Kitabı oku: «Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева», sayfa 6

Кадет – доброволец Народной армии

В Уфе в июле стал собираться полк добровольцев, в него был принят кадет Алексеев. Так начался его путь из России, о чём он тогда не подозревал и об исходе с родины не думал. Что же это был за «полк», о котором в воспоминаниях не сказано больше ни слова? Полк принадлежал так называемой «Народной армии», сформированной исключительно на добровольческой основе Комитетом членов учредительного собрания, КОМУЧем, Всероссийского временного правительства, установившего свою власть в этих краях Предуралья в первую очередь для борьбы с большевиками. Уфимский добровольческий полк состоял из молодёжи – студентов, гимназистов, кадетов, оказавшихся в это время в городе. 200 человек продвигались то пешком, то на возах и за три дня проделали путь в две сотни километров в неизвестном им направлении и с непонятной для них целью. Наконец они оказались в Самаре, где и находилось новое Всероссийское временное правительство в 1918 году, откуда комендант города, дав юноше трёхдневный отпуск, разрешил съездить в Уфу, где он хотел попрощаться с тётей Катей: дальше – дорога в Оренбург и – учёба там в кадетском корпусе. О смерти дяди Александр узнал от Кати, когда ещё раз выпало им встретиться.

Никакие передряги, гибель дяди, разлука с матерью и братьями не затмили его последней встречи с обожаемой женщиной, давно пробуждавшей в нём недетские эротические чувства. Лицо её мы, вероятно, видим на одном из портретов Анны Карениной в цикле иллюстраций Алексеева к роману, созданном спустя немало лет в Париже. «Я наклонился над ней, чтобы в последний раз поцеловать, и в вырезе ночной рубашки увидел мельком, или скорее угадал, розовый сосок, красовавшийся на груди, необъятной, как Россия, и в ней не было совсем, ну совсем ничего от академического гипса».

Юность

Глава пятая
На пути с родины (1918–1920)

Свой поступок – зачисление в состав уфимского полка «Народной армии» – он не объяснил, но слово «полк» иронично взял в кавычки. Александр полон «революционного нигилизма». Его неприятие большевиков очевидно, их действия для него неприемлемы. Он ещё не представляет себе, что ждёт его впереди. Кажется, об этом не задумывается. Он помнит только – в Первом кадетском корпусе они воспитывались в уважении к их назначению: «Меня учили, что погоны – символ воинской чести и расстаться с ними я могу только вместе с жизнью».

Ему семнадцать лет, и ему хочется жить. «Как-то утром я был назначен боковым дозорным, и место моё было справа от колонны, продвигавшейся пешим шагом. Сияло весеннее утро (это был июль. – Л. З., Л. К.). Я шагал на расстоянии ружейного выстрела от дороги, не видимой для меня, с инструкцией стрелять в воздух в случае необходимости. Я был один и живо надеялся, что такой необходимости не будет. Райский уголок сверкал передо мною, и я весь переполнялся радостью жизни, что окружала меня».

Полк остановился на несколько дней в какой-то большой деревне (а может быть, в селе или станице). Утром, разгуливая по улицам, увидел общедоступную библиотеку и, войдя, робко «одолжил» две книги, но каких! – разыскал «Философию искусства» Тэна, скорее всего, издание 1904 года в переводе А.Н. Чудинова, и сборник сказок «Гранатовый домик» Оскара Уайльда на двух языках 1881 года. Тэн и Уайльд – вкус у кадета отменный. Страсть к познанию интеллектуала и эстета.

Самара

Наконец, добирается до Самары, куда его направили для переподготовки. Какой, для чего – его это мало интересует. Захватывают всевозможные обстоятельства, но и к ним он относится как к дорожным приключениям. В Самаре ему приказывают вместе с несколькими членами полка сопровождать дюжину пленных «красных» обратно в Уфу, и он вновь совершает в эту страшную смуту решительный поступок. Когда один разгорячённый «белый» из нагнавшего их конного патруля ударил пленного татарина плёткой по бритой голове, Александр, заряжая ружьё, гневно крикнул: «Пошёл вон!». «Несколько всадников оттащили мерзавца, собиравшегося ударить ещё раз. Патруль ускакал». Бесстрашия и порядочности Александру, видно, было не занимать. В один из первых дней в Самаре он столкнулся на улице с вооружёнными хулиганами в солдатской форме. Два бандита приставали к девушке, кричавшей из последней мочи. «Я не очень хотел связываться с "горчичниками" (так прозвали в городе эту солдатскую банду), поскольку в кадетском корпусе меня учили не боксу, а бою на рапире, но чувство собственного достоинства не позволяло мне пройти мимо». Он пытается «взывать к лучшим чувствам» солдатни: "Народная армия" не может позволить». В результате – разбитый в кровь нос, удар в висок, пинок в зад. А что же он? Остаётся самим собой. «Они могли обойтись со мной более сурово, но, похоже, я их очень удивил». «Удивил»!

Его и серая казарменная жизнь не очень-то коробила. И все лишения, которые в изобилии скоро появятся на его пути, он перенесёт с внутренним спокойствием. Ко всему и ко всем лишь продолжает «с интересом приглядываться». Пришла осень. В конце августа в самарской газете Александр читает объявление, заставившее сильнее забиться его сердце. Оренбургский кадетский корпус сообщал о возобновлении занятий. Он решает рискнуть: пишет директору, напоминая о хлопотах матери – документе о его переводе из Петербургского первого кадетского корпуса в Оренбургский. Это письмо спасёт ему жизнь. «И даже больше: оно направило меня навстречу судьбе, о которой я даже не мог мечтать».

Оренбург

И вот он в Оренбурге. Городе историческом, со славным прошлым, к которому Александр не мог не отнестись с пристрастием – тут родились его отец и мать. Построенный в ХVIII веке на стыке казахских и башкирских земель на реке Яик (Урал), Оренбург был когда-то мощной крепостью, охранявшей юго-восточные границы Российской империи. Стал центром крупнейшей губернии, простиравшейся от Волги до самой Сибири, от Камы до Каспия¹³.

Когда Оренбург стал центром общения и торговли с народами Востока, кроме казарм, артиллерийского двора, пороховых погребов, военных учреждений, появились гостиный и меновой дворы, таможня, могучий Казанский собор и мусульманский Караван-сарай, купеческие дома. Александру было что узнать и на что посмотреть. Тут родились и выросли не только его отец и мать, но и дядя Анатолий и дядя Миша, он заканчивал тот же кадетский корпус, что и отец. Теперь Александр ступал по тем же ступеням кадетского корпуса имени И.И. Неплюева. Это среднее учебное заведение для дворянских детей, будущих военных и чиновников, – трёхэтажное каменное здание – находилось на большой Караван-Сарайской площади.

Учитель французского языка Арман Петрович Гра рассказывает кадету Алексееву, что Пьер Урбанович (Пётр Иванович) Гра, его отец, в конце прошлого века преподавал французский тоже Александру Алексееву. А преподаватель немецкого ещё жив. На следующий же день юноша – у старого учителя. Он встретил в его доме душевную поддержку, «доброту, покой и порядочность», которых ему так не хватало и которыми так дорожила его мать. Не один вечер провёл он в этом доме, где добродетельная хозяйка предлагала ему полезное алоэ, а учитель делился воспоминаниями¹⁴.

Не успел Александр расположиться в школьной казарме, где новые оренбургские товарищи его приветливо встретили, как ему передают приглашение отужинать – и у кого? – у тётушки Анюты, с которой он расстался в Гатчине четыре года назад! Там её муж, генерал-лейтенант Л.П. Тимашев, командовал Оренбургским казачьим войском, здесь – начальник казачьей дивизии. У тётушки – семеро детей, средняя дочь – на выданье. «Я курил сигареты блестящего жениха (тот был адъютантом атамана края. – Л. З., Л. К.), а когда он уходил на службу, распевал дуэты с Маргаритой». Дуэты с прехорошенькой семнадцатилетней кузиной его, вероятно, занимали больше, чем бравый жених и сам атаман. Тем не менее он дал атаману беспощадную характеристику: «реакционер с железной хваткой, чья власть была абсолютной… Подобно тому как султан повелевал Босфором, этот атаман командовал туркестанской железной дорогой и чеканил свои собственные деньги». Оценка нынешних историков более лояльна: это был полковник (скоро генерал-лейтенант) А.И. Дутов, «белый» атаман Оренбургского казачьего войска, глава войскового правительства. Он прибыл в Оренбург в начале июля и установил жестокую военную диктатуру. (Алексеев не мог знать: Дутов в 1921 году в Китае, куда он добрался с остатками войска, убит агентами ЧК.) Известно: трагедия Гражданской войны в том и заключалась – соотечественники с яростью уничтожали друг друга, полагая, что каждая сторона борется за правое дело.

Не от тёти ли Анюты узнал Александр Александрович об оренбургском родном деде, его так артистично будет он изображать в Париже дочери Светлане? Анна Павловна Тимашева, урождённая Алексеева, единственная дочь Павла Ермолаевича Алексеева (сыновей у него было пятеро). Личность и судьба П.Е. Алексеева, деда нашего героя, оказались, как мы знаем, весьма незаурядны.

Тем временем зона боевых действий постепенно приближалась к Оренбургу. Атаман Дутов, как хозяин Оренбуржья, даёт разрешение на рождественские балы – «для поднятия настроения населения». В Неплюевском кадетском декоративное убранство бального зала поручается бывшим петербуржцам-кадетам. Александр, как всегда, и от Оренбурга хочет «получить то, что сам же и выдумывал». Что называется, засучив рукава, отыскивает в библиотеке французский альбом ХVIII века – в воображении видит зал, украшенный романтическими картушами и изображениями военных трофеев. Готовится к выступлению в самодеятельном концерте. На балу с чувством прочтёт тургеневское «Как хороши, как свежи были розы…». Остальные дни он лежал в лазарете с ангиной. Разгорячённый успехом кадет простудился, возвращаясь с бала. Больным, да ещё с зубной болью, семнадцатилетний юноша через несколько дней покинет Оренбург, родину родителей, чтобы никогда больше его не увидеть.

Под утро 1919 нового года (по старому стилю) в лазарет вошёл воспитатель и объявил: «Всем больным старше четырнадцати лет, которые в состоянии ходить, одеться». Дан приказ покинуть Оренбург. Через несколько дней в него войдут красные. Кадетский корпус ликвидирован, чтобы быть восстановленным спустя сто лет, уже в наши дни. Бывший кадет Евгений Яконовский в мемуарах свидетельствует об их уходе в январе 1916 года. Подобное было и в январе 1919-го: «Оренбург замер. Фонарь ещё освещает странно пустые улицы с закрытыми наглухо ставнями домов. Хрустит мёрзлый снег под солдатскими сапогами, и глухо стучат подмётки по деревянному Сакмарскому мосту. Маленькая колонна поворачивает влево, вдоль Урала, по старой Пугачёвской дороге. Спереди в лицо била степная российская пурга».

Как поступает наш герой перед походом? Он идёт в ставшую ему дорогой семью учителя отца – попрощаться и «доверить им самое ценное, что у меня было». Он имеет в виду свои рисунки. Что рисовал юный Алексеев в то время? И неужели он надеялся на возвращение? Ещё успел обнять тётю Анюту, побросать в вещевой мешок вещи и – вышел строиться. На марше их триста мальчишек-кадетов и обоз из шести саней с вещмешками. Они идут в Троицк, прифронтовой город на Транссибирской железной ветке, чтобы оттуда по железной дороге попасть в Иркутск доучиваться в местном кадетском корпусе. Поход в 500 вёрст. «Шагалось поначалу весело». Он пел – вместе со всеми, знал множество народных песен самых разных губерний. Не разучивал ли их в Первом кадетском, где был отличный хор?

Поход в 500 вёрст

Он поёт на морозе, забыв про горло. Когда они остановились в казачьей станице и он лежал без сна на продуваемом сквозь щели полу рядом с ягнятами и телятами, болезнь разыгралась. В тридцатиградусный мороз он продолжал этот страшный поход в одной шинели. «Мы шли по пустыне, где не было ни куста, слегка волнистой и белой, белой до самого горизонта». А они всё шли и шли до самой глубокой ночи. Почему-то пропали сани с его вещмешком – а там петербургская кадетская форма: «последнее вещественное свидетельство прошлой жизни». Но и тут он не испытывает огорчения: «Появилось ощущение лёгкости. Это было приятно». И ещё беспечно юное: «Будто вышел на прогулку с двумя книгами в кармане». Это он вспоминает Тэна и Уайльда. Боль в горле не утихала, лишь усиливалась. Скоро он не мог глотать твёрдую пищу, дёсны покрылись нарывами, к тому же он сосал снег, чтобы унять жажду. Врача с ними не было. И тем не менее он не считал: этот «исход» – несчастье. Более того, по его мнению, «это исследовательское путешествие и, значит, подарок судьбы». Как всегда, с любопытством наблюдает неизвестный ему мир, от которого, он уверен, прежде ограждало «изнеженное воспитание».

Он замечает – они углубляются в края «Капитанской дочки». Невольно приходило в голову пушкинское, знакомое со школьных лет: «Я выглянул из кибитки: всё было мрак и вихорь. Ветер выл с такой свирепой выразительностию, что казался одушевлённым». Они шли целый месяц, «окружённые белой немотой, и слух ловил лишь звуки наших голосов». Приближение станиц для ночлега чувствовали издалека по запаху сжигаемого для отопления изб навоза, превращённого в кирпичи. Даже при этих невероятных обстоятельствах художник в юноше не дремлет. Больше всего он жалеет, что не может писать красками! И придумывает упражнение: начинает в уме перечислять всевозможное смешение цветов – от светлого до тёмного, создавая воображаемые картины казачьих селений. «Я наблюдал, как сталкиваются, отражаются и проникают друг в друга световые лучи, посылаемые двумя необъятными поверхностями – небом и снегом и локальными – деревянными стенами домов цвета грифельной доски и золотистыми кучами навоза. Бледные животы домашней скотины светлели, отражая покрытую снегом почву. Свет, размышлял я, как звук, что отражался когда-то эхом в рижских домах-колодцах». Цель пути – Троицк – уже близко. К вечеру обоз остановился на небольшой привал. «Внезапно невероятной силы усталость навалилась на меня. Я лёг на снег, оборотя глаза к лесу». Товарищи стали его поднимать, он пообещал: догонит их. Обоз тронулся, он остался один, распростёртый «в блаженном отдыхе». Мороз становился всё сильнее. Приближалась ночь. Встать он не мог. От неминуемой смерти его спасли проезжавшие мимо казаки и привезли в Троицк¹⁵.

К началу ХХ века Троицк – красивый, зажиточный, торговый город. В те годы он испытывает то же, что и большинство городов России: то и дело переходит к сторонникам то – белого, то – красного движения. В дни пребывания нашего героя он находился под властью Верховного правителя России Колчака. Но вряд ли это могло заинтересовать кадета Алексеева. Он лежал на спине на полу, посреди школьного зала, вместе с другими заболевшими. «Я проводил целые дни в полном безразличии ко всему, приходя в сознание только для того, чтобы выпить молоко». Врача не было. Солдат-ветеринар поставил диагноз: «Всё понятно: во рту полная география». Кадеты ждали поездного состава. Когда через месяц в Троицке сформировали состав, он состоял из двенадцати товарных вагонов, предназначенных для скота. Чтобы развести огонь в печках, рубили дрова. Топили снег. Спали на двухэтажных дощатых нарах. Дверь была открыта – для света и воздуха. Там же совершали «туалет».

А он читал Тэна. «Как люди понимали счастье, бедствие, любовь, веру, рай, ад – все великие интересы человеческой жизни, эти свидетельства мы найдём в творениях поэтов, художниках, скульпторов, сказаниях, мемуарах. С этой целью я прочту вам отрывки, которые покажут вам грубость, чувственность, энергичность окружающих нравов и в то же время живое поэтическое чутьё, изящный вкус, великий литературный такт, декоративный инстинкт, потребность в наружном блеске – и среди народа, в невежественной толпе, и среди вельмож и учёных». Перед слушателями парижской Школы изящных искусств в середине ХIХ века в лекциях Тэна проходили все века, все страны, различные рода искусств – архитектуры, живописи, скульптуры, поэзии и музыки одновременно. Теперь в заснеженной, раздираемой на части России девятнадцатилетнего русского кадета, будущего художника, французский философ-эстетик увлекал в миры всечеловеческой культуры.

«Свою судьбу я продолжал влачить в каком-то тумане, сквозь который проступала столица Сибири». Челябинск, Омск – везде неожиданные встречи, «приключения». В Иркутск они прибыли в конце марта голодные, немытые, обовшивевшиеся. А тут – баня! «Моя кожа, загрубевшая после многомесячного холода, наконец-то задышала и соприкоснулась с чистым нижним бельём». Их разместили поначалу в казарме, обставленной партами, скамейками и железными кроватями без матрасов. В сохранившемся документе читаем: «22 декабря прибыла часть 2-го Оренбургского кадетского корпуса – 70 кадет; 1 апреля (по новому стилю) 1919 года прибыл казачий женский институт и кадеты Неплюевского второго Оренбургского кадетского корпуса. Стало 500 человек. Прибывшие были размещены в помещении кадетского корпуса 1-й школы прапорщиков и духовной семинарии»¹⁶.

Иркутск

Кадеты учились в двухэтажном деревянном доме на правом берегу Ангары; на фото – более чем скромное строение. Одежда кадет тоже выглядит бедновато. В том же документе, приведённом выше, читаем: «Несмотря на многие трудности с учебной базой и снабжением, нехватку преподавательского состава, учебные занятия проводились по полному плану. Своим молодцеватым видом и отличными знаниями кадеты произвели великолепное впечатление на смотре, проведённом корпусами 28 июня».

Между тем, когда приблизились экзамены, директор кадетского корпуса решил их не проводить, а выдать кадетам-оренбуржцам дипломы по оценкам двух первых триместров и сразу начать распределять выпуск по офицерским училищам. Род войск будущей службы ученики выбирали сами, начинали с отличников. Александр, как всегда, был среди первых. Он выбрал морское училище, находившееся во Владивостоке. Впереди замаячили морские просторы. Он станет «гражданином мира»! Он обретёт «свой, легендарный мир, утерянный в Константинополе». Едва не сорвалось. Одноклассник, с которым они преодолевали мучительное путешествие из Оренбурга в Иркутск, отозвал его в сторонку и сказал: «Я всегда мечтал стать моряком. Ты собирался посвятить себя живописи. Прошу тебя, уступи мне своё место». И он уступил. «Я искушал судьбу». Судьба вела его тяжёлым, извилистым, но единственным, неизбежным путём – с родины. Он задумал ехать во Владивосток самостоятельно, и тут из морской школы пришла телеграмма о трёх дополнительных вакансиях.

… Надо проехать опасное место, Читу. Говорили: Семёнов с бандой грабит, расстреливает пассажиров. Александр ехал в вагоне третьего класса. Читу они миновали ночью. Через несколько дней, утром за окном заметил серебряную полоску океана. Свободная стихия! Океан! «Его свободе не было предела, его воды доходили до Японии, Австралии и Африки – до земель всего мира, до самого Запада. И я его видел собственными глазами».

Поезд подошёл к владивостокскому вокзалу, поразившему архитектурой.

Владивосток

«Я влюбился в мореходное училище». Его пленила белоснежная форма – с ног до головы. Форма дежурного – не менее: чёрные штаны, широченные, как юбка, фламандская рубаха из тёмно-синей фланели, полосатая тельняшка и чёрная бескозырка с развевающимися золотистыми лентами. Одно огорчало: «Цвет лица из розового сделался жёлтый. От красивого голоса не осталось и следа». Но – «из какого варварства» он вырвался! Ещё недавно ел деревянной ложкой, умываться было нечем, не на чём спать. А здесь в столовой с белыми скатертями – салфетки, тарелки, серебряные столовые приборы. Даже курительная комната поражала размером в сто метров, чистотой и опрятностью.

Старшие с удовольствием обучали новобранцев морскому делу, не презирали, не унижали курсантов, не позволяли себе насмешек. Им предстояло овладеть всеми специальностями – от портновского и водопроводного дела до высшей математики. «Я был рад, что научусь что-то делать своими руками». Их отправили в сухой док чистить корпус канонерской лодки «Маньчжур», простоявшей на якоре много лет. Её дно на метр поднималось над полом. Вместе с другими курсантами он счищал с него присохшие мидии и устрицы, сбивал ножницами раковины, сдирал ржавчину и покрывал корпус краской, от которой склеивались волосы и ресницы. «Во время перерыва я лежал на палубе и смотрел в небо». Он представлял, как бегу лёгких белых облаков вторит движение их корабля, плывущему по Индийскому океану. Потом получили задание привести в порядок два развалившихся миноносца, стоявших в бухте. Тут проходили летом занятия, теоретические и практические – по санитарному делу. Александру мнилось: он находится на таинственном острове капитана Немо. «Мы научились любить морскую жизнь и оценивать опасности, к осени мы перестали быть мальчишками». Осенью начались занятия в училище.

Начальником морского училища был назначен капитан 1-го ранга М.А. Китицын. Ему удалось собрать прекрасных преподавателей из офицеров флота. Кадетов, прибывших весной 1919 года из сухопутных корпусов, после медицинского осмотра приняли в 3-ю гардемаринскую роту, получившуюся, по свидетельству современника, «блестящей». Александр продолжал увлекаться рисованием и пренебрегал классными занятиями. Всё больше «лодырничал», «освободившись от материнского внимания». А тогдашнее отрицание ценностей, внушаемых ему с детства, мальчишеский принцип «не иметь никаких принципов» вовлекали его «в саморазрушение». Думается, он не совсем прав. Принципы, как видим по его поступкам и рассуждениям, у него были и весьма похвальные. «Сколько же лет должно пройти ещё, чтобы человек перестал убивать себе подобных? Мне не пришлось стрелять в людей. И всё ж, если бы мне приказали, отказаться я бы не смог». Однако он спас человека, не выстрелил в него, своего врага. Будет такой случай во Владивостоке.

На Дальнем Востоке ему пришлось наглядеться российских бед сполна. Вновь оказаться в пути и столкнуться с разрухой, царившей в стране. Ему поручили доставить письмо в какой-то «северный городок», как он пишет, и вот что увидел: «на платформах вокзалов толпился странствующий люд. Русские, корейцы, китайцы неделями, а то и месяцами сидели на корточках, обняв свои свёртки, в ожидании, когда решится их судьба». Весь вечер он пил с какой-то армейской труппой и проснулся на сене в вагоне для скота, который вёз его обратно во Владивосток: «В конце 1919 года во Владивостоке назревал очередной переворот; белого фронта уже не существовало, а во всём Приморье господствовали партизанские отряды, грабившие и терроризировавшие население. Выпуску пришлось принять участие во многих десантных операциях. Владивосток был окружён партизанами. Верховный правитель адмирал Колчак фактически был отделён от Сибирской армии, отступавшей на восток. Во Владивостоке же не было никаких воинских частей, кроме офицерской школы Нокса на Русском острове. Наше положение казалось безвыходным. Защищать Владивосток от наседавших партизан, даже при содействии офицерской школы Нокса, мы бы не смогли…» – вспоминал соученик Алексеева, бывший гардемарин М.А. Юнаков.

Ещё совсем недавно главная улица Владивостока Светланская была его гордостью. Застроенная на фоне сопок броскими по архитектуре домами модных в то время архитекторов, она блистала богатыми иностранными торговыми фирмами, магазинами, ресторанами, витрины которых украшали светлые маркизы. Теперь на ней, как и во всём городе, творилось полное безобразие. По брусчатой мостовой протянувшейся на километры улицы вдоль бухты Золотой Рог (как окрестил её Н.Н. Муравьёв-Амурский, первый генерал-губернатор, в память о поразившем его ином Золотом Роге, где, заметим, провёл незабываемые дни маленький Алексеев) маршировали то американские, то японские, то другие военные части Антанты, «спасатели»-интервенты несчастной России; зеваки заполняли тротуары. В городе орудовали и бандитские отряды Григория Семёнова, который лишь в 1946 году будет предан суду и казнён – повешен.

На Светланской перед Новым годом Александра заинтересовало одно неожиданное объявление – о футуристическо-декадентском вечере под председательством художника и поэта Давида Бурлюка. Невольно вспомнил Уфу. Свою невстречу со знаменитым футуристом. А здесь плата за вход два килограмма сахара, кускового или колотого. Ни того ни другого взять неоткуда. Бурлюк был проездом, путь его лежал в Японию, потом – в Америку.

Александр в погожее январское утро 1920 года увидел на рейде судно с развевающимся российским флагом. Крейсер «Орёл», их учебный корабль. «Я ликовал: наконец мы выйдем в море, наконец-то я увижу огромный мир, обрету свободу, мне станут доступны любые земли, ведь мы покидаем Россию!»