Kitabı oku: «Семья Лоранских», sayfa 6
XIII
Валентина после обеденного инцидента долго просидела одна, в сумерках в своей крошечной комнате.
Не Граня был причиной ее гнева. Граня подвернулся только, и гнев, накипевший заранее, обрушился.
Она сердилась на Вакулина, за то, что он пожелал к ним приехать «взглянуть, как они устроились». Это укололо ее гордость.
– Приедет взглянуть! Как устроились облагодетельствованные его отцом бедняки! «Богач, миллионер», как говорит Граня… а такта ни на волос. Сказать такую фразу! Как «устроились» – благодаря деньгам его отца! Хорош гусь! Нечего сказать!
– А вот посмотрим! вот посмотрим! Как-то ты будешь снисходить к нам, бедненьким, ничтожным людишкам, ты – богатый, независимый, гордый человек?
И самое получение пяти тысяч от старика Вакулина теперь потеряло свою прежнюю приятную окраску в глазах Валентины. Все-таки они были получены при посредстве Юрия Юрьевича и он видел ее, гордую, самолюбивую девушку, обязанной его отцу, и всю ее семью, устроившейся благодаря этому.
И, глядя на свой новый костюм и изящные золотые безделушки, Валентина с досадой думала о том, что Юрий Вакулин сразу поймет, из каких сумм приобретены все эти вещи.
Но отказаться от них она не хотела, так как они эффектно подчеркивали ее красоту, как дорогая оправа подчеркивает камень-самородок.
Вакулин приехал ровно в 10 часов, когда вся семья Лоранских, не исключая и Кодынцева и Сонечки Гриневич, ежедневно бывавших у них, уже перестав надеяться на его приезд, сидела за столом, ломившимся под тяжестью всевозможной снеди и яств, привезенных Лелечкой из «города».
Звонок Вакулина раздался так неожиданно, что Валентина, неприятно волновавшаяся все время, вздрогнула невольно.
– Так звонить могут только миллионеры! – произнесла она с изменившимся лицом.
Но Вакулин не хотел, очевидно, казаться таким, каким его представляла себе девушка: он вошел в скромную маленькую столовую с такой неподражаемой простотою, так весело и непринужденно перездоровался со всеми и, сев около самовара, шутливо попросил разрешения у Лелечки помогать ей хозяйничать. Потом, заметив среди прочей закуски омары, он страшно обрадовался им, говоря, что обожает омары и голоден, как собака, потому что рыскал целый день по делам и не успел пообедать. Услышав это, Марья Дмитриевна ужасно взволновалась.
– Как? Не обедать до сих пор? Да ведь это непростительно. И ничего не сказать! А мы его омарами угощаем! Супа надо, супа и бифштекс!
И, несмотря на то, что Вакулин протестовал всеми силами и отказывался от обеда, Лелечка стрелой помчалась в кухню и через десять минут явилась обратно, вся красная от удовольствия, с тарелкой борща в руках, случайно оставшегося от обеда и разогретого на бензинке. Мяса дома не оказалось, и Фекла предложила сделать яичницу-глазунью на черном хлебе, что встретило настоящий восторг со стороны гостя. Минут через пять поспешила и глазунья; Юрий Юрьевич с преувеличенной жадностью накинулся на нее, шутливо болтая то с Лелечкой и Сонечкой Гриневич, потерявшими всю свою робость при этой простоте и любезности молодого миллионера.
Покончив с яичницей и выпив чай, Вакулин прошел в гостиную и, присев к пианино, заиграл хорошенькую бравурную итальянскую песенку, чуть-чуть подпевая себе приятным, красивым тенором.
– Вы поете? – спросил Павлук.
– Немножко! – улыбнулся Вакулин, как бы прося себе снисхождения этой улыбкой и запел известную арию, аккомпанируя себе на пианино, просто, свободно и легко.
– Чудесно! Чудесно! – подхватили присутствующие.
Вакулин засмеялся.
– Ну, не очень-то! Я плохой певец!
– Ну, нет! Вы артист! Какой голос! – кричал восторженно Граня, совершенно позабывший свое недавнее объяснение с братом и сиявший, как именинник.
Вакулин, польщенный, пел еще и еще…
И слушая его пение, видя его простое, ласковое обхождение, все Лоранские сразу решили, что Юрий Юрьевич Вакулин простой и не гордый человек.
Но больше всех восторгался Граня. Куда девался его несколько пренебрежительный тон, каким он обыкновенно говорил со всеми, тон избалованного красавца-мальчика, маменькина сынка и общего баловня! Он буквально не сводил с Вакулина влюбленного взгляда и следовал за ним, как паж за своим королем.
Одна Валентина осталась в столовой в обществе Владимира, когда все перешли в гостиную с гостем, но до нее ясно доносились и красивый голос Вакулина и отдельные восклицания, прерываемые звучным веселым смехом. И почему-то этот голос и смех были неприятны ей.
Вдруг она ясно услышала фразу, донесшуюся до нее из гостиной:
– А разве Валентина Денисовна вовсе не будет участвовать?
– Валя! – крикнула из гостиной Лелечка, – Юрий Юрьевич хочет знать…
Девушка нехотя вышла из столовой.
– В чем дело? – стараясь быть по возможности любезной, спросила она.
– Да вот про наш вечер Юрий Юрьевич спрашивает! – оживленно пояснил Граня. – Юрий Юрьевич живое участие принимает в нем, массу цветов жертвует для продажи в пользу гимназии.
– Надо будет киоск у входа сделать! – произнес Вакулин. – Валентина Денисовна, вы не откажетесь взять на себя продажу цветов? Было бы очень любезно с вашей стороны.
Лоранская задумалась на минуту. Идея продавать цветы на благотворительном вечере в пользу гимназии, к которой она привыкла, как к своей, так как в ней воспитывались оба ее брата, сразу улыбнулась ей. Довольное выражение скользнуло по ее лицу, когда она подумала о предлагаемой ей приятной миссии.
Ей было приятно показаться в хорошеньком киоске, в освещенной бальной зале, нарядной и красивой, возбуждающей общий восторг.
Ее тщеславие заговорило снова.
– Мерси! – поблагодарила она с любезной улыбкой Вакулина, – но только меня ведь не приглашали сами инициаторы вечера.
– Об этом не беспокойся! – перебил ее Граня. – Завтра же к тебе командируют наших лучших учеников, «гордость класса», с приглашением осчастливить…
– И потом, – вмешался Павлук, – раз киоск с цветами жертвуется Юрием Юрьевичем, за ним остается право выбрать по желанию продавщицу.
– И не одну, – засмеялся тот, – Валентине Денисовне едва ли справиться одной, я попрошу помочь и Елену Денисовну, и Софью Николаевну.
На лице Лелечки выразился неподдельный ужас.
Она? Продавать цветы? Да она сгорит от стыда от одного присутствия в нарядном бальном зале. И потом платье надо, платье новое, и чулки, и туфли, и перчатки, а она так хотела не трогать своего капитала и оставить деньги про черный день!
Однако отказываться было нельзя, и Лелечка, заметно смущенная, поспешила поблагодарить Вакулина.
Вакулин долго еще оставался у Лоранских, с каждой минутой все более и более очаровывая хозяев. Он уехал поздно ночью, спев еще на прощанье из «Евгения Онегина» арию Ленского пред дуэлью.
– Как хорошо! – искренне восхищалась Лелечка. – Если бы вы не были так богаты, вы пошли бы, конечно, на сцену? – добавила она внезапно.
– Да, если б я не был богат, то поступил бы, конечно, но теперь – увы! это невозможно!
– Почему? – искренне вырвалось у Лелечки.
– А потому, Елена Денисовна, что я слишком хорошо знаю людей. Как ни дурен и плохо подготовлен не был бы мой голос, но меня возьмут в любую труппу ради моего состояния, и еще, пожалуй, в компаньоны пригласят. К сожалению, деньги в наш век всесильны, на них приобретается все: и талант, и карьера, и даже личное счастье…
– Только не это! – порывистым восклицанием вырвалось у Валентины.
Вакулин живо обернулся к ней.
– Вы правы, Валентина Денисовна, – заметил он, – но они, т. е. деньги, иногда способствуют ему.
Это была его последняя фраза, после которой он откланялся и, поблагодарив маленькую семью за радушие, вышел в переднюю в сопровождении Лелечки и обоих братьев Лоранских.
Между тем вся семья все еще находилась под обаянием интересного гостя. Даже Павлук и тот с оживлением говорил о нем:
– И кто мог подумать, что он окажется таким симпатичным парнем?.. Нет, простота-то какая, а? Прекрасный малый и гонора ни-ни, нисколечко!
– Целый киоск пожертвовал, целый киоск! – восторгался Граня. – Лелька, – неожиданно кинулся он на сестру, – ради Бога, со мной посоветуйся или с Валентиной хотя бы, насчет твоего костюма, а то такой кутафьей вырядишься, что краснеть за тебя придется…
– Ты туда поедешь, Валя? – тихо спросил Кодынцев, вышедший из столовой во время пения Вакулина.
– Ты слышал же, кажется, что ее просили? Отказаться неловко, – ответил за сестру, внезапно раздражаясь, Граня.
– Ты поедешь? – переспросил Кодынцев.
Валентина молча кивнула головой. Она знала, что это огорчит ее жениха, с которым она так редко виделась последнее время, но отказаться от любезного приглашения Вакулина и лишить себя удовольствия она не могла.
Что-то больно кольнуло Владимира Владимировича. В первый раз ему стало досадно на свою невесту. Он слишком высоко ставил ее, куда выше всех остальных девушек. И это Валя, его серьезная Валя, оказавшаяся не менее других способной увлечься мишурным блеском и дешево купленным успехом толпы! Она способна ехать показывать свою красоту и нарядное платье, как самая пустенькая, светская девочка.
«И зачем ей это, когда настоящий успех ждет ее, успех талантливой артистки, жрицы искусства, успех актрисы?»
– Валя, голубушка! – произнес Владимир Владимирович, обнимая за талию невесту, – не езди на этот вечер, Валя, добрая моя! Прошу тебя!
– Но почему же? я не вижу причины! – холодно произнесла Валентина. – Почему? Объясни, Володя!
– Да хотя бы для того, чтобы пробыть со мною лишний вечер. Я так мало и редко вижу тебя теперь. То ты на репетициях, ну, это по необходимости, я знаю, или ездишь по магазинам или проводишь большую часть времени у твоих новых театральных товарок. Прежде ты не была такою, Валечка.
– Ах, Боже ты мой, какой ты смешной, Володя! Прежде мне не в чем было выезжать, да и не на что покупать наряды было! – произнесла Валентина. – А теперь, когда есть деньги и можно на них одеться как следует и щегольнуть, смешно сидеть дома на печке, – пожимая плечами, заключила она недовольным тоном.
– Стало быть на мое несчастье свалились эти деньги! – грустно проронил Кодынцев, поникнув головой.
– Какое несчастье! Не глупи, Володя, – раздражительным тоном бросила девушка, – да, наконец, кто мешает тебе всюду ездить со мною?! Мне было бы гораздо веселее, уверяю тебя.
– Ну, нет уж, уволь, Валентина, в светские шаркуны я не гожусь! И, как огня боюсь многочисленной публики. Я домашнее животное. Еще, пожалуй, и сконфужу тебя своим неуклюжим видом.
«А правда, он неуклюжий, хотя и очень, очень хороший человек!» – мысленно согласилась Валентина, невольно вспоминая своих новых блестящих и ловких знакомых людей, которых встречала она у Сергеева и Задонской, ездя к ним на их вечеринки каждую неделю.
И впервые она заметила, что Владимир Владимирович мало подходит к ней, к теперешней нарядной и изящной Валентине, в какую ее превратило наследство Вакулина.
В то же время в другой комнате серого домика Лелечка шепотом жаловалась Соне Гриневич, своему закадычному другу.
– Знаешь, Соня, ты не поверишь, а я так не рада, так не рада, что эти противные деньги нам с неба свалились. Все из за них какие-то точно шалые стали. Граня так франтит и пыль в глаза пускает, что смотреть страшно. И тоже в гимназию утром не прогнать. Все вечера напролет у товарищей проводит. Мама волнуется, ночи не спит, видя, что деньги тают. Павлук уроками манкирует. Очень похвально! А кто больше всего меня пугает, так это Валентина: не хуже Грани деньги бросает и постоянно твердит, что богатым актрисам легче пробиться: и костюмы у них, и бриллианты, и все такое… Ах, Сонечка, нехорошо у нас как-то стало, ей-Богу, нехорошо!
И Лелечка, глубоко вздохнув, поникла своей милой рыжекудрой головкой.
XIV
Обыкновенно рождественский сочельник и первый день праздников справлялись очень патриархально семьей Лоранских: делали елку, украшая ее совместными усилиями, потом немножечко пели, немножечко танцевали после всенощной, так как в сочельник приходили к Лоранским и товарищи Павла, и кое-кто из Лелечкиных подруг. Но это Рождество наступило скучно и незаметно. Гостей, против обыкновения, не было, елку украшали только Марья Дмитриевна и Лелечка с Сонечкой Гриневич, забежавшей к Лоранским. Павлук нарядился в новую сюртучную пару и отправился встречать праздники куда-то в гости. Граня тоже отправился к кому-то из гимназистов. Даже Валентина, проводившая всегда все большие праздники дома, уехала в этот раз «встряхнуться» к Сергееву, устраивавшему у себя елку для всей актерской братии.
Марья Дмитриевна даже всплакнула под зажженным деревцом: ей было невыразимо грустно это нарушение давнишних традиций ее дорогой семьи. И действительно, зажженная елка, не окруженная молодыми веселыми лицами, производила крайне грустное впечатление и на старушку Лоранскую, и на двух молоденьких девушек, чувствовавших какое-то тоскливое уныние в этот вечер.
В десятом часу пришел Кодынцев. Но обыкновенно веселый и жизнерадостный, он на этот раз не принес с собою обычного оживления. Отсутствие Валентины неприятно поразило его.
– Уж поженились бы вы скорее! – говорила Лелечка, – а то, что это, право, врозь да врозь!
Кодынцев так и не дождался в этот вечер Валентины. Она вернулась около часу ночи, веселая, возбужденная, в нарядном новом платье и в бриллиантовых сережках в ушах.
– Мой будущий успех праздновали в Снегурочке, – произнесла старшая Лоранская, – будущее исполнение роли… Как весело было, Лелечка! И что за славные люди, эти актеры! Особенно дядя Миша…
– Володя был без тебя, – проронила младшая сестра.
– Да? – спокойно изумилась Валентина. Это «да» больно царапнуло чуткое сердце Лелечки; ей стало бесконечно жаль Кодынцева.
– Валечка, – произнесла она робко, – ты поссорилась с Володей?
– Нет, а что? – удивилась та.
– Да как-то вы видитесь реже теперь. И ты уж не такая ласковая к нему стала.
– Вот удивительно созданы люди! – произнесла Валентина недовольным тоном. – Если нет неприятностей, они способны выдумывать их, – и вдруг, заметя вытянувшееся личико сестры, добавила уже много ласковее, – ты смешная, Лелечка, ты забываешь, что, кроме Володи, у меня явился новый интерес – искусство, для которого я положу всю мою жизнь. Не мучь же себя, глупенькая моя девчурка, поверь, Володя не будет иметь повода быть недовольным мной.
И, поцеловав розовую щечку Лелечки, Валентина прошла к себе.
Гимназический вечер, устраиваемый с благотворительною целью в зале фон Дервиза, приходился на третий день Рождества. В этот день маленькую гостиную Лоранских нельзя было узнать… Она, по крайней мере, имела вид театральной уборной: юбки, лифы, шарфы, кружева, цветы и ленты, – все это висело, лежало, раскиданное в живописном беспорядке по широким старомодным диванам, столам и креслам.
Кроме Валентины и Лелечки, собиравшихся на бал в зал фон Дервиза, сюда пришла и Сонечка Гриневич, чтобы одеться вместе с сестрами Лоранскими и ехать с ними.
Белое тюлевое платье Валентины произвело настоящий фурор. А когда она, поверх вырезанного лифа, накинула пышное страусовое боа, Фекла, вышедшая из кухни поглазеть на туалеты барышень, всплеснула руками и, чуть не захлебываясь от восторга, произнесла:
– Андел! ну, как есть, сущий андел, ей Богу!
И рыжекудрая Лелечка, и миловидная Гриневич, в своих одинаковых, по их общему соглашению, голубеньких платьицах, совсем стушевались около ярко выступившей в своей эффектной оправе красоты Валентины.
Павлук, великодушно предложивший себя в спутники барышням, так как Граня в качестве распорядителя должен был уже с семи часов уехать в дервизовский зал. Павлук при виде старшей сестры остановился в дверях и развел руками.
– Ого! шут возьми! Здорово пущено! – произнес он, окидывая всю ее фигуру любующимся взглядом. – Хорошо!
– Что, нравится? – спросила та.
Она, опустив руки, стояла теперь перед братом, как стоит модель перед художником, ожидая его приговора.
– Ах ты, Господи! Королева! Понимаешь ли, королева! – в голос завопил тот. – Ай да Галерная гавань, покажет себя! Володька! – бросился он к вошедшему Кодынцеву, – ты счастливейший человек, потому что твоя будущая жена – самая красивая женщина в мире.
– А по мне, – вставила свое слово подошедшая Марья Дмитриевна, – по мне не то хорошо, что красива Валечка, а то, что она добрая, славная девушка. Это много крат лучше. Красота-то пройдет с годами, а душа останется, не подурнеет, не испортится до самой смерти, и Володенька, я думаю, со мною согласен в этом. Правду ли я говорю, Володенька? – обратилась к Кодынцеву старушка.
Последний поспешил согласиться с нею. Он зашел по приглашению Валентины взглянуть на нее перед балом, и не узнавал ее.
Она, эта эффектная красавица-девушка, эта королева, как назвал ее Павел, казалась ему теперь такой чужой и недоступной! Она так далека была от той милой спокойной девушки, которая прошедшей весной под веткой яблони сказала ему свое драгоценное «люблю». Но и эта новая, нарядная, эффектная Валентина была ему все-таки бесконечно дорога, потому что все-таки это была она, избранница его, будущая любимая жена и друг на всю жизнь.
А Валентина, между тем, говорила ему каким-то новым голосом, и каждое слово этого голоса казалось неискренним и чуждым Кодынцеву в ее устах:
– Ты не сердишься больше, Володя? Ты не дуешься на меня? И странно было бы дуться за то, что я хочу немного повеселиться… не правда ли? Ты ведь сам, помнишь, часто упрекал меня в чрезмерном спокойствии и равнодушии к жизни, а теперь… Теперь ты снова недоволен, что я немного развернулась… И почему бы тебе не поехать с нами?.. Право, поедем, Володя?
«И в самом деле, почему бы не поехать?» – мелькнуло в голове Кодынцева, но он тотчас же отбросил эту мысль.
«Ну куда ему ехать, медвежонку неуклюжему, он и танцевать-то не умеет, а один вид бальной залы наводит на него тоску! Нет, ему там не место!»
Между тем, Валентина не хотела, казалось замечать его упорство. Она усадила Кодынцева на диванчик подле себя и говорила ласково и задушевно:
– Не сердись, Володя, что я не исполнила твоей просьбы… и что я еду, но… это первый и последний вечер моей жизни… Когда я выйду замуж, то клянусь тебе, никуда кроме театра не буду выезжать, Общество для меня уже не будет существовать. Даю тебе слово! А сегодня мне так хочется на людей посмотреть и себя показать, Володя!
Четверть часа позднее Кодынцев заботливо укутал свою невесту в новую ротонду с белым воротником тибетской козы и посадил ее с Лелечкой на извозчика. На другого извозчика уселись Сонечка Гриневич и Павлук.
– Желаю веселиться! – крикнул Кодынцев, когда они отъехали, в пространство декабрьской студеной ночи, и с упоением прислушался к милому голоску, ответившему из-под поднятого воротника тибетской козы:
– Спасибо, Володя! Завтра вечером жду тебя непременно!
И, успокоенный, с умиротворенной душой, Кодынцев пошел обратно в маленькую гостиную, где все так живо напоминало ему недавнее присутствие Валентины.
– Уехали? – спросила Марья Дмитриевна, приводившая в порядок гостиную после отъезда дочерей. – А Валечка-то какая, – не дожидаясь его ответа, восторгалась старушка, – смотришь на нее, удивляешься: и откуда у меня такая красавица уродилась? Действительно, королева! И держит себя, как настоящая аристократка! И откуда у нее эти манеры? Эх, не подходит она к нашей жизни!.. Ей роскошь, богатство нужны. Вон она развернулась, как только лишь нашла возможность по-людски одеться… Как рыба в воде заплавала… точно и век она была такой-то принцессой!
Но тут старушка Лоранская вдруг осеклась, взглянув в лицо Кодынцева – он весь как-то разом осунулся и потускнел.
«Не подходит она к нашей жизни», – зазвенели у него в ушах слова старушки, и что было хуже всего – то, что он сам отлично сознавал всю справедливость этих слов. Он раньше всех понял эту горькую истину. Еще будучи скромной бедной девушкой, нуждающейся в самом необходимом, Валентина уже носила в себе все эти зачатки любви к роскоши и богатству, а теперь, когда его золотые пылинки – только пылинки – облепили ее, она разом расцвела и преобразилась.
«Да! не для скромной будущности создана Валентина! Она зачахнет, как цветок, в своей серой обстановке…» – с горечью подумалось молодому человеку.
А Марья Дмитриевна, угадавшая мысли Кодынцева, уже сожалела о начатом разговоре и всеми силами старалась исправить неприятное впечатление, произведенное ее словами.
– Полно, Володенька, не грусти! – говорила она, – выход есть: Валечка – артистка, и в денежных недочетах ее утешит сценический успех – и не заметит их. А успех у нее будет, сам же ты говоришь, что она талантливая…
– Дай Бог, дай Бог! – грустно покачивая головою, произнес Кодынцев и, простившись с доброй старушкой, печально побрел домой.
