Kitabı oku: «До встречи на небесах! Небожители подвала», sayfa 11

– Потянет к другой неприступной, хе-хе, – засмеялся Цыферов, балда. – Трудно побороть любопытство, – и дальше понёс что-то опереточное, рассказал о гражданской жене, «объёмной» продавщице Гале, которая имела твёрдый характер. – Она всё хотела сделать из меня «пушистого и мягкого», но такого зверя, как я, трудно завалить, хе-хе. (Он звал эту Галю «император», а его дружки кто как: одни – «чудом», другие – «чудовищем». От официальной жены Раи он имел способную, но взбалмошную дочь Люсю. «В её душе и бог, и чёрт, – говорил Цыферов. – От меня, естественно, бог, а чёрт – от Райки».)

У отпетого бабника Цыферова была туча романов, он попросту коллекционировал женщин – в записной книжке вёл учёт блондинок, брюнеток (рядом с телефонами делал заметки-памятки: «тонкая, зубастая», «хохотушка», «рыжая, с большой ж.», «три Кати: Екатерина первая, Екатерина вторая, Екатерина третья»; после романа телефон вычёркивал – женщина как бы для него умирала, и он отправлял её в свой колумбарий). На любовном фронте Цыферов преуспевал, как никто, а меня натаскивал:

– С женщинами, как и с выпивкой, нельзя делать резких движений. Выпивая, надо плавно повышать градус, а после выпивки, на другой день, понижать. Иначе случится приступ. Так и с женщинами. После блондинки нельзя сразу переключаться на брюнетку, надо немного покрутить с шатенкой, а то случится эмоциональный шок, хе-хе. (Кстати, женился он на рыжей.)

Все вечера напролёт Цыферов, «чтобы развеять хандру» (которая время от времени на него нападала), просиживал в ресторане Дома актёра, охмурял театральных (и не театральных) девиц, причём сразу девицам представлялся сказочником (понятно, одно это слово приводило женский пол в трепет) и тут же красочно пересказывал что-либо из своих произведений (ему было достаточно прочитать одну короткую сказку, чтобы все женщины падали). В такие минуты казалось, что он и за сказки-то взялся, чтобы только охмурять девиц – как некоторые слаборазвитые поэты для этого стали бардами.

– У таких, как Генка, половой мрачок, – сурово брюзжал писатель Геннадий Снегирёв. – Таких полно. Вон Стацинский (художник), Приходько… (Действительно, первый хвастался своей «колотушкой», второй частенько юморил на тему секса – например, увидев Новоиерусалимский монастырь, произнёс: «Какой-то монструальный монастырь». Понятно, можно простить грубость, но не пошлость.)

– Жизнь каждого талантливого человека – сплошные бабы, – возражал Зульфикаров (я думал примерно так же и, естественно, своё неутомимое ухлёстывание за девицами рассматривал как явный признак какого-то таланта).

В Дом актёра Цыферов чаще всего ходил с дружками Цезарем Голодным и Виктором Новацким. Эти деятели, внешне почти красивые люди, называли себя журналистами и драматургами, но ничего толком не писали, поскольку из них не выветривался сексуальный угар: Голодный с утра фланировал взад-вперёд по «Броду» (улице Горького), кадрил девиц (он был разведённым; бывшую жену называл «кассой взаимопомощи» – она, богатенькая, давала ему деньги в долг), а Новацкий и вовсе жил с двумя одновременно («Любовь втроём требует немало душевных и физических сил», – говорил, оправдывая свою творческую хилость).

И всё же пустоголовые дружки Цыферова что-то делали (к примеру, Новацкий изредка писал статьи о театре), и понятно, о творческом человеке надо судить не по тому, сколько он пьёт или имеет женщин, а по его работам, ведь, в сущности, только работы и имеют значение. Но, повторяю, ничего запоминающегося эти дружки Цыферова не сделали и навсегда остались в тени сказочника. Кстати, спустя лет тридцать я встретил Новацкого – он, уже пожилой, высохший, как мумия, вёл под руки двух новых женщин (похоже, его душевные и физические силы ещё не иссякли).

Выпивал Цыферов нередко, но немного; никто не видел, чтобы он накачался сверх меры; незадолго до смерти, когда у него появились болезни, он вообще завязал с выпивкой и во всём остальном установил для себя щадящий режим.

Довольно часто Сапгир таскал Цыферова (иногда и меня) на неформальные выставки художников. Выставки устраивались на квартирах диссидентствующих интеллектуалов, и, понятно, публика там собиралась отборная – среди них почти не было русских. Помню холсты Рабина: пьяные русские мужики валяются в грязи перед кабаками. Несмотря на это измывательство над Россией, Цыферов общался с неформалами. Он вообще старался быть левым оригиналом – так был противоречив в своих взглядах, а порой и в работах. Правда, однажды, на свой день рождения, выгнал Рабина из квартиры. Тот принёс в подарок имениннику свою очередную абстракцию.

Цыферов уже был под парами и заорал:

– Ты, гад такой, живёшь в России, дышишь русским воздухом, пишешь русскими красками, а картины носишь в американское посольство, продаёшь по триста долларов! Пошёл на х…! (Кстати, Рабин хранил брюки Сапгира, говорил: «Это панталоны гениального поэта».)

Частенько Цыферов заходил к режиссёрше Ануровой, у которой собиралась еврейская богема.

– Я там вылечиваюсь от хандры, – объяснял. – Они меня принимают за своего, говорят: «Ты наш, ты как пчела, от всех берёшь понемногу». Чего я беру? И сам не знаю, хе-хе.

Справедливости ради замечу – после его смерти режиссёрша немало сделала, чтобы собрать и сохранить его рукописи, при этом называла сказочника гением.

Как-то я сказал Цыферову:

– С одной стороны, ты не любишь евреев, с другой – липнешь к ним.

– Не я липну, а они, – засмеялся мой друг. – Понимаешь, они всегда липнут к талантливым. А их бабёшки стараются опутать талантливого русского, затащить его в загс, взять его фамилию. Знаем мы эти штучки, хе-хе. Я романился с еврейками. Помню, была одна. Её единственным достоинством была роскошная задница… И была ещё одна. С большим бюстом. Но у неё были огромные плечищи. Вообще, узкие плечи и большая грудь крайне редко бывает у женщин, но это самый смак, такие – сногсшибательные красотки… А вообще я всяких бабцов люблю. Сегодня говорю им комплименты, а завтра плачу алименты, хе-хе!

У многих крупных художников голова просто пухнет от замыслов, они вечно спешат, боятся, что не хватит жизни для воплощения своих планов. У Цыферова не было никаких планов – сюжеты он черпал из того, что ему попадалось на глаза, с чем сталкивался в жизни. Он ходил по улицам неторопливо, еле передвигая ноги-ходули, заложив руки за спину, демонстрируя величественное спокойствие. В старомодном костюме, со сбитым набок галстуком и развязанными шнурками, он выглядел человеком со странностями, попросту ненормальным или прилично принявшим на грудь – и, как все чудаки, сразу притягивал к себе внимание. (Кстати, ему было всё равно, во что одеваться; временами демонстрировал «элегантную нищету», но даже драный свитер носил, как королевскую мантию.)

Бывало, идёт по улице, всё пристально рассматривает сквозь толстые стёкла очков, посмеивается, бормочет – на ходу сочиняет сказки. Увидит цветущие липы или старинную ограду во дворе, особняк с облупившейся штукатуркой или бездомного бродягу – тут же сочиняет сказку; ему всё служило зацепкой для фантазии. Он помещал в сказку всё, что его окружало, одушевлял все предметы. Глядя на него, я думал – готовность к чудесам рождает чудеса, и вспоминался Ж. Амаду, который говорил: «Я праздношатающийся зевака, болтающийся по улицам, наблюдающий за людьми, черпающий сюжеты».

Когда мы с Цыферовым бродили по улицам (а я к нему сильно привязался и радовался каждому дню, проведённому с ним; он был старше меня на шесть лет и был гораздо образованней и начитанней), он постоянно обращал моё внимание то на увядающие каштаны и тут же, на ходу, сочинял сказку и брал с меня слово, что завтра же сделаю к ней иллюстрации и напечатаю в АПН; то на «подходящее место для свиданий», то на собаку, которая стояла у светофора и переходила улицу вместе с людьми, то на ссорящихся супругов – и сразу представлял их семейную жизнь, вплоть до словечек, которыми они перекидываются. Однажды в каком-то дворе заметил кота – судя по замызганному виду, подзаборного.

– Возьму-ка его, надо подарить одной грудастой мамзели, она въезжает в новую квартиру, – пробормотал. – Будет жить в королевских покоях. Может, напишу о нём сказку. Назову его, бедолагу, в твою честь, вы чем-то похожи, хе-хе (имелась в виду моя бесприютность)…

Он попытался поймать кота, но тот дал дёру. Его знакомая лишилась хвостатого дружка, а я не стал прототипом сказочного персонажа. В другой раз мы увидели старика нищего, и Цыферов объявил, что старик наверняка бывший моряк. И с чего взял? Никаких морских примет у нищего не было. Чтобы проверить его домыслы, мы подошли к старику. Неожиданно он заговорил по-английски; потом перешёл на русский. Он оказался бывшим матросом, который долгое время жил в Англии…

Ну и конечно, Цыферов не упускал из поля зрения ни одну женщину… Прогулки с ним были, без преувеличений, жизненным университетом, он из любой ситуации устраивал приключение. Я вспоминал вычитанную где-то фразу: «Великое познание людей приобретаешь на улице» – и думал: необыкновенное вокруг нас случается каждый день, надо только уметь видеть. И теперь, по прошествии многих лет, для меня с именем Цыферова, честное слово, связана радость, праздничное настроение.

Чем ещё запомнились наши прогулки, так это щегольским бахвальством Цыферова. Заметив красивый особняк, он непременно приосанивался:

– Когда-то я в нём жил. Снимал комнату у одной жирной мамзели, хе-хе.

Стоило мне кивнуть на красивую женщину, как он поворачивался, вытягивал шею, прищуривался:

– По-моему, я с ней спал… Забыл имя, хе-хе…

И все события своей жизни мой друг вычислял по женщинам: «Это произошло, когда я жил у этой… Это я написал, когда жил у той…»

На улицах Цыферов не только черпал сюжеты, но и настраивался на творческий лад. А мне объяснял:

– Чтобы показать свою писательскую мощь, я должен испытать отвращение: например, увидеть свалку, хе-хе… Или втюриться в какую-нибудь бабу. Тогда точно напишу первоклассную вещь… Вон Витька Новацкий. Пока не натр…ся с женщиной всласть, за работу не садится… Мужики всё делают ради восхищения баб. Не только пишут сказки, статьи там… (Дальше он всё свёл к тому, что секс – главный регулятор творчества.)

Конечно, Цыферов был чудак, и его мир отличался чудаковатостью, но с ним никогда не было скучно.

Возвращаясь к сказкам Цыферова, надо всё-таки признать, что он первым осовременил традиционный жанр, а, как известно, первооткрывателям всегда приходится трудновато.

Понятно, сказка – это мечта; Цыферов, как многие себялюбцы и пресыщенные бабники, в свои фантазии вносил идеализм – мечту о счастье, настоящей дружбе и любви… И, понятно, в творчестве выглядел как наивный романтик, а в жизни, повторяю, с друзьями выступал как едкий насмешник (с немалым набором подковырок, шпилек, коварных вопросиков), а с женщинами – как опытный, изощрённый ловелас (с ещё большим набором способов обольщения). Каким-то непонятным образом в нём, чертяке, сочетались волшебство и приземлённость, причём в равной пропорции.

Одно время, очевидно, тоже для «дополнительного эффекта», чудило Цыферов вдруг начал коллекционировать лестницы. Откуда-то притащил складную стремянку, купил игрушечную пожарную лестницу; на столе из спичек собрал какие-то ступени (нормальному человеку не понять то, что у чудаков в порядке вещей). Кстати, будучи рассеянным, Цыферов вечно терял нужные вещи (часы, авторучки), но страшно берёг ненужные (ту же игрушечную лестницу).

– Ты уж не рехнулся ли? Решил забраться на облака? – спросил я, заметив его лестницы.

– Почти угадал, – хмыкнул Цыферов. – Но пока всего лишь для декоративного обрамления, хе-хе… Потом, может, напишу сказку про живущих на облаках… Вообще-то не мешает оторваться от земли… Я, конечно, люблю свой «Пассаж» и всё такое музейное… Это как архаичная проза, где чистое самовыражение, наивность, доброта, но всё же надо бы куда-нибудь уехать, развеяться, я закис в Москве…

– Куда тебе! Ты в своей конуре, как в закупоренной бочке! – я попытался его подстегнуть.

Но, тяжёлый на подъём, ленивый, нерасторопный от природы, он так никуда и не уехал. Да и куда он мог деться от своего «Пассажа» и ВТО? Не раз я звал его пройтись по речке на моторе – куда там!

– Мне проще три раза жениться, чем прокатиться на моторной лодке, – отшучивался он. – Мои руки созданы для того, чтобы обнимать баб. Желательно полуголых, задумчивых…

Когда у Цыферова бывали деньги, он покупал у цветочницы корзину с цветами и, гуляя по улицам, дарил букеты всем одиноким женщинам. Особенно одиноким и печальным (из числа симпатичных) ещё обещал написать сказку; естественно, записывал телефон и через пару дней на свиданье приходил со сказкой. (И вновь я думал: готовность к любви рождает любовь.) Само собой, за такой подарок женщины были готовы на всё, и во время романа с Цыферовым от их одиночества и печали не оставалось и следа, но после романа они становились ещё более одинокими и печальными. Как-то он театрально протянул цветы явно опустившейся женщине.

– Мне? – вскинула она глаза и вдруг заплакала: – Мне никогда не дарили цветы. Спасибо вам, хороший человек!

– Я не хороший, а не похожий ни на кого, – хмыкнул Цыферов, когда мы отошли. – Хотя и лучше кое-кого, хе-хе… Мои еврейские дружки Цезарь (Голодный), Генрих (Сапгир) и Витька (Новацкий) слишком одинаковые – изворотливые, хваткие… Вы, русские дружки, сукины сыны, без царя в голове. И ты, и Вадька Бахревский, и Сашка Барков (двое последних – замечательные люди во всех отношениях и уж точно «с царями» – здесь Цыферов понял, что перегнул палку) – хотя Вадька с небольшим царьком, крохотным, хе-хе… А я русский, но с купеческой закваской, хе-хе… У меня здравый ум и цепкая память. Я помню себя с двух лет. А бережливая память – главное для писателя. Ну и чуткость души, без этого уж никуда. Без жалости, совестливости. Как в анекдоте с худой бабой, знаешь? Хе-хе…

О Бахревском и Баркове надо сказать отдельно. Эти два истинно русских прозаика (и примерных семьянина) немало сделали для детской литературы, но всегда держались скромно (даже на фотографиях стоят на втором плане). Бахревский (прозаик с недюжинной фантазией, имевший своего литературного секретаря) написал около тридцати исторических романов, которые особенно ценны сейчас, когда «демократы» искажают и обливают грязью нашу историю. А Барков, будучи натуралистом, написал четыре десятка книг о нашей фауне, что тоже многого стоит. С Барковым выпивали на его даче. Пили исключительно самогон, который покупали у соседки; чтобы получить зелье, говорили пароль: «Мы из Кронштадта».

Бахревский с Барковым отвоевали своё место в литературе. Я горжусь дружбой с этими людьми, горжусь, что иллюстрировал сказки Бахревского «Зелёное болотное королевство», и, ясно, благодарен ему за восторженные рецензии на мои рукописи. А Баркову благодарен за то, что он открыл мне глаза на многих детских литераторов (одно время он работал референтом в Союзе писателей и всех знал как облупленных). Сейчас оба моих друга серьёзно больны (один после операции поддерживает работу сердца лекарствами, другой задыхается от астмы и мучается от давления), но, будучи упорными тружениками, ежедневно работают – такая в них созидательная сила.

Когда я был в гражданском браке, моя благоверная познакомила Цыферова с подругой, манекенщицей Натальей, с которой Цыферов тут же расписался: «спас манекенку от безрадостного одиночества», «почувствовал взаимное душевное проникновение». Некоторое время мы дружили семьями (почти породнились), но позднее стали видеться редко, чаще перезванивались:

– Я всё вспоминаю, как мы с тобой гуляли по Москве, когда были свободными, хе-хе, – посмеивался Цыферов. – Теперь уж не погуляем. Вон моя уже грозит половником, хе-хе. Того гляди огреет по кумполу. У нас неразрешимые разногласия… А писать… пишу понемногу. Задумал впечатляющую серию. Так что готовь красочки рисовать…

Но больше его сказки я не рисовал. Он умер внезапно от сердечного приступа. На его похоронах было множество красивых, печальных женщин; некоторые пришли с детьми – как мне показалось, похожими на Цыферова. Через много лет, когда я руководил изостудией, одна старушка привела ко мне мальчугана с папкой рисунков к сказкам.

– Петя Цыферов, – назвался юный художник.

Я посмотрел на старушку. Она пояснила:

– Это сын Геннадия Цыферова. Был такой сказочник. Может быть, слышали?

И я вдруг узнал в старой женщине тёщу Цыферова и напомнил ей о себе.

– Да-да, помню, – нерешительно кивнула старушка, – всё помню… Гена был таким галантным, всегда дарил мне цветы… Сейчас таких мужчин нет.

Мужчины, может быть, и есть, но таких сказочников нет точно. Я уверен: когда-нибудь сотни людей будут приезжать издалека, чтобы только взглянуть на его могилу.

У вас есть мечта?

Мой своеобразный друг Ким Мешков на фотографии красуется озорной улыбкой.

Смешной, необузданный Мешков дразнил публику эпатажным видом и выходками. Видок у него был тот ещё! Седые волосы, лежащие на плечах, мушкетёрская бородка и усы, ковбойская шляпа, яркий клетчатый пиджак, жилетка, бант или жабо, или красный шарф, завязанный немыслимым узлом; зимой он носил волчью шубу и шапку из рыси и постоянно крутил на пальце ключи от старой «девятки» (в неё садился царственно, словно это не старая колымага, а новый «мерседес», и мечтал заиметь «романтический транспорт» – лошадь с каретой). Он ходил покачиваясь, раскинув руки, словно, поскользнувшись на какой-то кожуре, никак не может с неё сойти; войдя в ЦДЛ, сразу направлялся к зеркалу, рассматривал себя и так и сяк, прямо упивался своим папуасским видом, только что не говорил: «Я себя безмерно люблю».

– Главное – иметь мечту, радость души и свой стиль, – красивым голосом вразумлял собратьев по перу Мешков. – И конечно, у художника должен быть художнический вид, а работа – это уж как звёзды сойдутся.

У него, себялюбца, был не только свой стиль и исполинские планы (заиметь свой театр), но и свой гимн (сам сочинил).

Невысокий, худощавый, лёгкий, летучий, азартный, с раскрепощённым воображением и обжигающим темпераментом, он то и дело устраивал клоунаду, выкидывал экстравагантные вызывающие штучки – например, на мой юбилей полез на сцену Малого зала с собакой («Сергеев – собачник, это ему мой сюрприз!» – сказал). То и дело всех ошарашивал неожиданными фразами: «Ты мне не интересен»; «Это не деньги, а слёзы – пусть засунут их себе в ж… Верно я говорю, а?»; «Из жены сына (приёмного) так и прёт сексуальность, она вся, как большой половой орган»… А незнакомых людей непременно спрашивал:

– У вас есть мечта? – и дальше, развивая эту тему: – Без мечты человек бездушен, его чувства заблокированы. Мечта ублажает душу. Чем красивей мечта, тем возвышенней душа.

Ну и, конечно, кукольные пьесы, которые писал Мешков, имели массу странностей, вычурности, филологических изысков и крикливых или оригинальных названий вроде «Когда зацветают слоны», «Звёздный мир и незвёздный соприкасаются». Понятно, писать просто и ясно труднее, чем создавать что-то вычурное. К тому же с возрастом человек идёт от сложного к простому, но Мешков с возрастом всё больше нагромождал свои творения наворотами и был уверен, что «расширил понятие красоты». Многие литераторы называли его писания «коктейлями из фруктов и овощей». Барков называл их «полуфабрикатом», «убористыми бессмысленными текстами». Руководитель литературной студии при ЦДЛ М. Златогоров (Гольдман) говорил Мешкову:

– Вы милый человек, но не пишите сказки, займитесь чем-нибудь другим.

Причудливое творчество Мешкова органично сочеталось с его пёстрой внешностью. Честное слово, иногда он слегка напоминал садовника-формалиста, особенно когда раскрашивал свою речь приправами: «сладкий миг», «срываю цветы удовольствия», «это розы для моих глаз», «праздник моего сердца» и прочий праздничный мусор; частенько делал всякие вкрапления: «дескать», «либо», «помилуйте, сударь», «Господь с вами»… В его пьесах я ничего не понимал; тем не менее, они шли во всех детских театрах страны, и он получал неплохие проценты от сборов (но не очумел от успеха). Как-то я сказал Мешкову:

– По-моему, ты пишешь сложновато.

А он мне, поглаживая седую шевелюру:

– Отнюдь. Есть выражение «публика-дура». Это о взрослых зрителях – дескать, они напичканы трафаретными истинами либо закостенелыми формами, определённым языковым пространством; всё новое у них вызывает отторжение. Многие судари и сударыни ещё не поднялись до понимания моих пьес, а вот дети встречают их на ура. Для них мои пьесы – праздник сердца. Детское воображение не сковано опытом, потому и необычные герои, и новые словечки для них – восторг души. Сейчас пишу сказки «Робот-один» и «Робот-два». Там у меня роботы всё делают лучше человека. Я уверен, скоро роботы будут писать сказки. Но у них нет души, в этом вся суть… Вообще, скажу тебе: чтобы писать сказки для детей, надо оставаться в детстве, не взрослеть, по большому счёту. И иметь чистую душу. Не зря немцы говорят: «Хорошие люди всегда чувствуют себя детьми». И я уверен – в каждом большом художнике живёт и ребёнок. Об этом и Экзюпери говорил: «Писатель приходит из мира своего детства».

И все развлечения Мешкова были какими-то ненастоящими, какими-то искусственными бравадами: в компании (не только своих актрисуль) он каждому отводил определённую роль и на ходу придумывал мизансцены (его постоянно окружало шумное беспорядочное общество, радостная суета). Да, собственно, вся его полнокровная жизнь напоминала инсценировку, бесконечный телесериал без передышек, и в этом он действительно был глубоко театральным человеком.

А как он представлял людей друг другу! Заслушаешься! Чего только не нагромоздит вокруг человека! И то церемонно, напыщенно, то сумбурно, с преувеличенным пылом. Но что странно, никто не уставал от его говорильни.

Я познакомился с Мешковым в библиотеке «Ленинке» в середине пятидесятых годов – да, именно, почти полвека назад! Тогда я снимал комнату за городом и работал грузчиком на станции Москва-Товарная, а в библиотеке занимался самообразованием. Понятно, рядом со мной, неустроенным, Мешков выглядел бойким, преуспевающим стилягой. Он был старше меня на два года, уже считался драматургом (где-то на периферии поставили его пьесу) и сразу взял надо мной шефство: снисходительно учил уму-разуму (случалось, и жёстко давил на меня: «Не буди во мне зверя!»). Лет через пять, когда я устроился декоратором в Вахтанговский театр, Мешков сменил тон на дружеский, а ещё лет через десять, когда у меня вышли первые книжки, – и на уважительный.

В курилке «Ленинки» Мешков затмевал всех, был ярче и притягательней самых колоритных завсегдатаев. Во-первых, сигареты носил в портсигаре и курил их, вставляя в длиннющий, с флейту, мундштук, во-вторых, ежедневно рассказывал замысловатый сюжет новой пьесы, при этом сильно возбуждался, демонстрировал эффектные жесты – его эмоции прямо перехлёстывали через край. (Кстати, он, как Черчилль, читал одновременно три книги и столько же пьес одновременно писал.) В-третьих, его голова была забита немыслимыми идеями – например, построить «мускулолёт» (тысяча велосипедистов разгоняли некое летательное изделие, десять поднимались в воздух и продолжали отчаянно крутить педали). В-четвёртых, он был неиссякаемый тусовщик: постоянно сколачивал компании и всех тащил на нелегальные выставки и сборища у памятников, где читали стихи левые поэты, и всюду был ключевым выступающим. Выступал витиевато, но основную мысль держал чётко: хвалил то, что было модно, и ругал то, что ругать считалось хорошим тоном.

Он был громкоголосый, и, даже когда говорил что-то по секрету, слышалось на расстоянии десяти метров. И уже тогда он носил экзотические одежды – яркие ковбойки, клоунский кепарик и непременный атрибут – чёрный перстень. Я думал, этот шик имеет иронический оттенок, но потом понял – так из моего друга выпирает внутренняя суть, его исключительность. Кое-кто усмехался:

– С таким поведением, с такими украшательствами Мешкова трудно воспринимать всерьёз, да и сказки у него пустяковые.

Но так говорили единицы, а большинство балдело от него, я так просто таращился, как на титана. Кстати, имя Ким (коммунистический интернационал молодёжи) дал моему другу отец, крупный большевик. (Кто бы мог подумать, что в восьмидесятые годы воинственный Мешков будет одним из тех горлопанов, кто у памятника Пушкину разбивал в пух и прах идеалы своих отцов, а в девяностых пойдёт в авангарде «демократического» урагана и начнёт сводить счёты с мёртвыми.)

В «Ленинке» Мешков был не только самой живописной фигурой, но и в какой-то степени всемогущей: его жена работала дежурной по залу, и через него мы заказывали книги из спецхрана.

Жена Мешкова была на две головы выше мужа и старше его на пять лет; она имела сына от первого брака – подросток впоследствии стал сценаристом (А. Александров), но, пока взрослел, относился к отчиму, как Мешков ко мне, только в обратной последовательности (когда снисходительность парня перешла в небрежность, а то и нахальство, самолюбивый Мешков ушёл из семьи). После развода с женой он сообщил мне:

– Мы устали от совместной жизни, перелюбили друг друга. Ведь любовь – это когда сразу распускаются все цветы, а наши цветы завяли. В наших душах всё выгорело. И у нас уже нет мечты.

Он быстро нашёл новое утешение – женился вторично – на женщине, которая была старше его на десять лет. «После сорока у женщины славный возраст», – сказал этот олух (видимо, хотел иметь заботливую няньку, которая молилась бы на него и ждала, когда он придёт, нагулявшись). Почему брак был недолговечным – затрудняюсь сказать, но эта жена отвечала всем требованиям Мешкова: смотрела на него, как на икону, сдувала с него пылинки, кормила из ложки, называла гением (а нас, его приятелей, алкоголиками) и по росту была ещё выше первой жены (Мешков любил только высоких и худых, даже плоских, костлявых – «скелетов», как говорит Дмитрюк, который тоже любит таких). Несколько месяцев они ходили обнявшись (он её за бедра, она – положив руку ему на плечо); от Мешкова только и слышалось:

– Женщина моего сердца… Она царствует в моём сердце… Я преклоняюсь перед её красотой… У неё тонкий строй души… Она покорила меня своей любовью, я душевно рад… Так удачно сошлись звёзды.

Но, спустя некоторое время, пригорюнившись, уже тянул:

– В любви всегда наступает отрезвление. Любовь – это зависимость. Боишься потерять любимого человека, и настроение и работа зависят от ваших отношений. Сплошные тяжёлые переживания. Эта моя жена не может быть вдохновляющей спутницей жизни. С ней моя гибкая душа немного закаменела. Всегда надо помнить, что в мире немало женщин, которые тебе больше подходят, чем та, с которой живёшь и мучаешься.

Оберегая своё душевное состояние, Мешков развёлся.

В третий раз он, бесшабашный, женился на известной режиссёрше (Т. Фридман), старше его на двадцать лет (завистники начали судачить – «в четвёртый раз женится на трупе»), и жена сразу же поставила все его пьесы. Дальше творчество Мешкова пошло по накатанной дороге – у него, можно сказать, появился собственный театр (Областной кукольный на Бауманской). Главный художник театра, мой приятель Александр Тарасов, рассказывал:

– Ким пишет не пьесы, а делает схемы. Их отделывает Тата (режиссёрша). Или она отправляет «схемы» в Ленинград своим друзьям Рацеру и Константинову, чтобы те подправили, дополнили. Недавно Ким с Татой обзавелись «литературным негром». Один парень принёс пьесу «Слово о полку Игореве» – потрясающая вещь! Но Ким сказал парню: «Тебя никто не знает, а у меня имя!» Короче, вставил в пьесу пару слов и свою фамилию на афишу – повыше фамилии парня. Сейчас пьеса идёт по всей стране, проценты так и капают.

Насчёт процентов (и немалых) Мешков и сам говорил:

– В стране восемьдесят кукольных театров. В каждом идут мои пьесы, понимаешь, да? В некоторых по две-три. За прошлый год я заработал… – он называл неслыханную сумму, явно завышая истинную (в те дни он упивался оглушительным успехом и славой).

Вот так, после третьей женитьбы весь жизненный путь Мешкова приобрёл новые краски и узоры, «появилась строгая эстетика», как он говорил. (В чём она выражалась, я не понимал; возможно, в том, что он стал владельцем многокомнатной «театральной» квартиры «в тишайшем переулке», дачи «в элитном посёлке», машины, завёл секретаршу. Особенно Мешков расхваливал дачу – «там так тепло, что и зимой хожу в трусах», – похоже, тот дом омывал Гольфстрим.)

Я заметил: многие мужчины, у которых жёны старше их, испытывают своеобразный комплекс, изо всех сил пытаются соответствовать жёнам, делают всё, чтобы выглядеть постарше, и в конце концов становятся раньше времени состарившимися людьми. Мешков по этому поводу не комплексовал, а на недоуменные взгляды (он, молодой красавчик, и рядом длинная, сутулая старушенция с клюкой) возвещал:

– Я люблю Таточку. Она царствует в моём сердце. У неё большое душевное тепло (по словам моего брата, драматурга, кроме тепла, у неё был и талант – она «талантливо» поставила его пьесу «Босиком по апрелю»).

Кстати, сейчас немало пожилых мужчин, наоборот, женятся на юных девах, моложе себя на тридцать-сорок лет; здесь и личности – Михалков и его старший сынок-режиссёр, Полак, Шаинский, Табаков, Ромашин, Пороховщиков, Гомельский – и тьма ничтожеств типа Жуховицкого – им не дают покоя лавры тех, кого юные девы подвигли на духовные подвиги, – Чаплина, Пикассо, Синатры, Монтана, Бельмондо (перечисляю со слов М. Тарловского, который, будучи жутко любознательным, специально интересовался этим вопросом). Глядя на этих субчиков, я представляю, как они изо дня в день пыжатся, чтобы быть в форме: делают гимнастику, бегают, прыгают, сидят на диетах, как развлекают своих благоверных – им нельзя расслабляться, хандрить, выглядеть усталыми, больными. Ну, понятно, дева может смотреть на тебя, как на Бога, может украшать твою жизнь, быть примерной женой, виртуозной любовницей, нянькой и прочее, но она не может быть единомышленницей, ведь у неё другой мир. Впрочем, о чём я говорю. Какое мне дело до них. Пусть живут как хотят.

Вернусь к Мешкову. Его «театральная» квартира напоминала музей; чего там только не было! – инкрустированные столы и секретеры, антикварные вазы и мраморные скульптуры, а на стенах – в рамах фотографии каких-то дворян, от которых Мешков небрежно отмахивался:

– Дальняя родня. Если сойдутся звёзды, разыщу их потомков.

Но, по-моему, он просто примазывался к голубым кровям – уж слишком огромными и мордастыми были дворяне, и щуплый Мешков не подходил к ним ни с какого боку. Тем не менее, он пытался выглядеть «дворянином» – крикливо одевался, был говорлив и любил пускать пыль в глаза: курил сигары и пил вино напропалую…