Kitabı oku: «Святость над пропастью», sayfa 3
VI глава
«В огромной аудитории с высоким сводчатым потолком, облицованным лепниной в духе барокко, в зале, весь залитым широкими лучами, сидело на скамьях множество людей: от юных клириков-студентов до седовласых святых отцов-ученых. Было душно, сам воздух пропитался различными и тут и там голосами, а еще нетерпеливым волнением, ибо выступать придется не только лишь среди своих преподавателей и сокурсников, но еще высшим духовенством, чье мнение в конце может изменить жизнь навсегда.
Дионисий сидел в крайнем ряду – подальше от глаз, душу его то и дело терзали сомнения и неуверенность в собственных силах. По глупости согласился на участие в открытой конференции, но более всего испытывал стыд за первую радость и скрытую гордыню – теперь горько наказан за это. К нему склонился его куратор, сказал в потоке множества голосов:
– Не переживай, верь в себя, не зря же мы с тобой столько дней работали над докладом.
Дионисий слегка приободрился, однако волнение перед выступлением новой волной накрыло изнутри. Целую ночь он заучивал-перечитывал собственный рукописный труд, еще с утра был полон уверенности, что все знает, но, столкнувшись с людским обществом, приуныл: не всегда собственное мнение сходится с мнениями остальных. Он прислушивался – участники по очереди в алфавитном порядке поднимались на кафедру, зачитывали свои работы, после шла череда вопросов от членов комиссии. Время, казалось, замедлило бег и в то же время подчас рождалось желание растянуть эти мгновения ожидания, когда очередь неукоснительно продвигалась к букве «к». Дионисий то рассеяно посматривал на кружащие в свете лучей пылинки, то лихорадочно вслушивался в речи рассказчиков, и как то бывает всегда – проект другого человека казался на слух лучше, интереснее, успешнее.
Наступил черед буквы «к», Дионисий вытянулся, напрягся: вот сейчас спросят, вызовут его, но нет – перед ним один человек; он облегченно вздохнул, первый страх резко испарился. Ровно через пятнадцать минут Дионисий уверенным шагом приблизился к кафедре, лишь единожды окинул взором комиссию, приметил одобрительный кивок своего руководителя. С высоты кафедры взору его расстилалась вся обширная аудитория и он точно знал, что взгляды пристально прикованы к нему. Он быстро развернул проект, громко проговорил:
– Тема моего доклада «Стыд как первоначальное проявление нравственного сознания». Стыд – это свойство души, это первичный зачаток нравственного чувства, свойственный лишь человеку, способный взвешивать свои поступки и помыслы…
Дионисий изредка вглядывался в текст, сказывая по памяти, уверенный в собственную память. После конференции руководитель жестом подозвал его к себе, шепнул:
– Его Высокопреосвященство желает видеть тебя. Во время беседы с ним держись уверенно, молодой человек, архиепископ не жалует робких.
У кабинета стояли в ожидании пять семинаристов, чье выступление выделила комиссия из высших святых отцов, среди них присутствовал Дионисий. Молодые люди молчали, в волнении не решаясь даже перекинуться парой слов с товарищами; решалась их дальнейшая судьба – успех ли впереди или же отчитают за неудачно выбранную для выступления тему.
Очередь дошла до Каетановича. Позабыв наставления профессора, он застенчиво прошел в кабинет, мельком взглянул на архиепископа и тут же опустил взор на пол – почему-то с интересом начав рассматривать орнамент на ковре.
– На конференции среди толпы этот человек был более решительным, – раздался насмешливо-доброжелательный голос архиепископа.
– Ваше Высокопреосвященство, брат Роман не робкого десятка, но прошло много времени и он, скорее всего, устал, – попытался заступиться за семинариста профессор богословия.
– Это он пусть сам ответит, – Жозеф Бильчевский пристально взглянул на юношу, вопросил, – как вас зовут, сколько вам лет?
– Имя мое Дионисий Каетанович, родом из села Тышковцы, 1878 года рождения, – на духу выпалил тот, когда сила воли вернулась к нему.
– Вам уже 25 лет? Поздновато вы начали свое обучение в семинарии.
– До этого я прошел послушничество во францисканско-реформаторском ордене, приняв имя Роман. После меня перевели в монастырь в Ярославе, из него в Перемышль, а позже учился в краковском университете на факультете философии. Лишь после его окончания я принял решение обучаться здесь, в семинарии.
– Долгий же путь вы проделали, молодой человек, однако достаточно учиться – вы и так многое познали. Пришло время соединиться душой и сердцем с нашей святой церковью, послужить на благо народов – ради спасения их душ. Я принимаю вас.
Дионисий так и застыл, лишившись дара речи: отныне все станется иначе и семья его не будет голодать. Поздно вечером он написал письмо домой, его родные плакали от счастья, восхваляя в молитвах Господа за дарованные блага. Мария на короткое время приехала к сыну во Львов, с молитвами и материнским благословением поддержала его перед заключительным экзаменами, а позже, собрав сколько было у нее денег, пригласила Дионисия в кафе – сий маленький подарок по случаю успешного завершения семинарии. Перед ее отъездом Дионисий искренне благодарил мать за оказанное столь теплое внимание, а сердце его сжималось от горечи, когда он думал, чего стоило ей потратить столько средств на дорогу, проживание к незнакомом городе и билет в обратный конец. «Неужто взяла в долг или сдала свои старинные украшения в ломбард?» – мелькнуло у Дионисия в голове, от этой мысли тугой комок сдавил горло и, едва сдерживая трогательный порыв, он крепко обнял Марию, спросил лишь:
– Как поживает Сабина? Ведь недавно, я слышал, она вступила в брак.
– Ах, родной мой, какой уж это брак? Супруг как и мы оказался гол аки сокол, даже семью не может содержать, бедной моей девочки приходится подрабатывать рукоделием, а ее никчемный муж не удосужился даже найти более достойную работу, так вот и сидит мелким клерком в конторе, бумаги перебирает, – в ее голосе сквозили досада, обида и жалость к несчастной судьбе дочери. Все детство Сабины прошло в лишениях, думали – с замужеством что переменится, но увы: одна нужда сменилась другой.
Мария провела загрубевшей шершавой ладонью по бритым щекам Дионисия, тихо-ласково молвила:
– Ныне вся надежда на тебя, мой любимый мальчик. Прости нас.
Последние слова острым ножом кольнули его сердце и он так весь поддался вперед, горя желанием ни за что не отпускать мать в дальний путь – к старому бедному очагу. В душе, сам того не ведая, дал слово в скором времени сделать все возможное для ее счастья, ее спокойствия.
В том же году – а именно 5 июля 1903 года Дионисий Каетанович был рукоположен Жозефом Бильчевским. Тогда стояла жаркая, солнечная погода, напоенная ароматом буйных цветов и цветущей зеленой листвы. Можно было подумать, что сама природа радовалась положению Дионисия, благоговейно поделив его судьбу надвое: позади тяжбы и горечь, впереди – почет, слава и уважение. 14 сентября он был направлен в Краков в монастырь святого Казимежа, где стал наставником юных семинаристов и послушников – сам будучи молодым, полный решимости человеком. Юнцы любили его – не как умудренного опытом лектора, а как друга и собеседника; вечерами он сидел с послушниками, делился с ними сокровенными знаниями, практиковал в разговоре латинский язык – все за пределами учебного процесса и скучных непонятных книг.
Одновременно с преподаванием Дионисий, как полагалось, служил в церкви, слушал исповеди, служил мессы, читал проповеди верующим. Его ревностное стремление к достижению лучшего, его глубокая вера и полученные знания дошли до внимания высших в епархии; не прошло месяца, как Дионисий получил от архиепископа Жозефа Бильчевского письмо, в котором содержались такие вот слова: «Отец Дионисий, ты оправдал мои надежды, не подвел тех, кто искренне верит в тебя. Отныне тебе следует устремиться вверх – ближе к Господу Богу. Ты, я знаю, слишком долго ждал, настал черед показать себя. Оставь краковскую семинарию, отправляйся служить в Ярослав. Ты умный человек, возьми в свои руки приход, ибо кто, как не ты. Его Высокопреосвященство, отец Жозеф Бильчевский».
Дионисий отложил письмо, глубоко вздохнул: это был приказ, приукрашенный красивыми витиеватыми словами. Что ж, он ступил на избранный путь и сейчас готов был служить на благо веры. «Ибо кто, как не ты», – раздались в его голове последние слова архиепископа. Наступал 1904 год, Дионисий постепенно начал собираться в дорогу.»
VII глава
Через несколько дней святой отец чувствовал себя заметно лучше, однако слабость, заменяющаяся подчас головокружением, никак не желала покидать ослабленное старческое тело. Инспектор самолично спустился в тусклую камеру, уже не столь холодную и мрачную, ибо весна полноправно завладела землей, зима же медленно-нехотя уступила сопернице место – до нового времени.
Отец Дионисий сидел на скамье, сухими руками обхватив колени, на плечи его была накинута бесформенной массой сутана – так лучше, теплее, надежнее. Инспектор приметил бледность его лица, осознал, что будет крайне жестоко заставить этого человека куда-то идти, о чем-то долго рассказывать. Сохраняя за собой достоинство и право выбора, инспектор сел на принесенный стул, тихим голосом спросил:
– Как вы себя чувствуете, гражданин Каетанович?
– Много лучше. Спасибо вам за заботу, если бы не вы, меня, возможно, уже не было бы в живых, – отец Дионисий согнулся, громко закашлял в кулак: похоже, лихорадка опять принялась его донимать.
Инспектор отвернулся: вид больного, измученного человека кольнул его в грудь и простая человеческая жалость накрыла его теплой пеленой. Но оставалось нечто такое, что вопреки всему влекло к осужденному, ставшее за короткое время привычкой – и это раскрывало иного человека, с другой судьбой, а не ту оставшуюся от предыдущего тень – тень прошлых свершений и деяний. Из последних сил, повинуясь долгу, так упорно приобретенного за время военной подготовки и службы по борьбе с врагами народа, инспектор проговорил:
– Если вам что-то нужно, скажите.
– Мне ничего не нужно, ибо то, что было некогда дорогого моему сердцу, ваши люди отняли у меня.
– Не забывайтесь, гражданин Каетанович! Вы пока что находитесь под следствием, скоро состоится новый суд, а в моей власти предоставить вещественные доказательства вашей невиновности или же написать заявление об оскорблении нашей службы. Тогда никакой милости не ждите.
– Я никого не хотел оскорбить или унизить – не в моей это природе; но и сотрудничать с вами мне не досуг, ибо вы и я находимся в разных мирах.
– Вас бы в любом случае не взяли к нам; здесь нужны люди сильные, выносливые.
– Да… да, я знаю о том, никогда крепкое здоровье не было моим спутником, даже наоборот. Сколько раз находился я на грани жизни и смерти, но Господу, возможно, нужны мои дела, коль Он столько раз оставлял меня в живых.
– Я пришел сюда не для спора, гражданин, мне необходимо продолжение вашей биографии.
– Я с радостью предоставлю ее вам, только прошу: можно мне описывать на бумаге мое прошлое – так легче собираться с мыслями, – святой отец несколько поддался вперед, сутана упала с плеч на ледяной пол и его взор, полный мольбы, встретился с серо-голубыми глазами инспектора.
Тот резко встал со стула, ответил несколько высокомерным тоном:
– Как вам будет угодно. В скором времени вы получите бумагу и карандаш.
«В Ярославе ожидали приезда молодого священника. Местная католическая епархия из ордена реформистов встретила кортежем долгожданного путника, изъявила желание вместе спасать людские души, расточали похвалу отцу Дионисию, показывали местные приходы, жаловались на нехватку средств.
– Неужто жители Ярослава настолько скупы, что не жертвуют на блага церкви? – озадачено спросил Дионисий и пристально посмотрел в лица святых отцов, приподняв одну бровь.
Те как-то нервно дернули плечами, один из них развел руками, ответил с наигранным недоумением:
– Отец Дионисий, разве в нашей власти взимать плату словно сборщики податей? Мы не воры, не грабители, нам чуждо всякое стяжательство, довольствуемся лишь тем, что оставляют верующие в доброте своей.
– Мне нравится ваш ответ, отче. Но не будем далее пререкаться или спорить. Церкви необходим наставник-пастух; надеюсь, вы поможете мне в сим благодатном деле.
Святые отцы приблизились к воротам старинной обители, построенной монахами несколько веков назад; стены из облицованного кирпича поражали своей массивностью, две круглые башни, уходившие в вышину, возвышались над остроконечной крышей главного здания. Дионисий какое-то время разглядывал сий венец зодчества, не без гордости отмечая про себя мастерство строителей и всех тех, чьи безызвестные имена канули в поток истории, оставив после себя доказательства своих деяний – ради будущих потомков. Когда мысли о прошлом величии уступили место нахлынувшей реальности, отец Дионисий обернулся к собравшимся вокруг него членам епархии, без доли смущения сказал:
– Мне необходимо сегодня же предоставить все отчеты, всю документацию по выполненным работам. Также мне следует знать, что требуется церкви, какие нужды испытывает.
– Святой отец, – молвил один из служителей с нитками тревоги в голосе, – список нужд и прошений мы готовы предоставить хоть сейчас… но вот на счет отчетов… Дело в том, что эти документы хранятся в архивах, их не так легко найти, мы…
– И все, – поспешно перебил его Дионисий, – мне нужны отчеты – все за минувший год, а вы должны найти их – это не так сложно. Да, и вот что, совсем было позабыл: принесите в мой кабинет чашку кофе: со сливками и двумя кусочками сахара.
Святые отцы в недоумении переглянулись, пожали плечами. «Еще молоко на губах не иссохло, а все норовишь прыгнуть выше головы, сосунок», – пронеслось в их головах, но вслух ничего не ответили, ибо его честь защищала твердая рука архиепископа.
Минул год. Дионисий показал себя ревностным служителем: он открывал христианские воскресные школы, служил мессы, выстаивал молитвы у алтаря, помогал сиротам, бездомным и вдовам, читал лекции в семинарии. Не забывал он о матери, живущей до сих пор в лишениях в родном селе; помогал деньгами сестре, чей муж не стремился найти более оплачиваемую работу – а Сабина не была счастлива в браке, с раскаянием жалуясь брату на свое поспешное, ранее замужество. Каждый раз, получая деньги от брата, Сабина плакала: в те мгновения ей становилось жалко себя, стыдно перед семьей, но – главное – она трепетала, благословляла в молитвах Дионисия, каждый раз раздумывая, как вознаградить его за все то доброе, что видела от него – больше, чем от кого бы то ни было. Мария же, доживая свой век на разорившейся ферме, как и прежде экономя дрова в холодные морозные дни, не тратила на себя ни одной монеты, получаемые из рук любимого сына; злотые она прятала в укромном, только ей известном месте, чтобы затем – накануне главных праздников купить Дионисию подарки.
Так протекало время: по утрам ощущалось, словно все вокруг замирало в беге, но незаметно наступал вечер – за ним ночь и новый день. Дни складывались в недели, недели – в месяцы. Дионисий продолжал служить в Ярославе, лишь изредка – из-за слабого здоровья покидая святую обитель. Лечиться ездил в Закопане: эта горная местность на юге Польши у самого подножья Татр, воздух резкий, но чистый и дышалось там много легче, нежели в шумных многолюдных городах, наполненных гудением машин, звонков и гулом от промышленных заводов. Здесь же, среди горных склонов, чьи вершины покрывались вечным снегом – таким белоснежным – чистым, что слепили глаза, когда лучи солнца падали на поверхность, и окрашивались вершины то в серебристо-голубой, то в оранжево-розовый. Отец Дионисий любовался живописными пейзажами; тут ощущал себя невероятно свободным, безмятежным; тут все принадлежало людям – в равной мере: и рассветы, и закаты, а легкие наполнялись живительным чистым воздухом.
Поправив здоровье, святой отец обратным путем возвращался в Ярослав, где уже был назначен капелланом главного центрального прихода; это означало, что отныне ему предстояло служить как в тихой духовной обители, так и вести мирскую, отличную от первой службу. По утрам совершая молебни, Дионисий направлялся в университеты и колледжи читать лекции по философии, после обеда навещать больных и умирающих в госпиталях, а позже – по возвращению в обитель, вести вечерние службы и выстаивать полуночные молитвы. Спал он мало, отдыхал и того меньше: каждая свободная минута была на вес золота, оттого еще более ценилась. Бывало, перед сном, Дионисий садился за письменный стол, освещенный одной керосиновой лампой, и писал: стихи, труды духовные – на латинском языке, с именем Господа на устах. Ложился почивать перед рассветом, чтобы вскоре пробудиться к заутренней.
Такое положение, столь тяжкий, враз легший на его плечи груз пошатнул и так слабое здоровье святого отца. Бледный, похудевший, с темными кругами под глазами, этот двадцатидевятилетний человек выглядел гораздо старше своих лет, и в том же году, едва заняв место капеллана, Дионисий отправил письмо архиепископу Жозефу Бильчевскому с просьбой разрешить выйти из ордена, ибо «ноша сия ныне не под силу», – объяснил молодой капеллан свое решение. Архиепископ незамедлительно ответил: в послании к Дионисию он горько сожалел о таком его решении, однако неволить не стал, ибо слухи о немощи капеллана долетели до Львова.
Дослужив до окончания срока, в новом – 1908 году отец Дионисий покинул, теперь уже навсегда, орден францискано-реофрматоров».
Рука застыла в воздухе, освещенная серым светом лунного луча. Отец Дионисий плотнее закутался в сутану, с тупым выражением огляделся по сторонам. До его тяжелого сознания стали долетать скользкие-неприятные мысли: зачем все это надо, для чего он пишет о своей жизни, если все равно творимые им деяния рассыпались во прах, а жизнь в любой миг могла окончиться здесь – в холодной тусклой камере? От легких воспоминаний и тягостных лишений, от столь грустной безысходности, жалости к себе и близким, разрываясь сердцем, святой отец тихо заплакал в ночи, его всхлипы медленно тонули в звуке, доносившегося с улицы.
В коридоре раздались торопливые тяжелые шаги. Кто-то повернул замок, дверь открылась и в камеру ворвался желтоватый свет от десятка ламп из коридора. Отец Дионисий быстро вытер ладонью слезы, размазав грязь, и вытянулся в немом ожидании. Двое офицеров поманили его следовать за ними, бросив вместо ответа:
– Возьми с собой рясу.
Святой отец покорно побрел за офицерами по зеленым коридорам, в руках словно щит держал черную сутану – единственное, что оставалось с ним от прошлой жизни. Пройдя длинную цепочку поворотов, они подошли к выходу, но чуть отойдя в сторону, спустились по ржавым ступенькам вниз. В незнакомом месте было сыро, пахло тут плесенью еще больше, чем в камере. Сердце отца Дионисия ушло в пятки и про себя он принялся читать молитву. Смерти он не страшился, но расставаться с бренным миром здесь – в грязном, нечистом месте не хотелось, как и умирать долго-мучительно от жестоких пыток.
Его ввели в полутемную комнату, наверху под потолком гудел вентилятор, от него исходил сероватый отблеск света, тонкие лучи делили помещение на четыре равные части. Отец Дионисий резко обернулся к офицерам, дрожащим голосом спросил:
– Зачем мы пришли сюда?..
– Раздевайся, поп. Сейчас мыться будем!
– Что? – не понял тот с первого раза, ибо первичный страх окутал его с головы до ног.
– Раздевайся, говорят! Ты же так мечтал искупаться.
Святой отец послушно сбросил с себя сероватую, пропахшую потом одежду, за спиной услышал:
– Все снимай. До нога. И становись лицом к стене.
Комок сдавил его горло, на глаза опять навернулись слезы: неужто решили расстрелять таким вот способом, в конце наглумившись над его немощным телом? Пока отец Дионисий, замерев, стоял у стены, сокрытый полумраком, один из офицеров взял толстый шланг, из которого поливают полы и направил холодную струю в сторону обвиняемого. Холодная струя сбила с ног обессиленного Дионисия, он плашмя упал, больно ударившись о бетонный пол. Он прикрывал лицо руками, метался из стороны в сторону от неприятной воды, в душе примирившись со своей участью. Тут вдруг офицер выключил воду, убрал шланг и, наклонившись над смертельно бледным, дрожащим от холода и страха Дионисием, проговорил:
– Когда спросят, скажешь, что тебя пытали, избивали и… придумаешь. И благодари за свое спасение инспектора, и когда жалуешься, старайся не болтать лишнего. Одевайся!
В руки святого отца была брошена вся его скомканная одежда, а он так продолжал сидеть, сжавшись на полу, не в силах сделать ни единого движения.
