Kitabı oku: «Заслуженное счастье», sayfa 4
– Ну, доброго сна, барышня, – отвечал словоохотливый Степан и исчез за порогом. Лишь только он вышел, Ия быстро разделась и юркнула в постель. A через несколько минут уже спала крепким сном, сладко убаюканная весенним шумом находившегося здесь же по соседству большого озера.
Глава VI
Ия спала долго и крепко. Она не проснулась даже и тогда, когда, чуть слышно скрипнув дверью, зашла в её комнату плосколицая, рыхлая, старая чухонка Анна-Мария, служившая одновременно и кухаркой и горничной на мызе Сорина, в финской глуши.
– Тавай, парисня, ремя тавать, голюбуська, – произнесла она, участливо рассматривая молодое свежее личико спящей. «Вот и привезли новую гувернантку барчонку, – думала Анна-Мария, будя Ию, – a долго ли поживет такая молоденькая да красивая здесь без людей, один Господь знает. Приезжали сюда служить и не такие молоденькие, много постарше, да и те самое дольше больше месяца здесь не оставались. Шутка ли, кругом на пятнадцать верст ни живой души. Ни соседей, ни деревни даже. Одной ей старой Анне-Марии нипочем это, она родилась и выросла на этой мызе, в здешней глуши. Её покойный муж был управителем и сторожем y прежних хозяев. И она, Анна-Мария, перешла вместе с мызой от старого хозяина к новому, купившему это гнездо. Она умеет чисто и вкусно готовить, убирать комнаты, и не мудрено, что ей удалось угодить новому владельцу. Для черной работы здесь держат работницу Иду, тоже финку, которая и ходит за коровами. Остальную более трудную работу исполняют мужчины. Анна-Мария уже год со дня приезда сюда новых хозяев служит им. Водворение Сориных на мызе совпало со днем смерти её мужа, старика Адама. Теперь его обязанности поделили между собой Степан с Ефремом. Анна же знает одно комнатное и кухонное хозяйство. Она любит эту мызу, где родилась, выросла и вышла замуж за своего Адама… Любит это угрюмое, одинокое, печальное гнездо, затерянное среди песков и вечнозеленых сосен. Она привыкла и к одиночеству и к тишине и к неумолчному плеску большого холодного озера. Никуда ее не тянет старую одинокую женщину. A все же порой в долгие зимние вечера взгрустнется, бывало, и ей; вспоминается умерший муж, вышедшие в далекую сторону замуж дочери. И перемолвиться о них не с кем. Барин сам Алексей Алексеевич Сорин дни и ночи просиживает y себя в кабинете, что-то пишет, что-то читает. Славушка лежит целыми днями, a по вечерам со Степаном, которого очень любит, возится в зале. Приезжие наставницы, сменявшие одна другую, и вовсе не нравились Анне-Марии. Они ни слова не говорили по-фински, она очень, совсем плохо объясняется по-русски. Да и важные они, по-видимому, были барышни… A эта, как будто, на них и не похожа вовсе». Размышляя таким образом, Анна-Мария ниже склоняется над Ией и пристально разглядывает молодое благородное лицо спящей, любуясь её чудесными светлыми волосами, длинными, сомкнутыми ресницами.
– Тавай, парисня, тавай, миляя!.. – лепечет она.
Неожиданно и быстро Ия поднимается и садится на постели.
– Который час? Уже поздно? A вы, верно, Анна-Мария, про которую мне рассказывал дорогой господин Сорин? – задает она вопрос разбудившей ее старухе, и потянувшись вперед крепко сжимает мозолистые загрубевшие в работе руки Анны-Марии. Старуха, непривычная к такому отношению со стороны приезжих гувернанток, улыбается во всю ширь своего плоского лица и кивает головой.
– Добро позяловать! Бог помоць! – коверкая слова, ласково роняет она.
Солнце поднялось высоко на небе, когда Ия, умывшись и причесавшись, совсем уже одетая, выходит в столовую. Там тот же вездесущий Степан хлопочет возле самовара на хозяйском месте. На нем красная сатиновая рубаха с ременным поясом и высокие сапоги. A в большом и удобном кресле Ия видит чудесное, воздушное светлое виденье, крошечную, но кокетливую маленькую фигурку с распущенными по плечам льняными локонами и черными глазами, похожими на спелые черные вишни, обрызганные росой.
На маленькой фигурке надет тот самый голубой воздушный капот-матине с белым кружевным воротом, который она несколько дней тому назад продавала Сорину в магазине дамских нарядов.
– Да ведь это Славушка! – соображает вслух Ия, не сводя глаз с прелестного ребенка.
Очаровательное маленькое создание приподнялось с кресла… Полы капота распахнулись и из-под них мелькнули ноги мальчика, одетые в длинные матросские штаны и желтые ботинки.
– Славушка! – еще раз произнесла Ия и радостным жестом протянула навстречу мальчику обе руки. Красота ребенка ее поразила. Эти черные звезды-глаза при светлых льняных эффектно вьющихся волосах так и напрашивались на картину. A очаровательная улыбка, освещавшая каким-то особенным светом, это прекрасное личико делала его похожим на лица ангелов, изображаемых на картинах.
– Да, я – Славушка Сорин, a вы Ия Аркадьевна, моя новая наставница? – прозвучал удивительно музыкальный и нежный голосок ребенка тоном вполне взрослого человека. Ия молча кивнула головой и впилась глазами в бледное точеное личико, казавшееся фарфоровым в ореоле светло-белокурых кудрей. Эта прозрачная бледность нежной, сквозившей голубыми жилками кожи, яснее и нагляднее всех других видимых причин указывала на присутствие ужасного недуга в тщедушном тельце ребенка. И жуткое до боли чувство жалости змейкой вползло в сердце Ии и сразу расположило в пользу маленького больного. Боже мой, помоги мне раздуть огонек жизни, слабо теплящийся в этом хрупком организме, мысленно вознесла свой мольбу к небу молодая девушка, в то время как её энергичные маленькие руки крепким пожатием приветствовали мальчика.
– Я рад вас видеть. Я ужасно рад вас видеть, – говорил Славушка, вскидывая на Ию черные блестящие глаза. Потом, с видом маленького хозяина он стал радушно угощать находившимся на столе холодным завтраком свой будущую наставницу. Сам он ел мало и неохотно с полным отсутствием аппетита и удовольствия. Ия с нескрываемым сочувствием смотрела на это ангельское личико и усталые лихорадочно блестящие глаза ребенка. Когда же, выпив стакан молока и съев порцию холодного ростбифа, молодая девушка встала из-за стола, Славушка предложил ей пойти посмотреть мызу с её несложным хозяйством.
– Только уж вы простите меня, я очень плохой спутник. И подвигаюсь на столько быстро, на сколько быстро Степан возит мое кресло-колясочку. Ведь мои ноги так слабы, что я вовсе не могу ходить, – с жалкой виноватой улыбкой заключил Славушка.
Слезы жалости обожгли горло Ии. Но она пересилила себя и с веселой улыбкой отвечала мальчику:
– Конечно, конечно, мы совершим чудесную прогулку, Славушка. Вы покажете мне все ваше маленькое хозяйство. Одевайтесь же поскорее. Ведь, надо надеяться, вы не выедете на прогулку в этом голубом капотике, – пошутила она, чтобы придать хоть немного бодрости маленькому человеку.
– Ну, разумеется, нет. Голубой капотик мне привез нынче папа из Петербурга. Он очень любит, когда я делаюсь похожим на девочку. Тогда еще резче выступает мое сходство с покойной мамой, – не без гордости произнес ребенок. – Вы еще не видели, конечно, её портрета, который стоит в кабинете y папочки. Сейчас я не могу вам показать его. Папа занимается в кабинете. Пишет свою большую книгу о передвигающихся растениях. Мой папа ученый ботаник, Ия Аркадьевна, он профессор; читал прежде лекции студентам, теперь же бросил службу из-за меня. Бедный папочка, сколько ему предстоит еще возни со мной! Я очень нездоров, Ия Аркадьевна, очень болен. И папе приходится возиться с моим леченьем, ездить со мной за границу, держать в доме постоянного доктора. Ах, как грустно, если бы вы знали, Ия Аркадьевна, как больно причинять столько забот и волнения папочке… Он такой добрый и я его так люблю. Вы знаете, мне иногда кажется, что ему пожалуй легче было бы, если бы я не мучился, не болел, a лежал как мама в могилке.
Ия не дала договорить ребенку. Она схватила его слабенькие, маленькие ручонки в свои и, осторожно сжимая их, заговорила, стараясь во что бы то ни стало справиться с охватившим ее волнением.
– Нет, нет… Вы совершенно не правы, Славушка. Вы ошибаетесь, мой мальчик. Гораздо легче иметь вас около себя вашему папе, таким слабеньким и хрупким, какой вы есть на самом деле, нежели совсем потерять вас. Ведь вы – все для вашего отца. И жизнь и солнышко и воздух. Подумайте только, что за ужас будет для него лишиться вас!..
– Вы думаете, что ему все-таки легче, что я живу с ним? – произнес нерешительно Славушка и его кроткие глазки поднялись на Ию с трогательным выражением мучительного вопроса.
– Как вы можете еще спрашивать об этом! – горячо и искренно сорвалось с губ последней, – ведь, теряя вас, ваш отец останется совсем-совсем одиноким на свете.
– Да, да, вы правы! Вы так успокоили меня, – как-то задумчиво и не по-детски серьезно произнес мальчик. – Ведь так, как вы говорите, никто еще не говорил со мной. Те, прежние наставницы, которых приглашал ко мне папа, отвечали всегда одно и то же: что я еще слишком молод для таких разговоров, или, что все это глупости и что я люблю воображать то чего нет на самом деле. И только вы, вы одна поняли меня и так хорошо меня успокоили… И… и я не знаю, дорогая Ия Аркадьевна, но я вас сразу полюбил за это. И всегда, всегда буду любить вас и останусь вашим другом.
– Ну вот и отлично, давайте в знак дружбы ваши лапки и будем друзьями раз и навсегда! – весело подхватила мысль малютки Ия.
Тот с важностью взрослого человека протянул ей свой худую слабенькую ручонку и пожал её пальцы. Потом подозвал Степана, хозяйничавшего y самовара, и попросил отвезти его одеваться.
Кресло на колесиках покатилось из столовой с тем, чтобы десятью минутами позже появиться снова в передней с одетым в верхнее платье Славушкой. Ия, совсем готовая к прогулке, ждала его там.
Маленькая, но весьма комфортабельно устроенная мыза Сориных произвела на Ию крайне отрадное впечатление. В конюшне их встретил веселым ржанием гнедой красавиц Лютик и старая Водовозка. В хлеве румяная, веселая Ида приветствовала их бесчисленными книксенами. По-русски она не понимала вовсе, и знакомство их с Ией ограничилось лишь улыбками с обеих сторон. В стойлах стояли четыре коровы, которых Славушка пожелал угостить хлебом, предусмотрительно захваченным из дома Степаном.
Потом пошли на озеро. Огромное, синее, шумливое, оно произвело глубокое впечатление на Ию. Волны бурлили здесь еще по-весеннему. Зеленые сосны и глубокие пески, желтевшие на обрыве крутого, высокого берега, дополняли его дикую красоту, отражаясь в зеркальной поверхности озера.
Отсюда Степан покатил кресло Славушки по направлению леса. Ия шла подле, держась за ручку этого своеобразного экипажа. По просьбе мальчика, она рассказывала ему о своей семье, о милых обитательницах Яблонек, о брате-художнике и о маленьких друзьях Журе и Наде с их светлой энергичной матерью.
Широко раскрытыми глазами смотрел Славушка на свою спутницу. Хотя Ия ни словом не обмолвилась еще о том, что заставило ее уехать из родного гнезда и поступить на место, чуткий мальчик умом преждевременно развившегося маленького человечка понял, что одна только необходимость помогать родной семье заставила молодую девушку искать заработка вдали от близких её сердцу людей.
К обеду спустился из своего кабинета профессор Сорин. Пришел доктор Магнецов, находившийся безотлучно в доме, серьезный, задумчивый человек, со сдержанными манерами и тихой речью. Его познакомили с Ией, и в серьезном, умном взгляде доктора, обращенном на Славу, Ия прочла то же искреннее участие, ту же бесконечную готовность помочь милому маленькому больному. Да и не только самому Алексею Алексеевичу Сорину, обожавшему сына, не только доктору Виктору Павловичу, во и всем окружающим: прислуге, Степану, добродушной Анне-Марии и недалекой Иде, был, по-видимому, дорог и мил этот хрупкий, как цветок, и нежный, как цветок же, маленький больной. Что-то необъяснимое тянуло все сердца к Славушке, что-то будило самое глубокое и нежное сочувствие к нему. Как-то совсем по особенному, трогательно и ласково расплывались улыбки на лицах всех этих людей, обращавшихся с вопросами к Славушке или отвечавших ему. И сама Ия почувствовала, как внезапно дорог стал ей с первой же минуты встречи этот мальчик, такой трогательно-прекрасный и покорный своему недугу.
Обед прошел оживленнее, чем когда-либо. Возбужденный свежим воздухом и прогулкой Славушка кушал нынче с большей охотой, нежели всегда, и аппетит сына самым благоприятным образом отразился на настроении духа самого профессора. Он шутил с мальчиком, с доктором и Ией, добродушно посмеивался над Анной-Марией, пересолившей в честь приезда нового члена семьи молочное блюдо. Рассказывал о своем труде, о будущем своей книги, на которую возлагал большие надежды, делился своими планами с присутствующими, или внимательно слушал Славушку, когда тот своим нежным, слабым голоском рассказывал отцу про сегодняшнюю прогулку.
После обеда Степан покатил в гостиную кресло барчонка. Доктор направился вслед за ними.
– Могу я предложить вам пройти со мной в кабинет, Ия Аркадьевна, – попросил девушку Сорин.
Ta молча последовала за хозяином дома.
В большой светлой комнате второго этажа с огромными шкафами во всю стену, сплошь заставленными книгами, с таким же огромным письменным столом, Ия остановилась пораженная. Прямо перед ней над письменным столом профессора, заваленным бумагами, всевозможными книгами, брошюрами и заставленным стеклянными колбочками и ящиками с сухими растениями, над этим алтарем ученого, высилась на холсте, заключенном в золоченную раму, женщина, прекрасная, как мечта. Каждая черточка её молодого тонкого личика дышала глубокой грустью. Задумчивые черные глаза смотрели таким ласковым, таким нежным, трогательным взором прямо в лицо Ии, что молодая девушка, словно загипнотизированная этим взглядом, не могла уже оторвать от портрета своих глаз. Кроме удивительной ангельской красоты этой женщины, Ию поразило в лице её сходство с другим маленьким ангелом, который находился сейчас там, в гостиной, в обществе доктора и верного слуги.
Те же прекрасные, трогательные глаза раненой серны, та же покорная улыбка обреченного, то же прелестное, томное личико, носящее на себе печать тихой покорности судьбе. Ия все смотрела и смотрела, не отрываясь от милого видения. Она решительно забыла о своем собеседнике-профессоре и словно проснулась от глубокого сна тогда только, когда подле неё раздался голос Алексея Алексеевича, перехваченный сейчас глубоким волнением.
– Смотрите на мою Нину, барышня, – дрожащими нотками сорвалось с губ Сорина, – произвела она на вас впечатление? Не удивительно… Не удивительно, Ия Аркадьевна… Это был ангел, ниспосланный мне Богом и снова вернувшийся в рай… Ах, барышня… Если бы вы могли знать ее! Эту дивную душу, эту неземную кротость и ангельскую доброту! Таким, видно, нельзя жить на земле… Они нужны там, выше, для лучших целей… Я нарочно привел вас сюда, чтобы показать вам мою Нину, a вас ей, и вместе с ней, с моей дорогой покойной просить вас дать последние заботы, уход и радости нашему обреченному сыну… Я и Нина просим вас помочь совершит нашему мальчику последний этап его коротенькой жизни. Дать ему утешение, окружить его женским, чутким, заботливым уходом, на который способна только такая девушка, как вы, с любящим, самоотверженным сердцем, с большой возвышенной душой. Дайте же моему мальчику радостное забвение, усыпите его тревоги, пусть он не думает о конце, пусть, если суждено умереть ему очень рано, пусть этот переход в вечность произойдет без особенной муки для него… Среди цветов, улыбок и доброй заботы и ласки… Вы видите, я, старый засохший над моими книгами и трудами, чудак, я заговорил, как поэт, и плачу, как ребенок! Да, я плачу в эти минуты, Ия Аркадьевна, когда думаю о том, что гибель моего Славы неизбежна; что, несмотря ни на что, мне не спасти его. Дорогая Ия Аркадьевна, знаете ли вы, что я положил в конверт большую сумму денег на имя той, которая примет последний вздох моего Славушки… Но я знаю вас… Вы отвергнете это… Вы будете протестовать… Не отвергайте же моих слез и слез моей покойной Нины и дайте радостные и счастливые дни утешения и заботы нашему обреченному ребенку.
По лицу Сорина текли слезы. Мольбой звучал его дрожащий голос. И весь он – этот большой сильный с обезьяньей внешностью человек, – трепетал и вздрагивал от через силу сдерживаемых рыданий, как лист, как былинка.
Ресницы Ии были мокры от слез. Она была потрясена и взволнована этим чужим горем. Невольно снова устремились её глаза к лицу женщины на портрете и она произнесла громко, как клятву, взволнованным и дрожащим голоском:
– Да… Даю слово… Обещаю и вам, отцу Славушки, и вам, его прекрасная мать, что приложу все старания, все мои силы для борьбы с недугом, захватившим ребенка, a если, если это не удастся мне, то… то… Я помогу бедному милому Славушке встретить бестрепетно и спокойно страшную гостью.
И, закрыв мокрое от слез лицо обеими руками, потрясенная Ия быстрым шагом вышла из кабинета, не слыша выражений благодарности и глухих рыданий профессора, несшихся следом за ней.
