Kitabı oku: «Визит к архивариусу. Исторический роман в двух книгах», sayfa 5
– Юрий Васильевич, нельзя вам так, – щупая пульс, успокаивал врач.
– Может, батюшку позвать? – спросил Кулешов.
– К черту священника! – яростно выдохнул Мытищин. – Во мне сидел божий рок, а не поповское заклятье… Ведь понимал же я, что живу не так. А совладать собой не мог. Бес крутил мною как хотел. Где был тогда батюшка?.. И кто у меня, у ней и у вас – батюшка? – бросил он горящий взгляд на обступивших его. – Кто?!. Вы тоже себе не принадлежите. Тобой, Ерошка… – Кулешов икнул и перекрестился. – Тобой, Ерошка, правит мерзкая, подленькая сатана… Доктором,– Юрий Васильевич посмотрел на врача, может и душевный, но-таки Лукавый… А ею – бес! Бес, приносящий несчастье!.. Вот вся нехитрая гармония бытия человеческого, – говорил он раздумчиво, внятно, пока не стал снова ртом ловить воздух и просить открыть окно.
Отдышавшись, он с минуту смотрел на жену и с нежностью, на какую был способен, сказал:
– Машенька, ты мой священник. И я тебе говорю: нет мне прощенья. Нет! Я оставил вас нищими…
Дыханье опять осеклось. Грудь разрывала жгучая боль.
– Где дети?.. Детей сюда… И Андрюшку! Немедленно Андрюшку… Прости меня, Маша… Ерошка, за Андрюшей! Мигом! Ну!..
2.
Та ночь Андрею Варжецову запомнилась на всю жизнь. В большой, богато обставленной спальне стояли два зареванных холеных барчука. Один –
его ровесник, другой лет на пять постарше. Посреди комнаты пританцовывала лохматая, но красивая барыня. Над постелью, с закатанными по локоть рукавами, со шприцом в руках наклонился человек. Кулешов ему глазами показал на Андрея, и тот негромко сказал умирающему, что мальчик пришел.
Юрий Васильевич никак не отреагировал. Он лежал в забытьи. Копна спутанных светлых волос налипла на восковом лбу, где едва подрагивали вороньими крыльями густые брови. Нос, с шумом всасывая воздух, вытягивался и казался еще прямей и острей. Русая, аккуратно подстриженная бородка, как у всякого решительного и сильного нравом человека, вызывающе выдвинулась вперед и от напряжения трепетала.
Ерофей приблизился к кровати.
– Князь, князь, – настойчивым шепотом позвал он.
– Что тебе?
– Андрей пришли.
Крылья взметнулись, засветив два горящих угля.
– Где? Где он?.. Подойди ко мне, сынок. Дай поцелую напоследок.
Он прижал мальчика к себе. Снял с него собачий малахай. Длинные, холодные пальцы нервно пробежали по лицу мальчугана и стали ворошить волосенки.
– Тебя отец так редко целовал… Не поминай меня лихом… Не поминай… Хорошо, Андрюша?
Мальчик кивнул головой и вдруг тонко взвыл:
– Тятенька, не помирай… Тятенька…
– Ну-ну, – дрогнувшим голосом остановил он мальчика. – Гриша, Митя, подойдите… Это ваш брат. Подайте друг другу руки. Ну, все разом положите мне на ладонь… Вот так. Живите дружно. Запомни, Андрей: Гриша старший. Слушай его во всем… А ты, князь Григорий Юрьевич, – Мытищин крепко сжал в ладони детские руки, – блюди за братьями… Андрея не отпускай, пусть живет с вами… Такова моя последняя воля, князь.
Он привлек к себе Григория и поцеловал.
– И еще, Гриша. В тебе такой же бес сидит, что и во мне. Не дай ему взнуздать… – Юрий Васильевич, грозя кому-то невидимому, высоко вскинул сжатую в кулак руку.
Договорить он не успел. В грудь больно-пребольно, как в камень, ударило тупым раскаленным железом. Он раскрыл рот, чтобы вздохнуть или крикнуть… Поднятая рука его тяжело упала на матрац и, отскочив от него, раскачиваясь, повисла над полом. На жгуче-черные глаза медленно наплывала холодная эмаль…
В один из дней своего просветления, повторявшиеся теперь очень редко, Мария Григорьевна, присутствуя за обеденным столом, восприняла Андрея довольно спокойно. А мальчик напротив. На то у него были основания. Однажды глубокой ночью после похорон князя, в отведенную Андрею спальню вошла Мария Григорьевна. Намаявшись за день в играх с братьями, мальчик крепко спал. Впечатления доселе незнакомой и интересной жизни, нахлынувшие на него в доме Мытищиных, приходили ему во сне сказочными картинами. Он видел хорошие сны. То являлась мать, одетая в платье из цветочных лепестков, и начинала кружить его по комнате, радостно хохоча. То вдруг она исчезала и появлялся на белом коне, в сверкающих доспехах тятенька. Люди, обступившие светлейшего князя, отталкивали Андрея, шикали на него. Но вот тятенька заметил его: «Это мой сын, Андрей». И его под руки подводили к нему. Потом все пропадало…
Всегда снилось что-нибудь хорошее. А тут он во сне почувствовал ужасный страх. Сначала в лицо ему ударил свет, а потом по нему нервно пробежали длинные холодные пальцы. Мальчику это ощущение показалось знакомым. Так перед смертью гладил его тятенька. Не открывая глаз, он осенил себя крестом. Но свет не гас и чьи-то застуженные пальцы продолжали шебаршиться на груди, поверх сорочки. Андрей открыл глаза. Над ним со свечой в руках стояла взъерошенная, вся в белом, сумасшедшая барыня. Она не мигая смотрела на него. Андрей, взвизгнув, отскочил к краю кровати и, весь дрожа, стал вопить, чтобы она его не убивала и чтобы домочадцы спасли его.
После той ночи Григорий приказал перенести кровать Андрея к нему в спальню. Княгиня сюда заходила чаще, но так страшно уже не было. Гриша, зная причуды матери, всегда просыпался и ласково разговаривал с ней. Показывая на Андрея, просил полюбить его. Она беззвучно смеялась. И удалялась, не проронив ни единого слова.
Когда Мария Григорьевна вошла в столовую, где завтракали мальчики, Андрей окаменел от страха. Григорий даже не повел бровью. Легко соскочив со стула, на котором раньше сидел отец, он пошел ей навстречу.
– Бонжур, маман, – ласково приветствовал он и, отодвинув ее стул, пригласил сесть.
– Как вы милы, князь, – благодарно улыбнулась она.
Гриша поцеловал ей руку и снова сел на отцовское место. Дима, взяв свою тарелку, подсел к матери. Андрей, от сковавшего его страха при появлении княгини, уже есть не мог. Серебряная ложечка стала просто неподъемной. Она сорвалась и со звоном покатилась по паркету. Андрей вспыхнул. Он хотел было встать, чтобы поднять ее, но строгий взгляд Григория остановил его. Мальчик разволновался еще больше. Нос его вдруг набряк жидкостью. Он почувствовал, как она течет на губу. Не в силах поднять руку, чтобы вытереть сопли, он несколько раз шмыгнул носом и закашлялся.
– Позови, милая, Ерофея, – попросила княгиня кормилицу.
Небрежно одетый, пошатываясь от неулетучившегося еще хмеля, Кулешов навалился на косяк и мутно уставился на княгиню.
– Ерофей, – сказала она, – мальчику, – и кивнула на Андрея, – подыщите учителя.
Потом, повернувшись к старшему сыну, уже по-французски добавила:
– В нем, дорогой, так много дурных привычек. Не так ли?
– Вы правы, маман.
Мать обворожительно улыбнулась.
– Подыщите… – не меняя хамской позы, передразнил Кулешов. – А на какие деньги-с изволите-сь? Этого, – ткнул он пальцем на Андрея, – он в наследство оставил. А этого, – приказчик хлопнул по карману, – нет…
– Как вы смеете, Ерофей?! – вспыхнула княгиня и принялась горячо и сбивчиво нести околесицу.
– Смею-с, смею-с, – издевательски ухмылялся Кулешов.
– Успокойтесь, маман, – побелев лицом, попросил Григорий. – А ты, Ерошка, ступай выполнять приказание барыни.
– Как же-с?! Побег уже.
– Тогда вон! Ты у нас не служишь больше.
– Кишка тонка, князек, – зло сверкнул глазами приказчик.
Однако многолетнее раболепие взяло верх над взыгравшим в лакее хамством. Кулешов задом, словно боясь, что в него чем-нибудь запустят, ретировался из столовой. А спустя несколько минут бешено разогнавшаяся двуколка выкатила его со двора.
К вечеру того же дня у ворот Мытищиных остановилась пролетка князя Николая Михайловича Львова. Мальчики увидели его из окна. Глядя на вываливающегося из дверей коляски «друга» семьи, Григорий задумчиво произнес:
– Папенька называл его болотной душой или жабой. А он каждого видел насквозь… Приехал хлопотать за Ерошку, – Григорий оживился.
– Андрей, беги ему навстречу.
Мальчик сорвался с места.
– Стой. Выйди к нему спокойно, не запыхавшимся. Раздеваться не помогай. Проводи его в гостиную, усади в кресло и сам садись. Болтай о чем хочешь.
Сам Гриша бросился к себе в комнату переодеваться. Попавшейся на пути тетке Фекле, прислуживавшей им, приказал:
– Орехов, изюму, конфет, бутылку коньяка из папенькиного запаса и одну рюмку… Приготовь и жди меня у дверей гостиной.
Между тем Андрей проводил Николая Михайловича в гостиную. На приглашение мальчика сесть князь никак не отреагировал. Заложив руки за спину, он прохаживался по ковру, сосредоточенно рассматривая его рисунок. Прошло минут десять. Львов начал нервничать.
– Где твой хозяин?
Андрей, расставив ножонки и тоже закинув руки за спину, звонко ответил:
– Брат одевается. Он сказал, что князя Николая Михайловича нельзя встречать в неглиже.
Львов довольно уркнул и посмотрел на мальчика.
– Так, стало быть, это ты Вражецов? – надавив на исковерканную фамилию, спросил он.
– Мытищин я. Андрей Юрьевич, – все так же звонко, как учил его Григорий, ответил он.
Огорошенный ответом, князь картинно упал в кресло, оказавшееся и для его дородности достаточно глубоким.
– Ну-ну! – проквакал он оттуда.
Теперь и Андрею, поспешно севшему на софу, он показался похожим на жабу. С той стороны, где примостился мальчик, торчала только голова князя, вернее настоящая лягушачья голова. Пучеглазое, сплющенное, почти без подбородка и шеи лицо. Под большим, растянутым до ушей ртом трепыхалась лягушачьим брюшком сизая, плоская глотка.
«Уставится на меня сейчас пучеглазками и как козявку слизнет», – подумал мальчик, отодвигаясь подальше от кресла.
Пучеглазки повернулись к двери. Оттуда с подносом в руках степенно шествовала тетка Фекла. Поклонившись гостю, она поставила поднос перед ним:
– Откушайте на здоровьичко, барин… Князь Григорий Юрьевич сейчас будут.
Тетка Фекла удалилась. Львов впился глазами в коньяк. Жабья голова довольно уркнула. Нацедив им рюмку, князь медленно, смакуя предстоящее удовольствие, поднял ее. Но испытать его не удалось. Григорий, очевидно, ждал этого момента. Сияя как новенький золотой, он влетел в гостиную, словно на крыльях радости.
– Здравствуйте, благодетель наш! Как здоровье? Как поживает Наталья Игнатьевна? Что делает Мишель? – задыхаясь от распирающих грудь чувств и протягивая сердечно руки Львову, по-французски шпарил Григорий.
– Здравствуй, князь Григорий Юрьевич, – не выпуская рюмку, тяжело поднимался с места Львов. – У нас, слава Богу. Поклон вам от наших привез и огромную обиду – не заглядываете к нам, – поддавшись натиску Григория, скороговоркой, мешая французскую и русскую речь, отвечал Николай Михайлович.
Ни в голосе его, ни в том, как он держался с этим шестнадцатилетним мальчишкой не было ни иронии, ни покровительственного тона какие невольно проскальзывают в беседе взрослого с подростком. Это у Николая Михайловича выходило помимо его воли. Более того, он вдруг заметил, что под взглядом мытищинского недоросля ему совсем не по себе. Ни не уютно – нет. Не то слово. Разве тесно и тревожно. Это поближе к истине. Николай Михайлович чувствовал себя матерой щукой, засунутой в ведерко – не пошевелиться, не вздохнуть свободно. Хотя зала просторная и платье английского покроя шито как нельзя лучше. Он мучительно искал объяснений своей внутренней тревоге. Его, конечно же, волновала мысль о том, что стоявшему перед ним мальчишке стало вдруг известно, что и этот дом, и последняя деревушка Мытищиных в скором времени отойдут в его владения. Оставалась одна существенная формальность, которая требовала немного времени, и Мытищины – в трубу, по миру. Отпрыски мытищинского рода, пакостившие не одно поколенье князьям Львовым, оденутся в нищенские рубища, станут прихлебателями в его доме.
Николай Михайлович приосанился. Такой зигзаг мыслей отвлек его от реальной обстановки. Взглянув на вытянутую руку, по пальцам которой растекался выплескивающийся из рюмки коньяк, он вспомнил, что так и не нашел объяснения противной дрожи под ложечкой. Ведь не робеет же он перед этим мальчишкой. И чтобы убедить себя в этом, не перекладывая рюмку, он поднес ее к губам.
– Князь, вы приехали просить за Ерошку? – хлестнул голос Григория.
Рука с рюмкой отпрянула от губ, расплескав на ковер почти весь напиток, и снова застыла в прежней позе. Николая Михайловича сверлило два докрасна накаленных уголька Гришиных глаз. Он сглотнул слюну, собираясь с мыслями и, наверное, в этот момент понял почему ему тесно в просторном зале и в ладно сшитом костюме. Недоросль Гришка был ему страшен. По-настоящему страшен. От него исходила силища, пахнущая погостом и, имевшая вкус поминальной кутьи… «Душегубец… Ей-ей душегубец», – простонал про себя Львов.
Уловив потерянность гостя, Григорий незаметно перешел на тональность с какою, обычно, говорят обиженные и просящие помощь люди.
– За холопа, с которого мало шкуру содрать?.. Неужели, Николай Михайлович?
– Не горячись, Григорий, – взял себя в руки Львов. – Не горячись. Ерошка – хам, согласен. Но вам он еще нужен.
– Нужен?! А что Нужен – это выше Чести?
«Еще как! Нужда выше чести. На своей шкуре почувствуешь, щенок», – подумал Львов, а вслух сказал:
– Нет. Разумеется, нет, Григорий Юрьевич.
С этими словами он, наконец, опрокинул в рот остаток коньяка и красноречивым жестом подвинул рюмку поближе к бутылке. Андрей было потянулся к ней, но, ожегшись о резкий взгляд брата, взял из вазы орехов с изюмом и пошел к окну.
– Редкий букет, – похваливая коньяк, наполнял свою рюмку Николай Михайлович, а сам про себя отводил душу на братьях. «Шельмец подзаборный! Сучок нагульный… А этот-то! Казнокрадово семя! Фанфаронится. Ишь ты! Дай срок, заставлю портки свои чистить. Помусьюкаешь мне».
– Отменный напиток, – продолжал Львов, нюхая напиток.
– Папенькины запасы, – сказал Григорий. – Он любил все, что было чистых кровей.
«Не то что ты, жаба вонючая».
– Тонкой души человек был.
«Чистоплюй твой папенька. Вор и пьяница по крови».
– Царство ему небесное, – осенился крестом Львов.
Григорий порывисто обнял князя.
– Николай Михайлович, вы у нас теперь один. Молимся мы с братьями за здравье ваше денно и нощно, – на Гришины глаза навернулись слезы.
«Фу, бяка тинная. Отрыжка собачья. Околей. Околей на глазах наших»
Николай Михайлович удивленно выпучился на юношу.
«Кажись не притворяется», – удовлетворенно подумал Львов.
Никаким душегубцем Гришка ему теперь не представлялся. Он для него сейчас был обыкновенным недорослем. Жалким, беспомощным.
– Успокойся, Григорий Юрьевич. Ну, князь?! – увещевающе говорил он, утирая платком глаза юноши.– Вот так. Вот так.
– Только перед вами могу показать свою слабость.
«О Боже, убери с лица моего лягушачьи пальцы».
– Простите, – вслух говорит Григорий и, освободившись от ладони, гладившей его голову, прошел, огибая стол, к графину с морсом. И уже оттуда, твердым голосом, принялся рубить: – Ерошка – вор. Мерзавец. Я его не пущу на порог. Если даже он перед ним ляжет вместо половика.
Львов не перебивал распалившегося юношу. «Пусть покуражится. Ерошке каналье урок будет».
Он не сомневался, что уговорит Григория если не простить, то на некоторое время смирится с управляющим. Ему этот мир был нужен от силы на два года. Пока он Григория не отошлет в Москву, в университет. За это время Ерошка выправит все документы по хозяйскому дому Мытищиных на его имя. За такую услугу Николай Михайлович обещал управляющему Вышинку. От предвкушения заветного куша, он ласково обнял яростно настроенного юношу и, дождавшись паузы, сказал:
– Дружок, я ничего не имею против. Его следует проучить… Но что от холопа возьмешь? Опуститься до него – не к лицу тебе, князь… Ерошку, конечно, необходимо прогнать. Но, подумай, кого ты вместо него наймешь? Кто лучше канальи знает хозяйство ваше? Причем хозяйство изрядно пошатнувшееся. А у него хватка – будь здоров.
– Я сам им стану управлять, – решительно заявил юноша.
– Рассмешил! Ей-ей, рассмешил на старости дядю Николя. Тебе вскорости надо будет запрягать лошадей на Москву-матушку. В университет. Кто же будет готовиться? А управляющего подыщем. Деловых найти не просто. Помнишь, в моей усадьбе хозяйничал немчура? Я на него нарадоваться не мог. Большой эконом. Его у меня переманили.
С тем немцем Григорий был знаком. И знал, что его никто не переманивал. Он бежал от Львовых. Николай Михайлович подолгу не платил ему жалованья. И «большому эконому» не на что было одевать, кормить и обучать своих «медхен» и «кнабен». Но он все-таки был хорошим управляющим, потому что покойный папенька всегда выговаривал Ерошке и ставил в пример немца.
Львов смотрел на упрямо молчавшего юношу. Потом привлек его к себе и, заглядывая в глаза, пустил в ход последние к озыри.
– Вы все трое будете жить у нас. Учителя моего Мишеля станут заниматься с Юрой и Андреем. Так будет дешевле. Наймем тебе лучших репетиторов… Кстати, Мирзавчик тебе поклон посылает. Говорит, что если бы он еще немного тебя поупражнял, ты стал бы владеть кинжалом лучше всякого кавказца. Говорит, что в поножовщине приемы гораздо хитрей, чем в кулачках на английский манер… Однако, у вас с ним довольно ловко получался мордобой.
Упоминание о Мирзавчике заметно изменило настроение юноши. Он широко и искренне улыбнулся. Почувствовав в собеседнике многообещающий надлом, Львов не преминул им воспользоваться.
– Послушай, Гриша, – залился смехом Львов. – Ты послушай… Что-то мне понадобилось от него и я обращаюсь к нему: «Мирзавчик, голубчик»… Он вскинулся на меня, глаза огонь мечут, кажется даже за кинжал схватился… «Меня, – говорит, – «Мирзавчик» можно звать. Но нужно – Мирза-бек… Только князью Григорию разрешаю. И то без людьев. Он так сказал Мирзавчик, как… – он подыскивал слова, – как ребенок скажет папа. От белой души»… Так и сказал нехристь чеченская. Надо же!
Что-то горячее хлынуло к сердцу юноши и запершило в гортани. Он поспешно отошел к окну.
Мирза бек не имел детей. Но как всякий кавказец любил их. Неудачно сложилась его жизнь, хотя он ею был доволен – «много приключений бывал, много чужой страны смотрел, много бабов любил»…
Все его приключения и путешествия начались с Петербурга, куда он молодой и богатый приехал обучаться военному ремеслу. После пышных салонов, где был принят, и разгульных балов, учиться расхотел. Пристрастился к картам. И уже через несколько лет без единого гроша в кармане, без всего, что он имел у себя в Чечне, потому что поставил все на несчастливую карту и на роковых женщин, стал «джентльменом удачи». После одного из дел, когда ему грозила каторга, неожиданно объявился благодетель – известный петербургский вельможа. Мирза бек его совсем не знал, а тот, напротив, был о нем весьма хорошо информирован.
Вельможе он понадобился как телохранитель или адъютант повесы-сына, которого он отправлял за границу. Так Мирза бек со своим подопечным исколесил всю Европу – Вена, Берлин, Рим, Париж и, наконец, Лондон. В Лондоне они прожили шесть лет. Повесе, оказавшимся весьма буйным молодым человеком, возвращаться в Россию не хотелось. Мирза бек тосковал. Скуки ради обучился английскому боксу. Тем более ему часто приходилось в защиту барина пускать в ход кулаки…
По возвращению в Россию вельможа избавился от Мирзы, порекомендовав его своему другу. И стал он кочевать из одной семьи в другую. «Из их мальчиков – говорил он, – я делал мужчин». Так года три назад он оказался у Львова. И его, Григория, и сына князя Львова, Михаила, стал обучать знаменитому английскому боксу
Мысль возвратиться домой, на Кавказ, никогда Мирзу бека не покидала. Вернуться же нищим он не мог. Не позволяла гордость. Деньги в нужном количестве не собирались. Да и жалованья ему назначали небольшие.
Григорию было жалко этого мужественного и, по сути, беспомощного перед судьбой человека. От обиды за него юноше хотелось сейчас повернуться к этому прохвосту дяде Николя и наговорить гадостей. Он так бы и сделал, но блуждавшие по двору его глаза вдруг выхватили Кулешова и возникшая в нем глухая злоба на Львова всей своей страшной яростью перекинулась на управляющего… Ерофей сидел на подножке двуколки и кнутовищем сосредоточенно соскабливал с подошвы лакированных сапог налипшую грязь. Гриша обернулся к Львову.
– Хорошо, дядя Николя.
«Как только язык поворачивается так называть его».
– Хорошо. Согласен. Мы с братьями через недельку, наверное, явимся к вам.
– Что мешкать-то? – обрадовался Николай Михайлович. – Завтра же ждем вас. С Мишелем приеду за вами.
– Только, – твердо предложил он, – обговорим условия. На бесплатное проживание и обучение я не согласен. Мы, Мытищины, как бы наше положение скверно не было, привыкли чувствовать себя независимо. Мы еще в состоянии… И еще встанем на ноги.
Львов кивал головой.
«Кукиш с хреном в состоянии. Нищим сделаю. Даже выкусить не дам, не то, что на ноги подняться»… – слушая юношу, про себя отвечал он ему.
– Мне надо, – продолжал Григорий, – подобрать маман хорошую сиделку. Тетка Фекла стара.
– Не твоя забота, Гриша. Ерошка, дух из него вон, все сделает… Не хотите бесплатно – похвально. Ерошка составит необходимые бумаги. Нужна сиделка – найдет… Да и не за горы и долы едешь. Будешь наезжать.
При упоминании имени приказчика, юношу передернуло.
– Ну что ж, дядя Николя, – раздумчиво проговорил он, – коль вы настаиваете – будь по-вашему… – И что-то для себя решив, мягко обратился к брату:
– Андрей, ступай, приведи Ерошку. Он во дворе. Скажи князь Львов зовет.
Андрей сам не стал звать Кулешова. Приказал это сделать тетке Фекле.
– Ерофей Онисимыч! – во весь голос с крыльца кричала старуха. – Ерофей Онисимыч, тебя барин Николай Михайлович кличут.
– Будя блажить, старая карга! – огрызнулся приказчик. – Иду.
«Небось договорился», – догадался Кулешов, но радости при этом не испытал. Хотя несколько минут назад готов был заложить черту душу ради того, чтобы остаться на месте управляющего. В тот момент, когда вновь довел княгиню до умопомешательства, хамил Гришке-змеенышу и после, когда ехал к Львову, Ерофей нисколько не жалел о содеянном. Напротив, злорадствуя тому, как досадил своим хозяевам, ругал себя за то, что не очень-то круто насолил и наперчил им. Хотелось, чтобы от перха в горле они задохлись. В голову приходили такие «ерши» – только держись. От них и нормальный человек умом бы тронулся. Но все они, эти «ерши»-слова, ловились его языком не вовремя. «Приходит посля хорошая мысля, – шептал Кулешов, исступленно хлеща шалевшего от боли и не понимавшего своей вины мерина.
– Ничего! Пущу по миру гадюшник Мытищинский… Вот где вы у меня!» – сжимал он кулаки.
К Львову он поехал не случайно. Кулешов давно с ним состоял в сговоре против Мытищиных. Все какие надо документы на все движимое и недвижимое его хозяев уже были выправлены на подставных людей Львова. «Сегодня порешим с ними!»
Николай Михайлович ретивого управляющего обдал холодом.
– Дурак ты, братец. Ду-ррак! – смачно резюмировал Львов. – Захотел все потерять? Когда почти все в руки плывет.
– А долги? – вскричал Кулешов. – А векселя?
– Долги… Векселя… – передразнил Николай Михайлович. – По нынешним ценам они ниже стоимости ихней земли. Два из них подписаны Мытищиным по пьянке, а под самым крупным стоит росчерк юродивой… – не говоря еще главного, подразнивал он Ерофея.
– Кто докажет?! Подпись собственноручная и вся нидолга.
– Мне не резон доказывать противное. Сам знаешь. На моих людей они писаны.
– А о каких их землях ты речь ведешь, князь? На всю их деревеньку и землицу закладная здесь, у меня в кармане. Не ихи они.
– Ихи! – в тон Кулешову и подступая к главному, сказал Львов. – Ихи! Эх, управляющий. Ни черта ты не знаешь. Помнишь недавно ты сетовал, мол, хозяин с полгода как преставился, а прав на закладную не предъявляют. Ты-то рад стараться. Доход весь к себе в карман ссыпал…
– Вы тоже скажете, Николай Михайлович! Что за доходы у них? Одно название.
Львов молча прошелся по комнате, подошел к бюро и, перебирая в нем бумаги, не оборачиваясь, промолвил:
– Об этом потом… По правде, меня тоже удивляло почему Мытищиных не донимают по закладной. И что ты думаешь? Оказалось, «ихи», как ты говоришь, деревенька с землицей на 65 процентов оплачены…
Кулешов набычившись, зло буравил князя глазами. Он думал, что Львов задумал сподличать с ним. Захотел отстранить его от выигранного дела и все мытищинское добро заграбастать себе.
– Будя, князь, шутить, – процедил он. – Не выйдет! Без меня никак не выйдет… Все документы у меня в руках. Все ложные векселя, подписанные Мытищиными у меня. Я их подсовывал покойному пропойце и полоумной княгине… И закладная на деревеньку с землицей тоже у меня… В укромном местечке.
– Ду-ррак! – грозно квакнул Львов. – Дерзишь, а того не знаешь, что закладная у тебя, а расписка в получении по закладной у московского адвоката Мытищиных… На, прочти! Намедни, получил.
Он бросил Кулешову надорванный конверт. Ерофей придирчиво осмотрел штемпеля на конверте, повертел его, прочел обратный адрес и лишь после этого выудил из него вдвое сложенную бумагу. Обнюхав ее со всех сторон, он впился глазами в написанное. Адвокат сообщал, что незадолго до смерти, будучи в Москве, князь Юрий Васильевич Мытищин выиграл крупную сумму денег.
После такого сумасшедшего фарта, как отписывал в отдельном письме стряпчий, князь беспробудно спал у себя в номере. Ассигнации валялись по всей комнате. Собрав их, адвокат без спроса хозяина оплатил часть закладной. Когда Мытищин отрезвел и узнал о самовольстве своего стряпчего, он едва не прибил его.
В конверте лежала еще одна бумага. Она была поменьше первой и была копией расписки, заверенной нотариусом.
Кулешов, подняв от них глаза, растерянно, словно кто бухнул его обухом по башке, с минуту, а то и больше, озирался вокруг, явно не понимая где находится. Тяжело опустился на пол и, пригнув ушибленную страшной новостью голову, долго молчал. Пораскинув мужицким мозгом, что к чему, он понял, что свалял «ваньку». Наступало тяжелое похмелье после пира. Потеряй место управляющего он потеряет очень многое. Может быть, денег для открытия собственного предприятия – ткацкого завода – у него хватит. Конечно хватит. Но для поддержания его – вряд ли. Не получит кругленькой суммы ссуженной Львову, в счет которой тот обещал ему деревеньку Вышинки, землицы немалый клин и еще три тысячи рублей. Кроме того, к нему в городе станут относиться с недоверием. Это в расчет Кулешова не входило. Каково для начинающего заводчика?! Нет! Ни с какой стороны не выгодно вставать в амбицию.
– Что же делать? Придумай. Николай Михайлович, – просил Ерофей. – Могу в ноги упасть. Поваляюсь сколько он захочет.
Обговорив некоторые детали, они на том и порешили. Львов тот час же собрался к Мытищиным.
«А вдруг не согласится. Они, Мытищины, все рехнутые. Гришка-то особливо… Нет, не согласится. Ничем его Львов не проймет», – мучался Кулешов, старательно счищая кнутовищем с подошв своих новеньких сапожек налипшую грязь. Когда Фекла позвала его они вдруг отяжелели. Или ноги не стали слушаться. Хотелось бегом – не мог. Уже войдя в прихожую, он на лестничной площадке увидел Мытищинского выблядка.
– Пошевеливайся! Князю Григорию ждать не досуг, – направляясь к дверям гостиной, приказал Андрей.
– Из-за тебя, грешное семя, все получилось, – невольно вырвалось у Ерофея.
– Молчи! Харя хамская, – от души крикнул мальчик.
Ерофей злобно сплюнул.
Андрей на ухо пересказал брату происшедшую сцену. Тот промолчал. Кулешов с порога повалился на колени.
– Прости меня, князь Григорий Юрьевич. Бес попутал. С утра вина лишнего откушал.
Григорий молчал. Почувствовав в этом добрый знак, Кулешов на карачках пополз к ногам юноши.
– Встань, – приказал Григорий.
Тот долго не поднимался, испрашивая прощение, а когда Гриша во всю глотку заорал: «Встать!» – подскочил на ноги.
Дальше Николай Михайлович не смог ясно уловить что произошло. На месте, где стоял Гриша, в какой-то неуловимый миг появился темный зигзаг. Что-то лязгнуло, охнуло и тяжело бухнулось об пол. Юноша стоял как ни в чем не бывало, а Кулешова не было. Что-то большое и бесформенное лежало у Гришиных ног. Это был Кулешов.
«Английский мордобой», – пронзила мысль опешившего и изрядно перетрусившего Львова.
– Как это… Как это… – силясь что-то сказать, квакал дядя Николя.
Не обращая на него внимания, юноша приказал Андрею привести негодяя в чувство. Андрей потянулся за графином с водой.
– Без воды, балбес! Без воды сделай. Плевками! Вот так…
Наплевавшись и вволю натоптавшись на Ерошке, он вскоре затих и надолго умолк, приложив разгоряченный лоб свой к холодному стеклу окна. Потом, обернувшись к Львову, тихо сказал:
– Великодушно прошу извинить меня, дядя Николя… Я должен был это сделать… И за матушку, и за него, – он кивнул на брата, – и за себя. Другого выхода у меня не было…
Сказал и снова приложился разгоряченным лбом к холодному стеклу.
– Он остается управляющим?.. – глядя в спину остывающего юноши, мямлит Львов.
– Пусть остается,– отзывается Григорий и добавляет: – Пока остается.
– Значит завтра с Мишелем я за вами, – поспешно ретируясь к двери, не то спрашивал, не то утвердительно говорит Львов.
3
Жертву он выбрал после разора четвертого по счету банка. Сорвал его рыжий хохол с бульбовскими усами. Куш был солидный – 18 тысяч. И больше половины этой суммы хохол взял после первого расклада.
Григорий следил за ним со вчерашнего дня. С того самого часа как тот здесь объявился. И наблюдая за тем, как обслуга заведения расстилалась перед хохлом, Григорий отмел все другие намечаемые варианты…
Этого рыжего здесь встречали как старого и щедрого знакомца. Он был из завсегдатаев. Из тех, кто всякий раз при наездах в Москву обязательно заглядывал сюда. И потом такого трудно не удержать в памяти. Это был откормленный галушками и вспоенный горилкой, высоченный, с багровой выей, мордастый мужичище. Но при всем при том, как решил Григорий, все-таки – галушка. Сбит ладно, но не крепко. Вся грозность этой «галушки», по глубокому убеждению Мытищина, заключалась не во внешнем виде. Хотя она не могла не внушать. Судя по разговорам слушателей игорного заведения, он был крупным воротилой на Харьковщине и имел здесь, в Москве, и в Петрограде большие связи. Поразмыслив над этим немаловажным обстоятельством, Григорий решил связям харьковского промышленника не придавать большого значения. Он не собирался на них покушаться.
Ему нужны были деньги хохла. А связи и то, где он остановился, куда и к кому ходит, кто его принимает, с кем встречается, дурной он человек или хороший, чадолюбивый отец или холостяк и распутник – детали. Их все он отметал и с любопытством хладнокровного, опытного грабителя думал о тех из них, какие могли бы неожиданным боком увязать его с «галушкой» и помочь ищейкам напасть на след. Никакого волнения он не испытывал. Казалось бы, должен был. Дело-то первое. Может потом угрызения совести не дадут покоя…
