Kitabı oku: «Леонид Ройзман. Избранные письма к Ольге Минкиной», sayfa 3

В кулуарах ходили слухи и о других «слабостях» маститого профессора. Павел Александрович Вульфиус, под руководством которого я писала музыковедческий диплом, как-то раз, смеясь, высказался о Браудо так: «Он был как гидра – ел собственных детей!» Только много позже до меня дошёл смысл этой шутки: если у Ройзмана количество учеников исчислялось сотнями, то от Браудо «в живых» осталась лишь Нунэ (Нина) Оксентян, да ещё его родная дочь Анастасия Браудо. Куда подевались все те, кого по наивности (или по вдохновению) засосало в органный класс ленинградской консерватории – серьёзный вопрос, который мог бы стать предметом дополнительного ис(рас)следования. Я, по Божьему промыслу, поступила в консерваторию уже после смерти пророка, но имела удовольствие пожинать плоды от посеянных им зёрен: хиленький разваливающийся двухмануальный «Зауэр» в классе, неизбежный «Ригер-Клосс» в концертном зале им. Глазунова, звук от которого запаздывал на несколько секунд, и дважды по два часа в неделю индивидуальных занятий. Музыкант-исполнитель только ухмыльнётся: что можно выучить за четыре часа – не в день, а в неделю?!

Что касается традиций в области педагогики, то мне довелось познакомиться лишь с двумя экземплярами из этой области: наследница Исайи Анастасия Браудо была, несомненно, обучена всем тонкостям органного исполнительства; однако, мне не пришлось у неё учиться, поэтому я не могу оценить её педагогической дееспособности и добросовестности. Я попала в класс к Н. И. Оксентян, но, к сожалению, тоже не в силах дать оценку её «школе» по причине отсутствия таковой. Нина Ивановна часто брала меня на свои выступления в качестве ассистентки, за что я ей благодарна: это позволило мне ближе познакомиться с органом и теми «подводными камнями», которые ожидали меня на концертном поприще.

А их было немало. Например, органная кафедра в Большом зале Филармонии на репетициях, как правило, выставлялась в боковой ложе, так что, очутившись во время концерта на авансцене, органист сталкивался с массой проблем совсем не музыкального свойства: как сидеть, как двигаться, как держать свои ноги, отражавшиеся в глянцевом покрытии кафедры (вы уже поняли, что женщины – о ужас! – в те времена выходили на сцену в платьях). На оркестровых же концертах шпильтыш³ оставался в ложе, так что между звучанием оркестра и органа возникал «рассинхрон» по меньшей мере в две-три секунды. В Капелле же исполнитель, скрытый кафедрой, не имел возможности контролировать регистровку, в связи с чем приходилось просить кого-то нажимать на клавиши, а самому многократно спускаться в зал, чтобы оценить динамическое и тембровое соотношение.

Практика ассистирования на концертах педагога мне изрядно помогла в дальнейшем. Но увы! – это единственное, о чём я вспоминаю с благодарностью. Уроки же складывались в основном из того, что мне запрещалось играть так, как я считала нужным, но при этом ничего не объяснялось и не предлагалось взамен. «Вот это надо показать» – как лейтмотив, слышала я на протяжении пяти лет пребывания в органном классе ленинградской консерватории, не считая пресловутого «та-титата… м… тата-титата». Что означало ключевое словцо «показать» – тоже не комментировалось. Согласитесь, что назвать это «школой» или «методикой» трудно. Да простят меня почитатели Н. И. Оксентян, но, выражаясь словами Сократа, «истина дороже» фальшивого пиетета.⁴

В свете вышеизложенного, я думаю, читатель оценит тот жёсткий приговор, который вынес Л. И. Ройзман компании ленинградских органных деятелей.

И, наконец, я подхожу к самому животрепещущему моменту в посланиях Л. И. Ройзмана – к его оценке так называемых международных «конкурсов», точнее, той изнанки, которая скрывалась за благополучным фасадом (здесь я буду писать только о нашей державе, хотя о заморских нравах и традициях я, как человек, проведший добрую половину жизни за рубежом, тоже могла бы многое поведать).

Разговоры о зарубежных поездках у нас возникали редко: в те времена они были не актуальны. Я к тому моменту успела побывать в ГДР с концертами по случаю празднования трёхсотлетия со дня рождения Баха и Генделя, а также в качестве руководителя группы воспитанников специальной музыкальной школы при консерватории, где тогда преподавала. Однако это было скорее исключение, чем норма. Один из ройзмановских «дрессированных» студентов (Пэ) сумел выбраться на кратковременную стажировку во Францию; по этому случаю его распирало от гордости, а изречения типа «у нас в Париже» не сходили у него с уст. Леонид Исаакович рассказывал мне о том, что его самого часто приглашают в Европу – в качестве члена жюри международных конкурсов, на всевозможные фестивали и презентации новых органов. Но одно дело приглашение, другое – допуск, а точнее, недопуск Министерства культуры. Все письма старик аккуратно складывал стопочкой, перевязывал ленточкой и подписывал своим знаменитым «хе-хе», потому что к нему они поступали из Министерства, как правило, уже пост фактум.

Тем более удивило меня прозвучавшее однажды предложение поехать с ним вместе в Будапешт на международный конкурс имени Листа, где его планировали назначить председателем жюри. Я в то время была кормящей мамой (рождение моей первой дочки Л. И. горячо приветствовал в письмах), и перспектива бросить семью недели на две меня мало устраивала. Однако я уже знала на опыте, что норовистому профессору лучше не возражать – себе дороже; к тому же, почти вся конкурсная программа была у меня, что называется, «в пальцах».

Я ответила согласием. Он принял это как должное:

– Обещать ничего не могу, но, по крайней мере, за порядком прослежу.

Эта фразу я тогда пропустила мимо ушей, смысл её стал мне понятен много позже. Однако когда через некоторое время разговор о конкурсе возник снова, его вектор развернулся на сто восемьдесят градусов:

– Я в Будапешт не еду, – заявил Ройзман.

В ответ на мой ошарашенный вид он, сложив губки бантиком, саркастически произнёс:

– Мне позвонили из Министерства и назвали фамилии двух органистов, которым я обязан буду обеспечить премии. Я ответил, что в эти игры не играю. «Тогда вы не едете», – был ответ. Вот я и не еду. Вместо меня едет Янченко⁵.

– Ну, тогда я тоже не еду! – гневно выпалила я.

– Нет, Вы поедете, – произнёс он с тем же выражением лица, с каким тыкал Витю Эн носом в клавиши. – Хотя о том, что вы там что-то получите, можете забыть.

– Почему это?! – возмутилась я. – А если я хорошо сыграю?!

Последовало его знаменитое «хё-хё-хё». Видно было, что он оскорблён до глубины души и пытается спрятать это под маской сарказма:

– Деточка, Ваша наивность очаровательна. Вот Вы при ней и оставайтесь. Я Вам потом всё объясню.

Я, разумеется, догадывалась, что у членов жюри могут быть свои пристрастия и приоритеты, но стремление поддержать своих студентов в противовес чужим казалось мне вполне естественным. «Если все сыграют примерно одинаково, то, конечно же, предпочтение отдадут не мне. Ну, что же, в этом нет ничего криминального, я к этому готова», – так я полагала. Увы! Как я была далека от истины!

По традиции конкурсу предшествовало всесоюзное прослушивание. Оно проходило в Таллине. Я не буду описывать эту мясорубку из сотни органистов, которым выделялось по полчаса репетиции на часовую программу перед вынесением смертного приговора. Отобрали пять человек: среди них была я, а также упомянутые персонажи (эстонец У и Э из Литвы), которых уже ждала готовая премия на будапештском конкурсе. Они показались мне довольно сильными органистами, особенно Э. В пятёрку избранных попали ещё Ка из Казани и Ма из Таллина; с последней я сразу же нашла общий язык.

В промежутке между всесоюзным прослушиванием и конкурсом Олег Янченко дал пару концертов в Капелле. Я вызвалась ему ассистировать, в основном ради того, чтобы познакомиться: слухи о его крутом алкоголизме ходили по всему Союзу, и мне хотелось проверить, насколько они оправданы. Рассказывали, что он опрокидывает в себя стаканы с водкой, как напёрстки, чуть ли не жонглируя ими; ставит их то на кисть, то на локоть, приговаривая: «Пятый мануал мы уже проехали, переходим на шестой». Реальность превзошла все ожидания: прямо на концерте администратор Капеллы подтащила к органу сумку, приоткрыла её и продемонстрировала содержимое: там лежало не меньше десяти бутылок водки. Янченко кинул взгляд внутрь и продолжал играть, дрожа от возбуждения. Эти судороги алкаша, однако, ничуть не мешали ему играть вполне пристойно. Как он потом разбирался с «мануалами», я не видела, так как бежала прочь, точно от прокажённого.

Прошло немного времени, и мы отбыли в Венгрию. В качестве сопровождающей персоны (а таковые полагались – и, видимо, полагаются до сих пор при любом групповом выезде за границу) к нам приставили некую Елену Петровну Эс – чиновницу из отдела конкурсов союзного Министерства культуры. Сразу же по приезде она провела с нами разъяснительную беседу такого свойства:

– Если вы думаете, что здесь кому-то нужна ваша игра, то вы заблуждаетесь. Нужна не игра, а икра, которую мы привезли. А ещё электроточило. Багаж-то в аэропорту по весу делили на всех, помните?.. Информация для новичков, чтобы не возникало ложных иллюзий: все конкурсы – запомните, все до единого! – делаются нами. Абсолютно все лауреаты нам известны заранее. Лотерея исключена: человек со стороны никогда не получит никакого места. И напротив: если нам надо сделать лауреатом какого-нибудь скрипача, который только вчера научился играть на скрипке, мы срочно открываем для него конкурс в глухой итальянской деревне, везём туда двух исполнителей, наш получает первую премию, а оставшийся – вторую.

Я слушала её в пол уха. До меня попросту не доходило, кто такие «мы» и как можно подкупить всю конкурсную вертикаль, включая членов и председателя жюри. Я полагала, что тётка попросту набивает себе цену. А ещё – хочет нас запугать. В общем-то, ей это удалось. Я почувствовала, как сразу насторожилась Ма, заметно ощетинилась Ка, а Э стал как-то странно подёргиваться, видимо, уже примеривая звание лауреата и словно даже стесняясь собственной значительности. И только У невозмутимо выпячивал пузо. Я же молчала, напряжённо пытаясь осмыслить происходящее.

Нас разместили в консерваторском общежитии. Эс обосновалась в нашей комнате и продолжила свои действия по нашей психологической обработке. Янченко тоже постоянно тёрся у нас, не прекращая рассказывать о своих подвигах в роли члена жюри каких-то там конкурсов. Госпожа министерша старательно накачивала его спиртом. С каждым следующим стаканом шкала его возбуждения увеличивалась на несколько градусов, и без того выпуклые глаза выкатывались ещё больше, пугая аномальным оловянным блеском, речь становилась всё быстрей и напористей, а изо рта вырывались спиритуозные пары, как у огнедышащего дракона. Росла и степень его откровенности: из его рассказов явствовало, что он мог обеспечить призовые места всем, кому считал нужным. Весь мир для него делился на тех, кого он облагодетельствовал и тех, кто остался с носом, мстя ему впоследствии бессильными жалобами в вышестоящие органы. Его излияния длились бесконечно и безостановочно, а мы, естественно, при этом играли роль немых статисток. Да и что нам ещё оставалось?! В конце каждого пиршества наша тётка вопрошала дурашливым голосом: «Ну, куда же я его такого теперь дену?! Придётся здесь укладывать! Девчонки, тяните жребий – с кем он будет спать!» При этом мне казалось, что Ка воспринимает её слова всерьёз и обдумывает свои действия в этом направлении.

Подошёл первый тур. Как ни странно, он дался мне легко, хотя в него входили и «дорийская» Баха, и пара непростых «шюблеровских» хоралов, и B-A-C-H Листа. Публика, в том числе сами конкурсанты, принимали меня очень тепло. Тут было немало немцев, в основном, западных, с которыми я сразу же подружилась, несколько англичан (среди них вездесущий Малколм Рудланд) и, конечно же, венгры. Известный композитор Иштван Колош дал мастер-класс, так как во втором туре значились его опусы. Все были крайне дружелюбны – хвалили мою игру, подбадривали, делали многообещающие прогнозы. Все – кроме одной. Госпожа Эс после первого тура потратила немало времени, чтобы доказать мне мою несостоятельность. Главной идеей её монологов была мысль о том, что я играю слишком безупречно, а это ненормально. «В твоей игре есть что-то противоестественное, нечеловеческое», – говорила она. Потому что человеческое, по её мнению – это значит неровно, нечисто, словом, уязвимо. А от моей игры становится страшно, будто не человек играет, а машина. И так далее в том же духе.

Я по-прежнему молчала, хотя уже не столь безучастно, как прежде. Дело в том, что к этому времени я почувствовала (как говорил Гамлет – носом у входа на галерею, где лежал труп Полония) – некое искривление пространства, эдакие подводные струи, которые несли весь конкурсный процесс вовсе не туда, куда он должен был бы двигаться. Это заставило меня подсобраться и даже проявить некоторую хитрость: поскольку горло моё после перелёта было не совсем в порядке, я отправилась в медпункт и, заручившись справкой о нездоровье, перенесла своё выступление в конец второго тура. Это давало мне возможность прослушать всех конкурсантов и составить о них своё мнение.

Хотя уже после первого тура стало ясно, что «не всё так гладко в нашем королевстве». Один из претендентов на лауреатство, У остановился во время исполнения программы и был снят с прослушивания. Э тоже показал себя не с лучшей стороны. Две трети конкурсантов отсеялись; среди прошедших на второй тур оказалась я и трое моих соотечественников. Я играла так же «бесчеловечно», как и на первом туре, сама удивляясь крепости своих нервов. Эс уже не пыталась меня дестабилизировать, видимо, осознав бесперспективность своих усилий. Ситуация накалялась, и алкогольные возлияния в нашей комнате приобрели кульминационный характер. Последнее из них было настоящей атакой, которую провели совместно лауреат Госпремии и работник союзного Министерства. Янченко с налитыми кровью глазами размахивал вилкой и дышал мне в нос водочным перегаром; вытащив из кармана листок, на котором были распечатаны итоговые баллы второго тура, он пустил его по кругу. Моя фамилия стояла на втором месте: у меня было двадцать три балла из двадцати пяти возможных. Две других женских фамилии из нашей компании значились в первой десятке, Э числился шестнадцатым. Откровенность пьяного мэтра была просто обезоруживающей: он даже не собирался скрывать от нас реального положения вещей! Шулер выставлял на вид свои краплёные карты, уверенный в своей полной безнаказанности. Торжествующим тоном он заявил: