– Какие нравятся, а какие нет.
– А слыхал ли ты, чтобы для красоты были правила?
– Какие-то, говорят, есть.
– Какие-то! А можешь ли ты, раскоряка, узнав сии какие-то правила, сотворить красоту?
– Какой у меня талант? Нет, не могу.
– А добро без таланта творить хочешь? Тут, миленький, для добра-то таланта требуется еще больше, да. Тут такой талант нужен!
Черт даже засвистал:
– Вот оно что! Нет, святой отец, это вы уж через край хватили! Если я плохую картинку напишу, меня за это в ад не пошлют, а если я ближнему голову сверну, так ведь какой содом подымется! Да картинку-то меня никто писать и не понуждает, а добро, говорят, твори. Твори – а правил не дают; твори – а в чем дело, не объясняют, да за каждую промашку в потылицу!
