Kitabı oku: «Дурнушка», sayfa 8
XIV
Это была мучительная ночь. Оставшись одна и успокоившись немного, я поняла всю нелепость моего поведения.
О, как я была не права!
Мой муж идеальный человек в мире и виноват передо мною только тем, что родился писателем. А разве это вина? Сергей труженик, привыкший работать, я – светская барышня, не имеющая ни малейшего понятия о труде. И я могла упрекать его в недостатке внимания, его, всегда заботливого, ласкового и нежного ко мне. Что если он рассердится теперь за мою нелепую сцену и разлюбит меня? Переменится к своей злой Наташе? О, я не переживу этого ни за что, никогда!
Я невыносимо страдала. Упав грудью на подоконник и вперив глаза в серый сумрак майской ночи, я шептала, как безумная:
– Прости меня, Сергей, прости! Даю тебе слово, что ничего подобного не повторится между нами. Я буду благоразумной и доброй, буду достойной твоей любви. Я дождусь твоего возвращения, встречу тебя и скажу тебе это! Скажу, как опять жестоко неправа была я с тобой. Простишь ли ты меня, Сергей, дорогой мой?
Как-то, сама того не замечая, я уснула тут же у окна, со склоненною на подоконник головою.
Не знаю долго ли пролежала я так без всяких сновидений, в неудобной позе, с отекшими руками.
Прикосновение чего-то легкого к моему плечу разбудило меня. В первую минуту я ничего не поняла, где я, наконец, что со мною.
Передо мною в утреннем рассвете вырисовалось чье-то бледное, как смерть, испуганное и взволнованное лицо.
И тут же словно тупым коротким ударом ударило меня по сердцу.
– Игнатий Николаевич, что с вами?
Дрожащие губы Игнаши пролепетали чуть слышно.
– Несчастье… Наталья Николаевна… лошадь понесла вашего мужа… сбросила и он расшибся… там лежит у реки… Не знаю жив ли…
И Игнатий зарыдал, как ребенок.
Дикий крик, полный отчаяния, вырвался из моей груди.
Я вскочила с кресла. Мои ноги дрожали и подкашивались. Сердце замерло без биения. Голова кружилась.
– Он умер? – схватив за плечи стоявшего у окна Игнатия и тряся их изо всей силы, прошептала я, задыхаясь.
– Не знаю… Ничего не знаю… – прорыдал несчастный, – там… лежит у реки… Я к вам… О, Господи! Несчастье какое…
Я глухо вскрикнула и, быстро соскочив с подоконника, кинулась в сад бегом от окна, не слыша и не понимая, что кричал мне вслед Игнатий.
Я бежала долго-долго, потеряв представление о времени и расстоянии; мои ноги вязли в рыхлой от весенней влаги почве, но я не чувствовала усталости.
Далеко за мною осталось «Довольное», слободка и сосновая роща, а я все бежала и бежала, не останавливаясь ни на минуту. Где-то невдалеке блеснула светлая полоска реки… Она точно манила меня своей сверкающей на солнце зеркальной поверхностью. С быстротою птицы достигла я ее и бежала теперь вдоль ее берега, скользкого и топкого, чуть зеленевшего первой травою, рискуя ежеминутно сорваться и полететь в студеную, свежую воду.
Страшный шум в голове мешал сосредоточиться мыслям, сердце стучало так, что я чувствовала боль от его сильного, точно удары молотом, выстукивания. Во рту был какой-то прогорклый вкус, какой бывает при болезни, а в груди накипала какая-то жгучая, клокочущая огромная пена, преграждая мне дыхание, надавливая горло… Ноги подкашивались… Вот-вот, казалось мне, я упаду, обессиленная, измученная до последней степени. Но все-таки бежала, подхлестываемая непонятной силой, уносившей меня все вперед и вперед…
Вдруг я увидела что-то темнеющее невдалеке на берегу реки…
– Сергей… неподвижен… Он мертвый!.. – вихрем пронеслось в моих мыслях.
И жгучая почти физически ощущаемая боль отчаяния пронизала, словно калеными иглами, все мое существо… Какой-то черный, липкий, грязный поток нахлынул, подхватил и завертел меня… Голова закружилась… Я оступилась… Ноги соскользнули с берега и я, без чувства, без мысли, без стона, упала, потеряв равновесие, вниз, в холодные, с плеском расступившиеся подо мною воды реки…
XV
Ночь, глубокая, беспросветная поглотила меня… Я не чувствовала ни ужаса, ни боли… Мысль отказывалась служить… Даже инстинкты страха перед смертью молчали… Молчало все…
Сколько это длилось – не помню…
Я открыла глаза от нестерпимой боли… Какие-то страшные тиски болезненно сдавили мне грудь… Кругом меня толпились люди; они кричали что-то и качали мое распластанное, обессиленное тело, поминутно встряхивая его как вещь. Это трясение и вызвало адски мучительную боль в груди и внутренностях. Лица моих мучителей были сосредоточены и суровы. Впрочем, они напоминали мне скорее не людей, а морских чудовищ с мокрыми волосами, со впутанными в них илом и водорослями, и в прилипших к телу одеждах. Мучительный холод пронизал меня всю насквозь. Что-то сильнее и сильнее надавливало грудь. Дыхание сперлось. Мне казалось – смерть приблизилась и встала у моего изголовья…
И вдруг теплая волна, окрашенная кровью, хлынула из моего горла. Я потеряла сознание…
Ночь продолжалась… Но я не слышала больше ни шума, ни криков, не видела страшных чудовищ, раскачивавших мое тело, с суровыми сосредоточенными лицами. Напротив, чье-то незнакомое и доброе старческое лицо склонилось к моему изголовью…
Это лицо я видела где-то… кажется, на вратах алтаря той церкви, где нас венчали с Сергеем. Но лицо этого седого, похожего на евангелиста человека, казалось мне чудно-знакомым и странно-дорогим. И, когда это лицо склонялось ко мне, мне хотелось бесконечно продлить присутствие незнакомого существа как можно дольше у моей постели. Он клал мне на голову большую сухую и теплую руку, и ночь в моей душе прояснялась при одном этом прикосновении и заменялась днем… Потом еще более знакомые черты, добродушные и милые, представали передо мною, их я узнала сразу – это была няня.
Я окончательно пришла в себя, наконец, чудесным летним утром, открыла глаза и сознательно-ясно обвела ими комнату. Из груди двух людей вырвался один общий вздох облегчения. Я посмотрела в их сторону. Они оба – и няня, и мой чудесный седовласый старик – бросились ко мне, и в глазах их я увидела такое яркое, такое бесконечное счастье, что мне самой стало радостно и хорошо на душе.
– Слава Богу, вы здоровы! – произнес радостно-умиленный голос незнакомца.
– Кто вы? – не сводя с него взгляда, спросила я.
– Тот, кто желает вам от всего сердца всего хорошего, – с чарующей улыбкой шепотом произнес он.
– Не говорите, я все равно знаю! – тоже почему-то шепотом произнесла я, – вы посланник неба, не правда ли? И должны знать, у вас ли, в раю мой муж?
Он тревожно взглянул мне в лицо.
Он, должно быть, боялся, что я брежу опять, но мое лицо выражало столько сознательной радости, столько счастливого покоя, какой только может быть у труднобольного, впервые почувствовавшего заметное облегчение…
– Мой муж у вас? – повторила я.
– Успокойтесь, ему лучше, он поправляется.
– Так, значит, он жив?!
– Жив, крохотка, наш Сереженька… – поторопилась ответить няня.
От счастья я снова лишилась чувств…
С этого дня я стала быстро поправляться.
Чудесный старик оказался доктором Львом Ивановичем Сурским, выписанным из Курска в тот же день, когда меня, бесчувственную, полумертвую, вытащили из реки слободские крестьяне. Я пролежала, оказывается, две недели от сильного нервного потрясения… Но он собственными руками вырвал меня из цепких рук смерти, едва выпустивших захваченную было уже ими добычу. Зато между мною и доктором образовалась какая-то тесная духовная связь. К нам еще примкнула няня, выходившая меня собственными руками, как только может выходить мать своего больного ребенка. Вся жизнь нас троих сосредоточилась здесь, в этой светлой комнатке, с веселенькими обоями, пропитанной чуть заметным ароматичным куревом, заглушавшим неизбежный запах лекарства.
Теперь все мои мысли сводились к одной: как можно скорее выздороветь, чтобы ухаживать за выздоравливающим мужем.
Оказывается, он, сброшенный в ту роковую ночь неожиданно взбесившейся лошадью, отделался глубоким обмороком, принятым Игнашей за смерть, и сильным вывихом ноги, ради которого и был прикован к постели. Я искренне верила тому, что это было возмездием мне за все дурные побуждения и склонила голову перед этим справедливым наказанием меня судьбой.
Доктор Лев Иванович принял на себя роль посредника между нами и переносил от меня к моему Сергею и обратно поклоны и те неуловимо заботливые добрые пожелания, которыми могут обмениваться близкие любящие друг друга люди.
Наконец я встала с постели.
Встал единовременно со мной и Сергей.
– Вам можно нынче повидаться с супругом. Вы уже достаточно оправились для этого, – сказал мне как-то Лев Иванович, когда я уже начинала бродить по комнате, то и дело присаживаясь к окну и вдыхая теплый майский воздух.
– Боже мой! Но только не здесь! Позовите его в сад, в липовую аллею, я сейчас же приду туда… Здесь страшно пахнет лекарством, а мне хочется увидеть его после такой долгой разлуки при более праздничной обстановке.
Он пожал мне руку и пошел исполнить мое поручение.
Оставшись одна, я подошла к зеркалу поправить волосы. Я исхудала во время болезни, но это шло ко мне. Глаза блестели ярче, кожа на лице стала бледнее и прозрачнее… Какая-то неуловимая печать легла на лоб и давала новое освещение всему лицу, ставшему осмысленнее, серьезнее и значительнее.
Я наскоро погладила срезанные во время болезни волосы и, опираясь на зонтик, медленно, шаг за шагом направилась в сад.
У дверей портретной меня встретила няня.
– Матушка барынька моя, деточка моя, Христова страдалица, – кинулась она ко мне, – крохотка моя, Слава Богу, поправилась ты у нас! Родная ты наша!
Старуха целовала мои руки, обливая их потоками слез. Я горячо обняла ее и поспешила к мужу с сильно бьющимся сердцем.
XVI
Лето стояло теплое, роскошное. Изумрудные стрекозы, блестя в майском солнце серебром своих крылышек, порхали в воздухе, производя свой чуть внятный меланхолический шум. Пестрые бабочки, бесшумные, как эльфы, купались в глубоком эфире. Нестерпимо пряно пахло цветущей сиренью. В липовой аллее было сумрачно и прохладно.
В ожидании Сергея я присела на скамью под старой развесистой липой. Мне хотелось собраться с мыслями, подумать о событии, перевернувшем весь прежний строй моей жизни. Я волновалась, как никогда…
– Наташа! Милая Наташа!
При звуке дорогого голоса я подняла голову и с тихим криком упала на грудь мужа.
– Прости меня, прочти! Прости!
Сергей стоял передо мною взволнованный, бледный, осунувшийся и похудевший, каким я его еще никогда не видала.
– Наташа, бедная моя Наташа! Мне не в чем прощать тебя, я только могу любить и лелеять тебя! – нежно окружая меня своими объятиями, сердечным ласковым голосом, говорил мне муж.
От этого слишком знакомого, бесконечно дорогого голоса мое сердце забилось сильно, сильно.
– Ты жив, ты здоров! ты со мною! – шептала я, – какой безумной, была я тогда! Какою неправой и жестокой, Сергей, родной мой, дорогой и любимый мой муж!
Он ласково глядел на меня.
– Наташа, милая Наташа, не будем вспоминать тяжелого промежутка в нашей светлой жизни, – произнес он тихо и ласково, – верь мне и знай одно: ты всегда была мне дорога, бесконечно дорога, моя Наташа! А теперь станешь еще вдвое дороже, потому что ты так своей болезнью настрадалась из-за меня!
XVII
Год, целый год прошел с этого дня.
Снова лето и мы снова в нашей усадьбе. И не мы одни – с нами есть еще кто-то третий, бесконечно милый и дорогой обоим нам.
Жара нестерпимая, но под шатром густолиственной липы хорошо и прохладно…
Я лежу на садовой скамейке и вполне предаюсь созерцанию того, что составляет цель и радость всей моей жизни…
«Его» колясочка тут подле меня, но она пуста. «Он» сам улыбается мне с рук няни, розовый, толстенький, чудесный ребенок.
Да, именно, чудесный, мой Мики, мой первенец, мой голубчик, красавчик мой!
Он смеется, потому что белый чепец, на голове няни, той же старой, милой, дорогой няни, вынянчившей моего мужа, кажется ему чудно-прекрасным!..
Теперь я не знаю, что значит скука… Не завидую трудоспособности Игнаши и Зои, помогающим по прежнему работе по редактированию журнала моего мужа.
У меня самой теперь столько работы, ну, столько работы и хлопот!
Надо кормить Мики, укачивать, перепеленывать его, шить ему рубашечки, платьица, чепчики! Все это лежит на моей обязанности и я ни за что не поделюсь ею ни с кем. Разве только с няней Анной Степановной и то скрепя сердце, чтобы не обидеть старушку.
Зиму мы провели в Петербурге, потому что издательские дела требовали там присутствия моего мужа.
Но зато лето вполне наше. И мы решили приезжать сюда ежегодно, поручая дело «Идеального» журнала временно помощнику Сергея, чтобы дать возможность окрепнуть нашему мальчику на чудесном деревенском воздухе.
Дверь террасы хлопнула вдали.
– Сереженька идет, крохотка, – объявила няня и, сорвав большой придорожный лист лопуха, стала отгонять им комаров от личика Мики.
– Да, это Сергей.
Он идет к нам своей бодрою легкой, юношеской походкой и улыбается нам издали.
– Красивая картина! – кричит он весело, охватывая одним общим любящим взором меня с моим Мики на руках.
– Если бы ты только знала, как ты трогательна и хороша в твоей материнской любви, Наташа! А мы июльский номер приготовили, посылаем в Питер, – говорит он через минуту. – В нем будет напечатано мое стихотворение «Мать и дитя». Я посвятил их тебе и и Мики, моя Наташа!
Мой муж склоняется к ребенку и целует его влажный от жары лобик.
Сердце мое преисполняется благодарности к Сергею.
Мики всего семь-восемь месяцев, а ему уже посвящаются стихи. И кем же? Одним из лучших писателей нашего времени.
Мои глаза сияют. Улыбка разливается по лицу.
Я счастлива большим сознательным счастьем. Я знаю теперь одно, что ни удовлетворенное тщеславие, ни красота, ни успех – ничто не сравнится с этим чудесным, дивным чувством материнства.
– Мики! – шепчу я с пылающими щеками, сильным, окрепшим голосом, когда мой муж отдохнув немного с нами, снова идет работать в дом. – Люблю тебя безгранично, мой мальчик! – и я прижимаю головку ребенка к груди.
Темные волосенки, чуть завивающиеся в мягкие колечки, щекотят меня, а глаза, синие, влажные, прекрасные, как у его отца, смотрят, как мне кажется, не детски сознательно и умно…
Весь он, маленький, беспомощный, милый, тут около меня, у моего сердца…
И с каждым взглядом его синих глазенок, с каждой улыбкой крошечных губок, я чувствую новую волну новой силы, вливающейся в меня могучим и быстрым наплывом.
Я острее, чем когда-либо, сознаю мое счастье, когда любуюсь Мики.
Я – мать, и это сознание наполняет всю мою душу невыразимым блаженством… Я любима, пусть теперь только инстинктивно, потом буду сознательно безгранично любима этим крошкой, моим сыном… Эти глазки впервые блеснут сознательно для меня одной, эти ручонки обовьют мою шею в горячем порыве сыновней любви.
– Мой Мики, мой первенец, мой единственный и любимый! – шепчу я, почти задыхаясь от жгучего порыва материнской любви.
Слезы счастливые, радостные, блаженные текут по моим щекам и падают на темное темечко, на розовые щечки моего ребенка, моего Мики…
