Kitabı oku: «Семья Лоранских», sayfa 3
V
Скромный маленький Василеостровский театр был набит битком публикою. Этому способствовали отчасти и праздничный день, и дебют молодой актрисы, «Валентины Денисовны Лоранской», как гласила розовая афиша, наклеенная у входа. Преобладали по большей части студенты, курсистки, приказчики, изредка мелькал скромный сюртук армейского офицера. Кое-где чернели в своих форменных курточках гардемарины и кадеты морского корпуса. Все это непринужденно болтало и смеялось, рассаживаясь по местам и весело приветствуя знакомых.
Десятка два медиков столпились около входа в партер, окружив Павла Лоранского и нетерпеливо поглядывая на сцену. Павлук казался озабоченным. Он, видимо, волновался за сестру.
– Что, Володя, – поймал он за рукав шедшего из-за кулис Кодынцева, – волнуется она?
– Уж и не говори! – махнул рукою тот. – Лелечка меня уже в аптеку за валерьянкой посылала. Ты бы ей брома пред театром дал!
– Ну, вот еще вздор! Валентина и бром! Не вяжется как-то. И чего волнуется, как девчонка, право! Надо пойти… – и, пожав плечами, Павлук энергично двинулся за кулисы.
– Посторонним вход воспрещается! – остановил его у самой двери внушительного вида сторож.
– Какие такие посторонние! сестра моя там! – завопил Лоранский и, отстранив бдительного стража с дороги, прошел за кулисы.
Валентина сидела перед зеркалом в отведенной для нее маленькой уборной, одетая в ярко-красную шелковую кофточку, сшитую совместными усилиями ее и Лелечки. Гладкая, с небольшим треном, песочная юбка сидела на ней, как влитая. Ради условий сцены нужно было загримироваться. Но Валентине не хотелось портить красками лицо и она только провела тушью под глазами и усилила этим их темную глубину, оставив бледными щеки. Но от этого грима получилось нечто чужое в красивом лице. Этому способствовала немало измененная прическа из ее высоко поднятых густых, черных волос.
Павлук вошел и замер на пороге.
– Что ты? – проронила Валентина по адресу вошедшего брата, устремившего на нее восхищенный взор.
– Ах, шут возьми! – произнес он растерянно, – и Валька и не Валька как будто! Ну, и тип же у тебя! Скажу без лести, брат… молодчина!
– Правда? Правда? – полувопросительно, полуутвердительно произнесла Лелечка и, как девочка, запрыгала на одном месте и захлопала в ладоши.
Валентина заглянула в зеркало и по ее красивому лицу проскользнула самодовольная усмешка. Потом брови сдвинулись и она сказала озабоченно:
– У меня четвертый акт не выходил на репетиции! Неприятно.
– Брось, все как нельзя лучше выйдет! Ты не трусь только!
В этот миг Граня появился на пороге уборной с великолепной палевой розой в руках.
– Это тебе от Володи! – произнес он торопливо.
– Ах, он милый! – произнесла Валентина и понюхав цветок, приколола его к груди.
Послышались первые звуки оркестра.
– Уходите, уходите! – накинулась Лелечка на братьев, шутливо выталкивая их из уборной. – Валин выход из первых. Спешите на места, чтобы не пропустить ни одного словечка!
Молодые люди покорились со смехом, звучавшим, однако не совсем естественно: братья волновались за сестру, потому что маленькая семья Лоранских билась одним пульсом и жила одними общими интересами.
На пороге они столкнулись с высоким худым старичком, трагиком труппы.
– А-а! – радостно протянула ему навстречу руку Валентина. – Как я рада, что вы пришли!
– Я не мог не прийти, детка! – произнес старый актер. – Я, как истинный жрец искусства, считаю своим долгом благословить каждую или каждого, вновь вступающего в его священный храм. Я благословляю лишь талантливых, Валентина Денисовна, потому что сцена и так ломится под напором бездарностей, годных быть ремесленниками, но не артистами. Благослови вас Бог, детка! – произнес он торжественно. – Несите высоко знамя искусства, Валентина Денисовна, работайте, трудитесь, потом и кровью создавайте роли… Добивайтесь совершенства и Боже вас упаси играть ради безделья, скуки, ради выставки красоты и нарядов. Я первый тогда отвернусь от вас, как теперь первый протягиваю к вам благословляющую руку.
– Михайло Михайлыч! – произнесла Валентина дрогнувшим голосом. – Сестра – свидетельница, – и она обняла Лелечку, – что я исполню ваше желание. Я вам даю эту клятву.
– Ну, тогда с Богом! – и старик Сергеев (фамилия трагика) с отеческой нежностью перекрестил и поцеловал Валентину.
И Лелечка увидела нечто, чего не видела никогда: прекрасные всегда спокойные глаза ее сестры были полны слез. Гордая, спокойная Валентина плакала впервые.
В этот вечер шла увлекательная захватывающая своим сюжетом драма одного из модных писателей.
Пленительный, странный и загадочный характер героини вполне отвечал данным Валентины, и потому, когда последняя, с убитым горем лицом, вышла на сцену, узнав только что о разорении горячо любимого отца по ходу пьесы, театр встретил молодую девушку громким взрывом рукоплесканий.
И Валентина как-то разом наэлектризовалась при первом же звуке этого приветствия. Легкая краска естественного румянца заиграла на лице девушки, оживляя его…
Лелечка, сидевшая в третьем ряду кресел, вся похолодела от ожидания.
– Господи, Господи! вывези! Валюша, голубушка! – лепетала она беззвучно одними губами и поминутно взглядывала на своего соседа, Граню.
Окружающая публика с удивлением оглядывала рыженькую девушку с короткими кудрями и возбужденным личиком.
– Родственница дебютантки! – снисходительно произнес какой-то студент позади кресла Лелечки.
– Сиди смирно, Лелька! – сердито буркнул Граня. – Что за охота срамиться: смотрят ведь.
Но Лелечка притихла и без него, потому что Валентина заговорила.
И точно не Валентина заговорила, а кто-то другой, обладающий нежным бархатистым контральто, с чуть вибрирующими верхними нотами. По крайней мере, ни Лелечка, ни братья ее не подозревали, что может сделать акустика театра с красивым, звучным голосом их сестры.
И играла Валентина горячо, искренне, с тем неуловимым отпечатком индивидуальности, который так дорог в каждом талантливом человеке.
Измученная до последней степени своими заботами и печали, героиня пьесы достигла той точки душевного отчаяния, когда остается одно – удалиться от мира и уйти в монастырь. И это все движение души особенно ярко вылилось в исполнении Валентины.
Так именно передавала роль Валентина и это выходило прекрасно.
Публика неистовствовала, как может только неистовствовать публика с неиспорченным вкусом и здоровыми требованиями: стучали каблуками, хлопали до мозолей на руках, кричали до хрипоты. И Валентина выходила на авансцену в каком-то сладком дурмане, потрясенная и взволнованная и еще более красивая в этом несвойственном для нее волнении.
В уборной ее уже ждали свои: Леля, Павел, Граня и Кодынцев.
Лелечка, лишь только вошла Валентина, бросилась ей на грудь со слезами, лепеча совсем по-детски, растерянно и пылко:
– Милая! милая! Господи! как хорошо! Я плакала! Валечка! прелесть! восторг мой!
– Да ты и теперь плачешь, – насмешливо прищурился на нее Павлук и потом взял руку Валентины и галантно приложился к ней, произнеся с комической важностью: – Моя великая сестра! прими лобзанье твоего не великого брата!
Кодынцев молчал. Но его сияющие глаза с таким красноречивым восторгом были устремлены на лицо невесты, что Валентине не надо было никаких излияний с его стороны: она и без них видела, как горд и счастлив ею ее Володя. И не только он, а и все ее гордились ею, Валентиной; даже сдержанный Граня и тот не удержался от похвалы:
– Молодец! Жаль, что мамы нет в театре… А знаешь, – добавил он, слегка нахмурясь, – Вакулин здесь.
– Старик?
– Нет, молодой! В первом ряду сидит. Важно!
– Как он явился? Ведь, ты ему не послал билета, – взволновалась Валентина.
– Купил в кассе, благо сие не возбраняется, – рассмеялся Павел. – Да ну его! Не нравится он мне что-то. И любезен он с нами точно по-нарочному. Точно всей своей вылуженной особой сказать хочет, вот-де, мол, я какой: богач знатный, а с вами не гнушаюсь, бедняками, компанию водить, и даже, как видите, любезен. Неприятный он господин, к нам не подходит… А вот еще гость к тебе жалует, Валентина, – добавил он весело.
Все обернулись к двери. На пороге ее стоял Сергеев. Его лицо так и сияло. Он протянул обе руки дебютантке и голос его дрогнул, когда он произнес задушевно:
– Спасибо, детка! Не обманулся в тебе. Большая актриса из тебя выйдет. Только работать, работать, как батрачке, надо. Слышишь? Работать, как батрачке, а играть, как богине! Поняла? А то дядя Миша Сергеев и знать тебя не захочет!
Радостная улыбка заиграла на гордом красивом лице Валентины. Даже неприятное известие о присутствии молодого Вакулина, переданное Граней, как-то разом стушевалось при этой похвале строгого ветерана сцены. Ей хотелось еще раз подтвердить во всеуслышание, что отныне становится верной и чистой служительницей искусства, хотелось поблагодарить за участие, за похвалы, хотелось расцеловать Сергеева, – и она ничего не могла ни говорить, ни сделать, а только сияла своими необыкновенными глазами, ставшими теперь прекрасными, как никогда, и оглядывала все эти милые, близкие ей лица с таким радостным торжеством, с таким счастливым возбуждением, что ее счастье передавалось и всем им. Веселый молодой смех особенно звонко звучал в маленькой уборной и оборвался только тогда, когда раздался звук колокольчика, возвещавшего об окончании антракта. Молодежь поспешила в партер, Сергеев – к себе в уборную. Лелечка замедлила у порога и, когда все скрылись за дверью, она порывисто обняла одной рукой старшую сестру, другой быстро перекрестила ее и птичкой выпорхнула за порог уборной.
Второй акт подействовал на публику еще более сильно, нежели первый. Наэлектризованная общими похвалами Валентина, получившая уже некоторый апломб благодаря шумным овациям после первого акта, играла еще с большей уверенностью и подъемом.
Когда она окончила свой монолог среди акта, в маленьком Василеостровском театре стало внезапно тихо-тихо, как в могиле. Но только на минуту, на одну минуту, – потом оглушительный взрыв аплодисментов наполнил, казалось, все его уголки и закоулки.
Последний акт Валентина играла, как во сне, благо в последнем акте не требовалось ни подъема, ни силы. В нем, по ходу пьесы, героиня встречает, после целого ряда горестей, неудач и борьбы с нуждою, прекрасного, доброго и великодушного человека, не пренебрегшего ее бедностью и предложившего выйти за него замуж.
И Валентина блестяще закончила красивой и спокойно-лирической сценой свою роль.
В том же блаженном сне, после окончания спектакля, она вышла, окруженная своими, на театральный подъезд, где неистовствовала кучка особенно рьяных поклонников и поклонниц, приобретенных Лоранской в этот вечер.
На улице было темно и промозгло. Шел дождь. Лелечка торопила всех домой, где Марья Дмитриевна не решившаяся ехать в театр, благодаря страшному волнению за дочь, ждала с нетерпением известия о результате дебюта. Но извозчики были все расхватаны вышедшей заблаговременно публикой и ни одного не осталось для барышень Лоранских. Наконец Граня с Павлуком разыскали где-то у 16-й линии сонного «ваньку» и подъехали на нем к театру. Но тут Валентина энергично запротестовала. Ей, не остывшей еще от своего нервного возбуждения, не хотелось трусить на скучном «ваньке». Она предпочитала идти домой пешком с Кодынцевым.
– Да побойся Бога, ведь, дождь идет! – сокрушалась Лелечка.
– Не сахарная, не растаю! – усмехнулась Валентина и настояла на своем, по обыкновению.
На извозчика усадили Лелечку и Граню. Павлук поспешил домой в обществе трех приглашенных им «на чаепитие» товарищей медиков, в том числе и Навадзе. Валентина раскрыла зонтик и, взяв под руку жениха, двинулась по знакомому ей тротуару по направлению к Гавани.
Не успели молодые люди сделать и пяти шагов, как их обогнала щегольская пролетка с сидящим в ней молодым Вакулиным.
– Доброй ночи! – услышали они знакомый голос. И Вакулин птицей промчался мимо них.
На минуту нехорошее чувство зависти захватило Валентину.
«Ведь вот, богат, знатен, на каких рысаках разъезжает, – вихрем промелькнуло у нее в голове, – а мы с Лелечкой, Павлуком, Граней и моим Володей должны на конках ездить и редко, редко в виде исключения позволять себе такую роскошь, как плохой извозчик. А между тем мы ничем не хуже и не глупее этого важного барина. Почему же так несправедливо распорядилась судьба?!»
И в ту же минуту она с отвращением прогнала нелепую мысль.
«Неблагодарная я, неблагодарная! – возмущенно укоряла себя Валентина. – Мне ли завидовать другим? Я ли не избалована судьбою!»
«Какой успех был у меня сегодня! И дебют удачный, и в театр приняли, и все так хорошо, отлично складывается. И мы с Володей так любим друг друга!»
– Ах, как я счастлива, милый, милый Володя! – неожиданно вырвалось из груди девушки и она крепко пожала руку своего жениха.
Тот ответил ей не менее крепким пожатием. И в его сердце цвела светлая надежда на радостное, счастливое будущее. И в то же время память подсказывала Кодынцеву то недалекое милое прошлое, тот чудный день, когда любимая девушка отдала ему свою душу. Он давно любил Валентину. Любил еще в ту пору отроческих лет, когда куцым гимназистиком бегал к своему другу детства Павлуку Лоранскому готовить с ним совместно уроки. Тогда уже высокая, стройная зеленоглазая девочка заставляла как-то особенно биться и трепетать его отроческое сердчишко. Потом уже позднее, в свою бытность студентом-универсантом, он посещал серый домик часто-часто, благо он со старушкою-матерью жил по соседству. С трогательным участием смотрел он на кончавшую гимназический курс Валю, поклоняясь ей, как только рыцарь мог поклоняться своей даме, робко, с полным забвением самого себя. Старушка-мать одобряла эту чистую любовь ее Володеньки; она чуть не с пеленок знала сестер Лоранских, и серьезная, спокойная Валентина вполне отвечала требованием старушки, хотя хлопотливая семейственная Лелечка, с детства проявлявшая все способности рьяной семьянинки, как-то больше располагала в свою пользу Екатерину Степановну Кодынцеву, нежели несколько апатичная к будничной обстановке старшая сестра. Но ее ненаглядный Володенька любил Валентину, а не Лелечку, а старушка привыкла уже благоговеть пред выбором своего единственного сына.
Кодынцев отлично помнил тот счастливый день, когда его до тех пор молчаливая любовь к Валентине нашла, наконец, возможность высказаться перед ней. Это было в самой середине мая, когда все домики Галерной гавани буквально утопают в липовых и яблоневых цветах, распространяющих вокруг себя чудесный медвяный аромат. Он тогда уже ходил на службу около года и был отчасти обеспечен ею. Валентина, сама по себе, принадлежала к разряду трудовых девушек, и потому Кодынцев рискнул заговорить с ней о свадьбе.
Вышло это так неожиданно и хорошо.
Они читали автора, входившего только что в силу, и умиленные красотой его творений, сердцами слились в одном общем восторге перед захватившей их красотой. И сердце Кодынцева забилось еще сильнее, когда, отбросив книгу на скамью, на которой они сидели, закрытые ветвями развесистой яблони, осыпавшей их, как снегом, своими белыми лепестками, он взволнованно сказал:
– Я люблю вас, Валентина!.. давно люблю. Хотите быть моей женой?
Она не вспыхнула, не изменилась в лице. Она, казалось, преждевременно знала, что так должно было случиться. И так же прост и ясен был ее ответ, когда она произнесла спокойно:
– Да, Володя, потому что я тоже люблю вас.
И потом началось счастье, в которое даже верить боялся Кодынцев. Правда, бывали минуты страха за будущее. Страшно было подвергнуть любимую девушку каким бы то ни было лишением. Ему хотелось окружить Валентину богатством, и так как этого было нельзя, заработок молодого человека был еще слишком скромен, то Кодынцев омрачался невольно, негодуя на свою «бедность». Но от малейшей ласковой улыбки его невесты в нем снова расцветало счастье и снова, как и сейчас, припоминались цветущий май, белая, как невеста под венчальною фатою, яблоня и красивая, стройная девушка, так доверчиво и просто отдавшая ему свою руку на целую жизнь.
Эти думы о недавнем прошлом и сейчас овладели мыслями и сердцем Владимира Владимировича. Валентина, его талантливая прекрасная Валентина, только что приведшая в восторг весь театр, принадлежала ему, ему одному! Она – его невеста, его будущая жена. Кодынцев почти задыхался при одной думе об этом счастье и все крепче и крепче прижимал к себе руку Вали, доверчиво покоившуюся на его руке. А девушка, и не подозревая его мыслей, говорила, говорила без умолку:
– Ты рад за меня, не правда ли? Володя? А мама-то как рада будет, подумай! Тридцать рублей потеряли, а семьдесят пять приобрели. И не скучным, неприятным занятием у брюзги-старика, а свободным, вольным, любимым! Ах, как хорошо! «Работай, как батрачка, а играй, как богиня!» – сказал Сергеев нынче. Прекрасно он это сказал, Володя! Да, именно, «как богиня!» Чтобы эта усидчивая работа батрачки была незаметна для глаз публики. И тогда это будет хорошо! Чудесно! Думал ли ты, Володя когда-нибудь, что твоя жена будет настоящею актрисою?
– Милая! – мог только произнести Кодынцев.
Теперь они уже не шли вперед, а стояли друг против друга на панели, молодые, счастливые, улыбаясь друг другу радостною улыбкою, не замечая дождя и ветра.
И вдруг нежданный звук, протяжный и страшный, похожий на стон какого-то неведомого чудовища, потряс воздух и, прокатившись над проспектом, замер на дальней окраине города.
Валентина вскрикнула, пошатнулась и лицо ее из возбужденного, розового разом сделалось мертвенно-бледным.
– Что ты? – поддерживая ее, произнес Кодынцев. – Это сирена… морская сирена. Успокойся, дорогая!
– Да… да!.. морская сирена! – как-то машинально произнесла она упавшим голосом. – Я! Там гибнет судно, должно быть, – помолчав немного, добавила она. – Там несчастье… Какой ужас!
– Да ужас, потому что вряд ли им кто-нибудь поможет в эту бурную ночь. Как странно, одни люди счастливы, другие гибнут в то же самое время.
И они оба затихли и присмирели сразу.
– Добраться бы скорей домой и мигом ложись спать. Не сиди с гостями, ты так утомлена, – после долгой паузы произнес Кодынцев.
– Не буду! Мне завтра на репетицию надо, – согласилась Валентина и теперь печально смотрели за несколько минут до этого ее оживленные глаза.
Ужасное сознание, что в бушующем заливе гибнет судно и криком сирены взывает о помощи, потрясло молодых людей. От их недавнего оживления не осталось и помину.
Дома все были взволнованы в ожидании их.
Марья Дмитриевна крепко расцеловала Валентину, гости выпили за ее новую карьеру, и девушка ушла к себе.
Но спать она не легла. Ей хотелось только уединения, покоя. Вся душа ее еще трепетала каждым фибром, то переживая сегодняшний успех, то томилась воспоминанием о погибающем судне. Она подошла к окну. Залив пенился и шумел. Волны с упорной настойчивостью наскакивали на отлогий берег, подхлестываемые ветром. Что-то угрожающее и роковое было в картине рассвирепевшей стихии. Валентина, стоя у окна и не отрывая от моря глаз, продекламировала негромко, но с экспрессией:
«Терек воет, дик и злобен,
Меж увесистых громад,
Буре глас его подобен,
Слезы брызгами летят…»
– Что это я? – остановила самое себя молодая девушка с улыбкой. – Терек, а властное, жуткое чудовище… изменчивая и роковая стихия, приносящая столько горя людям… Это судьба… Судьба и море, море и судьба! Не одно ли это целое? Две сродные стихии! Однако, философию в сторону! Надо лечь и постараться уснуть.
И, отойдя от окна, молодая девушка стала медленно раздеваться.
VI
На репетицию на другой день Валентина не попала; как и не сомкнула всю ночь глаз вместе со всеми остальными жителями гавани. Ровно в два часа ночи раздался над спящим Петербургом залп пушек, возвещающий о наводнении. По первому залпу жители нижних этажей должны были перебираться в верхние, и началась невообразимая суматоха по всем районам мирной в обычное время окраины. Из нижнего этажа перетаскивали вещи в верхний, если таковой находился в маленьких, по большей части, домиках; если же нет, размещались у ближних соседей, знакомых и незнакомых, благо несчастье сближало людей… Во время наводнения все жизни маленькой Галерной гавани бились, казалось, одним общим пульсом.
Семья Лоранских перебралась в верхний этаж к жильцам, снимавшим у них две маленькие комнатки антресолей. Старичок-капитан в отставке, маленький старосветский человечек в военном сюртуке с поперечными погонами, и его невзрачная толстушка-жена, с утиным носом, не знали, как принять и куда посадить хозяек, к которым они очень благоволили.
Скоро присоединились к ним и Кодынцевы, мать с сыном, не имевшие у себя дома пристанища в виде верхнего этажа. К трем часам раздался второй залп. Вода выступила из берегов и медленно текущей темной лавой поползла по улицам, покрывая своей пеленою все площади, улицы и переулки Гавани. Она прибывала не часами, а минутами, и жутко было смотреть, как эта сверкающая при легком освещении фонарей темная лава бежала все вперед и вперед, словно живая, гонясь и настигая кого-то. Ветер рябил и гнал эту темную непроницаемую массу воды, наводнившую Гавань и казавшуюся целым морем из окон серого домика. Из нижнего этажа поспешно перетаскивали узлы с платьями, белье и более хрупкие вещи, боявшиеся сырости. Марья Дмитриевна сокрушенно вздыхала, мысленно подсчитывая убыток, приносимый каждый раз таким наводнением.
Валентина, Лелечка с братьями и Кодынцевым помогали Фекле таскать вещи снизу. Потом, когда уже переносить было нечего и внизу, кроме громоздких вещей, ничего не оставалось, Павел Лоранский велел сторожу Тарасу, служившему сразу при четырех домах в качестве дворника, готовить лодку.
Марья Дмитриевна вздрогнула и перекрестилась: она знала, что означало это приказание; она знала, что ее отважные сыновья с прочей молодежью, когда вода поднимается до уровня первых этажей, поедут помогать спасаться тем, кто не успел спасти себя и имущество. И каждый раз, когда Павлук отдавал это приказание Тарасу, сердце бедной женщины сжималось от боли. И все же у нее не хватало духа остановить их, умолять не подвергаться опасности.
Павлук, Граня и Кодынцев уехали. Старый капитан присоединился к ним. В сером домике остались одни женщины. Они сошлись в тесный кружок и говорили шепотом. Изредка с моря долетали до них протяжный и жуткий звук ревущей сирены да плеск воды, поднимавшейся все выше и выше с каждой минутой.
Валентина зябко куталась в платок и, приткнувшись у окна, смотрела в бушующую стихию, прямо в море, зловеще вздымающее свои тяжелые волны. Слабые отблески набережных фонарей позволяли ей видеть бушующую стихию. И Валентина без всякого волнения и страха смотрела на нее. Ей за ее еще коротенькую молодую жизнь пришлось видеть не раз подобные передряги. Ей было только страшно за других, близких и чужих, находящихся сейчас за стеной дома.
А три старушки оживленно шептались на животрепещущую тему о наводнении. Они все были там, на затопленных гаванских улицах в небольшом ящике с четырьмя отважными пловцами. ИИ Лелечка, присоединившаяся к их кружку, поминутно вздрагивала при каждом новом порыве ветра, набожно крестилась и шептала:
– Господи, сохрани! Господи, не попусти!
Уже при первом брезженье рассвета, когда прояснилась черная полоса неба и воды и под влиянием осеннего утра приняла мутный, серый оттенок, домик Лоранских весь содрогнулся от неожиданного толчка.
Женщины разом вскочили с мест и устремились к двери, за которой слышались громкие голоса и тяжелое хлюпанье ног по воде.
– Г-жа Лоранская здесь? – послышался чей-то запыхавшийся голос. – Валентина Денисовна Лоранская?
– Я! – откликнулась Валентина и открыла дверь.
На лестнице стояла высокая фигура в непромокаемом плаще, с наброшенным поверх шляпы таким же капюшоном. Вода текла по клеенке и медленными тяжелыми каплями скатывалась вниз.
– Валентина Денисовна! – произнес дрожащим голосом пришедший, – простите, что вторично непрошено являюсь к вам. С моим отцом случилось несчастье. Он спасал от наводнения соседей и получил смертельный ушиб головы. Старик при смерти и очень просит вас к себе. Надеюсь, вы не откажете умирающему, как некогда отказали здоровому.
Вакулин сбросил с головы капюшон и стоял теперь перед Валентиной, бледной от пережитого волнения, с дрожащими губами на так недавно еще гордом, самодовольном лице.
Валентина смотрела теперь в это взволнованное лицо и не ощущала уже больше недавней неприязни к молодому человеку.
Оно совершенно исчезло из сердца девушки, доброго и отзывчивого по натуре, при виде чужого горя.
Она задумалась на минуту. Пред ее мысленным взором промелькнуло недовольное, брезгливое лицо, непроницаемые глаза под дымчатыми стеклами, вся фигура Вакулина-отца, никогда, однако, не возбуждавшего в ней ни гнева, ни отвращения, а тешившего ее скорее своими чудачествами, – и она ответила ожидавшему ее ответа молодому человеку:
– Я согласна. Едем.
– Я на лодке с двумя гребцами, – проговорил он отрывисто. – Иначе не проберемся. Таким же способом пришлось доставить и доктора к отцу. Но не бойтесь, безопасно вполне. Уже светает.
И, прежде чем Валентина могла опомниться, он схватил ее руку и поднес ее к губам.
– Валечка! побереги себя, родная! – напутствовала дочь Марья Дмитриевна, суетливо застегивая на ней драповую кофточку и обвязывая голову и грудь молодой девушки большим черным платком. – Уж вы, батюшка, мне ее обратно предоставьте! – чуть ли не со слезами просила она Вакулина.
– Будьте покойны. Что бы ни было, Валентина Денисовна сегодня будет здесь… что бы ни было! – умышленно подчеркнул он и скрылся за дверью следом за молодой девушкой.
А буря бушевала и злобствовала по-прежнему. Весь дворик и сад серого домика и окружающие улицы представляли из себя одно сплошное водное пространство. Торчащие из него дома и деревья казались частыми островками самых разнообразных и прихотливых форм. Что-то таинственно-жуткое было в этой беспредельности водной стихии, сливавшейся воедино с другой стихией, еще более страшной в своей рокочущей бурливости.
У крыльца Лоранских, т. е., на том месте, где должно быть крыльцо, затопленное теперь водою, покачивалась лодка с двумя дюжими парнями; в одном из них Валентина узнала кучера Вакулиных.
– Садитесь скорее, не то оторвет, – командовал Тарас, стоя по пояс в воде и силясь удержать ялик за веревку.
– Вас придется перенести! – тихо сказал Вакулин своей спутнице, – иначе вы не попадете в лодку.
И, прежде чем Валентина могла ответить, он легко приподнял ее с лестницы и передал одному из сидевших в лодке парней. Девушка поместилась на корме и обеими руками ухватилась за края ялика.
Юрий Юрьевич ловко перепрыгнул туда же. Лодка усиленно закачалась. Тарас опустил веревку, и они поплыли.
Вода впереди, вода сзади, вода с боков, – вот все, что окружало теперь Валентину. В этой воде теперь барахтались лошади, пролетки, ялики, люди… Слышались крики, зов о помощи… И над всей этой тяжелой, безотрадной картиной занимался скупой, чахлый рассвет октябрьского тусклого утра. Навстречу им попадались такие же лодки, доверху нагруженные детьми, женщинами, домашним скарбом.
Лоранская закуталась в платок и старалась не смотреть на бушующую стихию. Сладкая дремота сковывала ее веки и туманила голову, глаза слипались сами собой под шум бури, укачивающей ее.
– Вам холодно? Вы дрожите? – услышала она над собою голос Юрия Вакулина.
Она ответила кивком головы. Ей хотелось спать, но пронизывающий сыростью ветер разгонял дремоту. Голова тяжелела с каждой секундой, а тяжелая истома сковывала члены.
– Валентина Денисовна, – слышала она снова голос своего спутника и, преодолев дремоту, открыла глаза, – не спите, в такое ненастье нельзя спать: скорее простудитесь.
– Что с вашим отцом? – спросила она через силу. – Может быть, есть еще надежда на выздоровление?
– Надежды нет! – произнес он глухо, – иначе я не потревожил бы вас при таких обстоятельствах, рискуя подвергнуть заболеванию, простуде… По крайней мере, так сказал доктор.
– Доктора часто ошибаются, а впрочем… от судьбы не уйдешь! – произнесла она тихо и тут же подумала:
«Как это пошло, все то, что я говорю в такую минуту».
И они снова замолкли.
– Вы дивно играли сегодня, – произнес Вакулин после продолжительной паузы раздумья.
– А вы и не подозревали, что простенькая бедная девушка, гаванская уроженка может оказаться талантливой? – усмехнулась Валентина.
– Вы не поняли меня, – произнес он тихим, взволнованным голосом. – Верьте мне, что с первого взгляда на вас, я понял, что вы необыкновенная одухотворенная натура и мне стало жаль вас.
– Но почему же жаль? – удивилась она.
– Да потому, Валентина Денисовна, не сердитесь на меня, это не для вас. Ваш талант заест скромная обстановка, семья, будничные интересы погубят его, не дав ему расцвесть.
– О, нет! – горячо вырвалось у нее.
И вдруг ей пришла внезапно в голову мысль, как несвоевременен ее разговор об ее личных делах с человеком, у которого умирает отец, и она смущенно замолкла.
Юрий Юрьевич точно отгадал мысли своей молодой спутницы.
– Простите, что не поддерживаю нашего разговора с вами, – сказал он взволнованным голосом, – но безнадежное состояние отца очень удручает меня, Валентина Денисовна. Мы мало сходились с ним в понятиях, во взглядах. Отец представляет из себя странный тип чудака и оригинала, но при всем том он прекрасный человек по натуре, добрый, отзывчивый, хотя по виду брюзга и эгоист. Люди сделали ему много зла, он давно изверился в их порядочность. Но он никому ничего не сделал, кроме добра, и совесть его чиста, как совесть ребенка. Сегодняшний поступок, спасение бедняков собственными силами, по собственному желанию, не говорит ли уже за него? А таких случаев было много-много. Он всегда помогал, помогал втайне и сердился, когда узнавали об этом. А сегодня… Ужасно подумать, что он сделал, слабый больной старик. Он вместе с верным Францем и вот этими молодцами в этом же ялике отправился спасать погибающих… И сам работал наравне с сильными, здоровыми мужиками… И вдруг наткнулась лодка на что-то, и он проломил себе голову в темноте о шальную балку. Какой ужас! Не правда ли, Валентина Денисовна? Я большой эгоист, но отца люблю, люблю сильно и мне страшно подумать потерять его, – и при последних словах Вакулин закрыл лицо рукою и погрузился в задумчивость.
А Валентина сидела в тихо покачивающейся теперь лодке (вода здесь едва доходила до колен и волнение было значительно меньше) и думала:
«Как странно все случилось сегодня: и успех, и наводнение, и этот Вакулин, казавшийся ей таким антипатичным в его первый визит, а теперь так просто высказывавшийся в своем горе пред ней, чужой ему девушкой».
