Kitabı oku: «Калейдоскоп, или Наперегонки с самим собой», sayfa 8

13. Антиармейские песни

Псевдоним себе он так и не взял. Собственная фамилия была ничем не хуже тысяч и сотен тысяч других фамилий – русских, украинских и прочих. Яшке казалось, что если он малодушно откажется от своей и возьмёт какую-нибудь придуманную, то этим как бы унизит отца, который носил эту фамилию, ни разу её не изменяя – ни в плену, ни все страшные лагерные годы, ни потом, когда жить стало едва ли легче. При этом отец ни разу не прогнулся перед антисемитами и о замене фамилии даже не думал. Может, и не вступал с ними в прямое единоборство, но и не шёл на поводу. А ведь тогда было жить куда пострашней, чем сегодня.

Сегодня совсем иное время, но… изменилось ли что-то? Изменились ли люди в своём отношении к евреям, да и не только к евреям, а к ближнему своему? Если тебя сегодня похлопывают по плечу и горячо дышат в ухо, мол, нам совсем не важно, еврей ты или нет, и, главное, чтобы сделанное тобой было талантливым и успешным, разве это гарантирует то, что те же люди за твоей спиной не прошепчут какой-то гадости в твой адрес? И это вовсе не какие-то обкомовские работники, от которых уже открещиваешься как от чумы, а те, с кем живёшь бок о бок, кому доверяешь и никогда о них не подумал бы ничего плохого. И ведь самое обидное, – и это Яшка воспринимал очень болезненно, – лично к тебе люди никаких претензий не имеют и, может быть, в самом деле испытывают к тебе самые братские чувства. Но всё это до тех пор, пока не заходит разговор о национальности! Что с людьми случается при этом, просто в мозгах порой не укладывается! Словно их подменили, зомбировали или включили в голове какой-то дурацкий тумблер с заложенной вековой программой ненависти…

Каждый раз, когда он раздумывал об этом, вспоминалась история, вернее крохотный эпизод из розового детства. Где-то классе в пятом или шестом большую группу школьников возили на экскурсию в Ленинград. Там ребят водили по музеям. И вот в Эрмитаже Яшка неожиданно обратил внимание, как несколько его одноклассников столпились у одной из витрин и, посмеиваясь, показывают на него и на витрину пальцем. Когда он подошёл, все расступились, и вдруг он услышал непонятную фразу, сказанную кем-то за спиной:

– Совсем как наш Яшка – один в один!

Под стеклом была небольшая искусно вырезанная из дерева доска с темнолицым бородатым стариком, продевающим нитку в иголку. Табличка рядом гласила «Марк Антокольский. Еврей-портной». Надпись на этой табличке он запомнил навсегда. В принципе ничего страшного тогда не произошло, и спустя минуту ребятишки уже отправились смотреть рыцарские доспехи в соседних залах, наверное, больше ни разу не вспомнив об этой доске, а у Яшки на душе с тех пор поселилось что-то холодное и тоскливое, что никогда больше не позволяло безраздельно радоваться и полностью отдаваться их детским играм и забавам. Друзья, сами того не замечая, провели черту между ним и остальными, и этой черты перешагнуть он уже никогда не смог…

Вот и сегодня ему очередной раз напомнили, кто он. Как бы по-братски ни воспринимали и высоко ни оценивали его старания и умения окружающие, дистанция между ним и этими людьми всё равно была, есть и будет. И всегда будет эта давняя прочерченная одноклассниками пограничная черта, которую уже и сам не захочешь переступать. Можно её не замечать, жизнь прожить в розовых очках и под псевдонимом, но не забывая при этом, что когда-то непременно наступит момент истины – тебе напомнят, кто ты, какого роду-племени и где твоё место. И никакие самые замечательные псевдонимы не помогут, как бы ты за ними ни прятался…

На областном конкурсе патриотической песни вокально-инструментальный ансамбль Григория Сладкова имел вполне заслуженный успех у зрителей и жюри. Да оно было понятно изначально. Сами того до конца не осознавая, ребята шли проторенной дорожкой своих английских кумиров. Симпатичные мордашки, стройное многоголосие и мелодика, почерпнутая не из русских народных песен, а из нежных битловских баллад, песни – не заимствованные, а исключительно собственного сочинения, слегка наивные, но бойкие и жизнерадостные…

Программку, отпечатанную к началу конкурсных выступлений, Яшка сохранил на память, и в ней было чёрным по белому отпечатано: «музыка Г. Сладкова – слова Я. Рабиновича». Но этим маленьким успехом всё, к сожалению, и заканчивалось. Никакого приза песня не получила. Более того, позднее Гриша по секрету сообщил, что общался с кем-то из знакомых, сидевших в жюри, и тот сказал, что если бы фамилия автора слов была какой-нибудь нейтральной, то и песня непременно удостоилась бы призового места, в этом и сомнений никаких нет. Сами, мол, ребята, виноваты, если не докумекали до такой простой вещи.

– Так что всё-таки подумай на будущее, – Гриша печально похлопал Яшку по плечу, – над псевдонимом. В принципе это мелочь, но без неё, сам понимаешь, никуда не деться.

– А если не захочу ничего менять? – спросил Яшка, уже догадываясь, какой ответ последует.

– Тогда, извини, но мы будем вынуждены искать другого автора слов для новых песен. Жаль, конечно, тебя терять, но ничего не поделаешь – нам пробиваться надо…

Дружба между Яшкой и Гришей на том не закончилась, но новых песен на его стихи у ансамбля больше не появилось. За исключением, пожалуй, одного события, которое случился несколько позже. Но это уже не было связано непосредственно с ансамблем.

Дело происходило в конце четвёртого курса, когда студенты, перед тем как сдавать выпускные экзамены на институтской военной кафедре, отправились на три месяца в военные лагеря в подмосковную Кубинку, где была расквартирована знаменитая Кантемировская танковая дивизия.

Можно много вспоминать смешного и печального о приключениях бравого солдата Яшки на этих сборах, ведь человек он, как оказалось, совершенно не военный и не приспособленный к суровой армейской дисциплине, а если уж и подчиняется каким-то приказам вышестоящего начальника, то с очень большим скрипом и не без внутреннего сопротивления. Боже упаси, чтобы он был каким-то отмороженным пацифистом или патологическим диссидентом, просто каждый раз помимо желания в его голове возникал вредный и неуместный в данной ситуации вопрос: не бестолков ли этот отданный мне приказ? И ответ, увы, чаще всего оказывался положительным. Притом, как отмечал Яшка, чем выше было звание приказывающего, тем более глупые и курьёзные вещи требовалось исполнить. Хоть смейся, хоть плачь. Тупой армейский прапорщик из анекдотов с получением очередных лычек или звёздочек на погоны не становился умней, а наоборот… Своеобразный калькулятор в Яшкиной голове – да и не только в его голове, а и в головах многих его коллег по военным лагерям! – помимо желания складывал плюсы и минусы подобного воинского служения неизвестно кому – но уж точно не родине, а, вероятней всего, всевластным самодурам-солдафонам! – и чаще всего результат оказывался минусовым…

Так, например, требовалось каждый день пришивать к гимнастёрке узенькую белую полоску ткани, оторванную от простыни и называемую подворотничком. Зачем это нужно, спрашивается? Гимнастёрка-то была из каких-то старых залежалых армейских запасов – кто выдаст курсанту на три лагерных месяца новенькую, ненадёванную? Хоть она была, конечно, стиранная, да и каждый блюдущий чистоту солдат минимум раз в неделю её дополнительно простирывал и высушивал, но… подворотничок, несмотря ни на что, должен был быть ежедневно свежим! И это каждое утро тщательно проверялось на построении. Просто священнодействие какое-то было с этим куском от простыни! Горе неряхе, оставившему вчерашний подворотничок в надежде, что ротный старшина этого не заметит при осмотре…

Понятно, что прибывшие в часть студенты – никакие не солдаты, и за три месяца едва ли освоят в тонкостях хитрую армейскую дисциплину и субординацию. Более того, становиться военными никто из курсантов даже в мыслях не держал. Посему и сапоги выдавались не новые, а ношенные, с чужой ноги, и не всегда при этом нужного размера, но для того и портянки существовали! Не можешь ими пользоваться, городской изнеженный хлюпик? Ходи, вернее, бегай с кровавыми мозолями, пока не научишься их наматывать…

Постигай науку побеждать, как учили Суворов, Кутузов, Жуков и наш полковой командир товарищ… редко кто запоминал фамилию этого полкового товарища. Достаточно было помнить фамилии своих институтских полковников и майоров с военной кафедры. И имя своего командира отделения, умевшего справляться с портянками.

Теперь занятия. И ежу ясно, что без утренней политинформации матчасть танка не усваивалась, а если ещё с вечера не законспектировал очередную миролюбивую речь дорогого генсека, то совсем труба. На что такой нерадивый курсант способен? Как он себя поведёт в бою? Можно ли надеяться на его беззаветное самопожертвование, если родина потребует закрыть грудью вражескую амбразуру? Нет, нет и нет! А значит, он годен только на чистку – картошки на кухне или полкового сортира на шестнадцать посадочных мест. На какую из этих работ его отправят – это уж как карта ляжет в безумной башке солдафона-инквизитора. Вот так-то. На кухню или в сортир! Будет знать этот вшивый интеллигент, как не конспектировать партийные документы или не пришивать свежий подворотничок на гимнастёрку. А мы потом непременно проверим качество выполненной работы и по новой вдуем, если всё не будет выполнено тютелька в тютельку…

Можно и дальше перечислять глупости и идиотизм, на которых круто замешана доблестная советская армия, но ограничимся пока этими. Вскользь заметим, что не случайно её идейные вдохновители очень быстро сменили в своё время первоначальное название – рабоче-крестьянская – на нынешнее, более нейтральное. Первое-то название больше соответствовало её сути, ибо не было в ней места для интеллигентных людей и людей из других более или менее образованных сословий. Попадались, конечно, среди армейских грамотные и талантливые командиры, потому что армия, состоящая из одних дураков, по определению небоеспособна, однако все эти редкие умницы и интеллектуалы безжалостно растаптывались и нивелировались до состояния бездумного и бездуховного робота-исполнителя с узеньким кругозором и минимумом потребностей. Не смог товарищ командир перестроиться – к стенке без разговоров. Получившаяся после такой чистки и обработки масса была пропитана агрессивным, хамски пролетарским духом и ароматом колхозных лаптей. И если это воинское новообразование в чём-то соответствовало настоящей армии, защитнице отечества, то всего лишь своей ненавистью к потенциальному врагу и вбитой с кровью во чугунные лбы безоговорочной жертвенностью, чем искусно пользовались такие же в большинстве своём бездарные и бессердечные полководцы. Впрочем, и им за компанию со всеми секли головы без особых сожалений и рассуждений вышестоящие начальники, а они были этому по-рабски рады, складывая свои жизни на алтарь социалистического отечества.

И над всем этим сиял немеркнущий профиль главного советского идеолога-людоеда Ленина. Впрочем, многое на него навешивали и такого, к чему он был совершенно непричастен, и им удобно было прикрываться как неоспоримым авторитетом в деле построения нового коммунистического строя…

Но об этом и о трёхмесячных военных сборах, на многие вещи раскрывшие Яшке глаза, мы ещё успеем посудачить, а пока расскажем о том, как он с Гришей Сладковым оказался в соседних ротах, и хоть учебные занятия у них проходили раздельно, свободного времени всё-таки было достаточно, а чем ещё можно было заняться здесь, как не сочинением песен? Конечно, рядом постоянно находился и Лобзик, поначалу ревниво наблюдавший за их крепнущей дружбой, но в конце концов решивший, что при любом раскладе это лучше, чем бездумно гоготать над пошлыми анекдотами в солдатских палатках с прочими курсантами, пришивать надоевшие подворотнички и ежедневно чистить вонючей ваксой сапоги, которые всё равно к обеду извозишь в непроходимой грязи на танковом полигоне.

Странное дело, но в этой обстановке сочинять легкомысленные песенки а-ля Битлс почему-то совсем не получалось и не хотелось. Гитара, с которой Гриша не расставался даже здесь, в лагерях, уныло висела на гвоздике в его палатке, а блокнот в Яшкином кармане заполнялся исключительно ехидными антиармейскими стишками да пародиями на туповатых командиров. А что тут ещё сочинишь, когда на всеобщее пожелание написать новые слова на мелодию любимой строевой песни «Не плачь, девчонка…» Яшка получил резкий отказ от командира роты, а кроме того прозрачный намёк на длительное посещение полковой гауптвахты за такое вопиющее вольнодумство. Всемогущий Устав не предусматривает спонтанного солдатского творчества по части строевых песен. Пой, что поют другие, а свои поэтические способности реализуй в сочинении «Боевых листков» роты. Понял, курсант? Кругом, вперёд и с песней!

В качестве компромисса Лобзик предложил использовать взамен ротной строевой песни свою любимую монополизированную «Кант бай ми ло…», но широкие солдатские массы дружно воспротивились идее, пророчески рассудив, что с гауптвахтой в этом случае придётся знакомиться не только Яшке или Лобзику, а и всей роте.

Наконец изнывающий от безделья Гриша всё-таки попросил Яшку разрешить покопаться в его новых стишках, записываемых в блокнот:

– Вдруг отыщется что-нибудь годящееся для песни.

– Там у меня только сатирические стишки, несерьёзные…

Гриша упрямо повёл головой:

– А мы песенки сатирические писать попробуем! – он глянул на Лобзика и усмехнулся. – Почему бы нет? И распевать вместе будем. Ведь будем?

– Конечно! – поспешно согласился Лобзик. – А вернёмся со сборов, в институте вечер юмора и сатиры устроим! Попрошу батюшку помочь – он вес в ректорате имеет, замолвит словечко!

Оставшиеся полтора месяца лагерей прошли плодотворно и интересно. Каждый вечер, когда заканчивались занятия, в небольшую палатку к Яшке и Лобзику приходил Гриша с гитарой и набивалось солдат изо всех рот, как сельдей в бочке. Готовые юмористические песни, так и названные в шутку друзьями «антиармейскими», сыпались одна за другой и распевались по нескольку раз, сперва одним Гришей, а потом уже несколькими добровольцами. Попутно в песни вносились изменения и поправки, а через некоторое время их уже распевали мощным хором, эхо от которого долго гуляло по окрестностям.

Поначалу ротное начальство на это песенное самодеятельное творчество реагировало нейтрально, потому что все курсанты находились на положенном им месте, никто никуда не расходился по территории, нетрезвых среди них тоже вроде бы не наблюдалось, но скоро наиболее прозорливые майоры и полковники почувствовали скрытую угрозу в этих вечерних массовых песенных посиделках. Особо подозрительные принялись даже разбирать содержание песен. Мало того что возникала некоторая потенциальная опасность исполнения на полковом смотре не стандартной «Девчонки», а какого-нибудь непроверенного творения Гриши и Яшки, так от эдакого незапланированного вольнодумства можно было схлопотать по шапке от самого высокого дивизионного начальства, если слух о песнях дойдёт до генеральских ушей. Да и курсанты теперь начали хитро поглядывать на кое-кого из низовых армейских самодуров и посмеиваться над ними вместо того, чтобы привычно огрызаться, трепетать и бояться. Причиной косых взглядов наверняка стали эти ехидные песни, сочиняемые по вечерам в палатке…

Не такими уж откровенными дураками были полковые начальники, чтобы тайком не подслушать, что распевают смутьяны-курсанты. Запретить эти палаточные пения было невозможно, чтобы окончательно не подорвать и без того невысокий авторитет, с трудом поддерживаемый погонами и армейской дисциплиной. Значит, оставалось лишь терпеть, стиснув зубы, и готовиться к неминуемым будущим неприятностям. Дотянуть бы поскорее до конца лагерей, развести по домам эту махновскую студенческую вольницу, а там посмотрим, чья возьмёт, – впереди экзамены на получение лейтенантского звания, а на них уже можно свести счёты, и комар носа не подточит.

Впрочем, об экзамене на лейтенантские погоны мы тоже ещё успеем поговорить…

Три месяца лагерных сборов пролетели быстро, как, впрочем, и всё, что случается в эту счастливую пору студенческой молодости. Уже позднее, когда начинается новая жизнь, совсем не такая радужная и весёлая, как была прежде, очень хочется что-то вернуть, снова погрузиться в беззаботное и счастливое времяпрепровождение, даже не пугают эти три не особо лёгких армейских месяца, но разве такое кому-то удавалось?

Однако не будем забегать вперёд, а расскажем финальную историю, приключившуюся с «антиармейскими» песнями.

По возвращению со сборов никто, естественно, сдержать Гришу и Яшку уже не мог. Больше занятий на военной кафедре не было, экзамен по «военке» ещё не скоро, а значит, можно спокойно заниматься подготовкой задуманного вечера «антиармейской» песни. Но афишировать это открыто было, ясное дело, пока невозможно, ибо уже на стадии подготовки можно было вполне спокойно нарваться не только на туповатых и прямолинейных майоров и полковников с военной кафедры, но и на кое-кого посерьёзней, не носящих армейских погон, но оттого не более миролюбивых. Потому было решено сделать некоторый обходной манёвр – организовать вечер, посвященный модной бардовской песне, только-только набиравшей обороты в студенческой среде. Тем более, ни партком института, ни комитет комсомола этой народной инициативе пока не препятствовали, ибо не чувствовали в ней прямой опасности.

Да и вообще на протяжении последних лет десяти никто из начальства особо не интересовался набирающей силу бардовской песней, считая её лёгким и не заслуживающим внимания развлечением под гитару в тёплой выпивающей компании. Тем не менее не обращать внимания на этот вид народного творчества становилось всё труднее и труднее. Теперь уже почти из каждого второго магнитофона разносился хриплый рёв Высоцкого, а следом за ним всплывали другие замечательные песенники, которых слушали куда внимательней, нежели набившие оскомину хиты советской эстрады. Окуджава, Визбор, а кое-где даже – свят-свят-свят! – жуткий запрещённый Галич…

К вечеру бардовской песни в институте готовились с не меньшим энтузиазмом, чем раньше готовились к конкурсу вокально-инструментальных ансамблей. Комитет комсомола, ответственный за вечер, постоянно теперь составлял и пересоставлял списки желающих с разных факультетов и курсов, изъявивших желание выйти с гитарой на сцену в актовом зале и исполнить что-то своё. Главное, твердилось всем перспективным участникам, чтобы не было махровой антисоветчины, иначе… Далее шло глубокомысленное молчание и недоброе покачивание головой. Но все и так понимали, что это значило. Впрочем, особых волнений комитет комсомола опять же не испытывал, ибо хорошо знал свой контингент – кому из студентов охота вылететь из института с волчьим билетом, и даже не за успеваемость, а всего лишь за распевание песенок под гитару? И это были вовсе не шуточки…

С утра в тот день в актовом зале было не протолкнуться. Сновали какие-то парни с загадочными лицами непризнанных гениев и гитарами на плече, девицы с совершенно безумными взорами, неизвестно чем озабоченные. Лишь Гриша теперь ходил вместе с Яшкой, звёздный час которого, как ему казалось, был близок, и никому не отвечал ни на какие вопросы. Лобзик был, естественно, с ними, но тоже хранил загадочное молчание.

Слух о том, что Гриша будет исполнять какие-то страшно запрещённые песни, разнёсся по институту с быстротой молнии. И никому, чёрт побери, не объяснишь, что «антиармейские» песни – это вовсе не антисоветские, за которые можно запросто загреметь. Разве это кто-то услышал бы? Все лишь хитро посмеивались и втайне восхищались смелостью и отчаянностью этих двух парнишек с ещё не отросшими после армейских нулёвок волосами на макушках.

По программе предполагалось провести два отделения по часу, но так, чтобы все желающие уложились в первом отделении и максимум в начале второго отделения, а оставшееся время полностью отдать Грише. Ясно было даже ретивым комсомольским вожачкам, что после него ни у кого уже не будет храбрости выступать…

Яшка не стал садиться в зале, а решил следить за концертом из-за спин зрителей. Он заранее понимал, что, волнуясь, усидеть не сможет, но и за кулисами недалеко от выступающего Гриши ему ничего увидеть не удастся, а значит, лучше следить за реакцией публики сзади, из-за спин.

Что происходило в первом отделении, он почти не запомнил. Сменялись какие-то лица, у кого-то не строила гитара, и это вызывало смешки из зала, а кто-то просто забывал слова собственных песен. Всё это публикой воспринималось спокойно и дружелюбно. Кому-то доставались жидкие аплодисменты, на кого-то даже посвистели, но чувствовалось, что по залу гуляет напряжённое ожидание и какая-то скрытая энергия. Достаточно было, наверное, единственной искры, чтобы всё полыхнуло… Так, по крайней мере, казалось Яшке.

Все выступающие закончили исполнять свои песни в первом отделении. Никто почему-то не рискнул выступить во втором отделении перед Сладковым. Многие с ним наверняка не были даже знакомы, но слухи и перешёптывания создавали вокруг него какую-то странную таинственную атмосферу. Ещё не спев ни одной песни, Гриша уже стал гвоздём программы…

И вот наконец второе отделение началось. Тяжёлый зелёный занавес разъехался, и на пустой сцене не оказалось ничего, кроме обычного стула с прислонённой к нему гитарой. Из зала послышались аплодисменты, сперва хлипкие, но постепенно набирающие силу. Из кулисы вышел Гриша, слегка прищурился от яркого света рампы, неуверенно нащупал гитарный гриф, поправил микрофон, и началось…