Трое из Коктебеля. Природоведческая повесть

– А больше детей у него не было?

– Еще один сын есть, Федор, в Москве живет. Наведывался прошлым летом. Парень ладный, видный. Вроде тебе ровесник, может, чуть постарше. Жена у него больно красивая, пылинки на себя упасть не дает и на людей не смотрит, а все скрозь да мимо. Старика, люди слыхивали, чем-то обидела, не велела сыну помогать Алексею Николаевичу, а он и так не просит, не нуждается. Сам сыну вроде бы говорил, что не надо ему ничего. Пенсию получает, огородик себе сладил, да деревьев корней с пяток еще от прежних хозяев осталось, и он еще подсадил, фрукты да овощи, значит, свои. И еще рыбачить любит! Раньше всех в море выходит. А уж книгу него в доме – не обобраться, стен, веришь ли, не видать, все ими заставлено. Как сюда приехал, так ящиков много с собой привез, а наши-то, поселковые. думали, богатющий старик, вещи там всякие, а он как ни откроет ящик, а там все книги да книги. Во дворе расколачивал, ну ребятня и набежала, все им надо, глазастикам, все высмотрели.

– Заинтриговала ты меня, Баба Бер, до предела. То, что книг у него много, это очень соблазнительное обстоятельство, вот только захочет ли он давать их мне для прочтения? Возьмет и выставит из дома без всяких разговоров.

– Что ты, что ты! – энергично запротестовала Баба Бер и замахала руками. – Человек он тихий, безвредный, да и скучно ему одному. Собаку себе завел, из щенка вырастил, люди видели, как он его из отхожего места лопатой вызволил. Котенка кто-то ему подбросил, он и его пригрел, а потом подрос кот да и стянул цыпленка у соседки моей Любки Сапожниковой, стащил и вовсе его придушил, да покалечил и домой притащил. Уж и ругалась хозяйка, кричала так, что на весь поселок слышно было, а он ей пять рублей заплатил, цыпленка выходил, и сейчас у него вроде на хозяйстве курица имеется, да такая видная из себя, толстая, а ехидная и сердитая – не подступись! Перья натопырит, натопырит и наскакивает, ну чисто купчиха в крахмальных юбках. Хотел он хозяйке курицу отдать, да куда там, бежит та на свой двор, курица-το, так и живет у него. Ты сходи, познакомься. Севергин ему фамилия. Ученому человеку веселей будет, и тебе есть у кого ума набираться, а там, гляди, сладится у вас, и на рыбалку, может, вместе ходить будете. Говорун он и молодых, вроде таких, как ты, любит.

– К Алексею Николаевичу схожу непременно, сошлюсь на тебя, скажу, что ты мне разрешила к незнакомому человеку в дом вломиться.

– А ты не ломись, так и отпугнуть недолго, вежливо подступись к человеку, не позорь меня.

– Ну, а как ты сама живешь, Баба Бер? Бросила лозу резать в совхозе?

– Бросила уж, тяжело мне, Саша, целый день на солнце согнумшись. Стара стала. Осенью на уборке винограда месяц работаю. Бригадир каждый год приглашает.

– Скажите, пожалуйста, бригадир ее на работу приглашает! – пошутил я.

– А то нет? Знамо дело, приглашает. Он тут всех стариков на месяц подбирает, не управляется бригада к сроку, а мы как-никак поможем с урожаем. И виноград нам по дешевке продают, и курам корму можно выписать на зиму. Мы совхозским подмога, и нам, старикам, помощь, – сказала Баба Бер и, заглянув мне в глаза, ласково спросила: – Ты-то как, Сашенька? Про себя расскажи, как живешь, как учишься? Я слово себе дала не помирать, доколе в газете не почитаю, про что ты там писать будешь. А уж как прочту, так навеки и успокоюсь.

– Вот тебе и раз! – возмутился я. – Разодолжила называется! В таком случае я и писать ничего не буду. Лучше с голода помру в полнейшей тоске и безвестности! Шутка ли? Молодой журналист знает, что с появлением в печати его первой статьи в далеком Крыму милейшая наша Баба Бер, прочитав ее, ложится, складывает ручки и незамедлительно помирает. Да пропади они пропадом и статьи, и слава, и гонорар!

– Чего это, гонорар? – заинтересовалась Баба Бер.

– Ну, зарплата что ли, деньги одним словом, иначе, если за статьи мои ничего платить не станут, жить не на что будет, поняла? Бери свои слова обратно! – потребовал я.

– Беру, беру. Оно, конечно, какая жизнь без этого гонорару, – закивала Баба Бер седенькой головой.

– Кстати, о деньгах. Отец дал шестьсот рублей для тебя за то, что жить и кормиться у тебя буду.

– Не надо мне столько-то. Молоко, яйца, овощ не покупать, фрукта тоже своя, а на остальное рублей сто возьму, и хватит. Пусть тебе будут, ты молодой, тебе на всякие забавы деньги нужны, а мне с собой в могилу не брать. Люди правильно говорят: «В гробу карманов нету». Сыта, одета, и ладно. Ну, спи, Сашенька, пойду я по хозяйству управляться.

– Ты положи деньги на сберкнижку, пусть лежат, – рассудительным тоном посоветовал я.

– Никогда не копила и копить не буду, а то, как человек начинает этим заниматься, раньше времени своего на корню усохнет. Пошла я, слышь, коза-то кричит, время ей подошло доиться. Спи, отдыхай себе на доброе здоровье.

Баба Бер ласково покивала мне головой и ушла. Проснулся я часа через два. День уже был на исходе, жара спала, и с моря ощутимо потянуло прохладой. Я спустился с чердака и пошел к Бабе Бер на кухню. Она процеживала молоко через марлю и разливала его по банкам. Одну из них, литровую, она поставила на подоконник и сказала:

– Что-то Алексей Николаевич сегодня запоздал, вроде зайти посулился, и нет его. Может, снесешь? И познакомишься заодно. Все не без причины заявишься.

– Отнесу, – обрадовался я, – только вот так, в обнимку с банкой, неловко как-то я буду выглядеть. Дай-ка мне какую-нибудь сумку, с ней я поприличнее буду смотреться.

Баба Бер плотно закрыла банку пластиковой крышкой, поместила ее в авоську и подала мне.

– А это что? – показал я на плотно исписанные листки блокнота, лежавшего на подоконнике.

– Алексея Николаевича это бумажки. Ты их тоже возьми, отдай ему.

– Он что, часто бывает у тебя?

– Как же не бывает? Белье я ему за деньги стираю, да и яйца и молоко он берет каждый день. То я ему отнесу, то он забежит. Как случится. Я бумажки эти в кармане его куртки нашла, стирать собиралась, если б не заметила, пропали бы, а там, может, чего нужное.

Я вышел, на ходу заглянул в исписанные листки и вскоре остановился и сел на скамейку у чьих-то ворот. Содержание оказалось настолько для меня интересным, что я залпом прочел почти все, но потом спохватился. «Что же я это делаю, чужое читаю?» Но тут же поспешил оправдать себя: «Ведь это не что-то личное. Личное я бы не стал». Оправдав и успокоив себя таким способом, я дочитал все до конца.

Алексея Николаевича дома не было; я поставил авоську с молоком изнутри у калитки и осмотрелся. Двор был небольшой, ухоженный. Справа от домика зеленело несколько плодовых деревьев и огородик, где-то сердито кудахтала курица, в окно домика пялилась на меня добродушная собачья морда, а на перекладине лестницы сидел, свесив хвост, упитанный полосатый кот.

– Привет. Молоко береги, – сказал я ему и пошел домой.

Выписки Алексея Николаевича я взял с собой, оставить побоялся, мало ли что могло с ними случиться. И снова перечитал их. Они были сделаны, по всей вероятности, в разное время и из разных источников: книг, газет, журналов.

Я уже со второго курса живо и неизменно интересовался всеми вопросами, связанными с охраной и защитой родной природы, и в будущем намеревался заняться этим в своей журналистской деятельности всерьез и надолго. Я подбирал газетные статьи по теме, искал цитаты, делал выписки подобного рода. Но выглядело все это как-то бледновато по сравнению с тем, что я только что прочитал у Алексея Николаевича. Что ни текст, то совершенство, что ни имя, то слава и гордость либо науки, либо литературы и искусства. Вот содержание некоторых из них:

В моих глазах истребление любого вида – уголовный акт, равный уничтожению неповторимых памятников культуры, таких как картины Рембрандта или Акрополь (Дж. Даррелл).

…Исчезновение любого вида – непоправимая утрата в природе, воссоздать которую человек не в силах, несмотря на все могущество современной науки и технического оснащения (В.Терлицкий).

Мы не можем управлять природой иначе, как подчиняясь ей (Ф.Бекон).

Человек… единственное живое существо, способное полностью разрушить свое собственное природное местообитание и не почувствовать угрожающих признаков развала (Ф.Абрамов).

Оскудение живого мира неизбежно влечет к оскудению человеческого духа, дегуманизации человеческой личности, ибо природа является важным источником наших духовных ценностей и душевного здоровья (В.Песков).

Ничего нет печальнее картины, чем человек в умолкнувшем синтетическом мире… Природа взывает к нашему разуму и милосердию (В.Песков).

Леса предшествовали человеку, пустыни следовали за ним (Ф.Шатобриан).

Поведение человека в природе – это зеркало его души (К.Зеленский).

Природа мстит самоуничтожением за всякое бездумно-грубое вторжение в ее бытие… (Ю.Нагибин).

Бывает… стыдно, неловко и грустно смотреть в глаза всем неразумным братьям и сестрам своим. Как стыдно и жалко деревьев, лошадей, птиц, травы. Ведь они-то ни в чем не виноваты. Как нежны они, как бескорыстна их красота к нам старшим, разумным братьям своим. Как божественно целомудренны и воздержанны они в своих жизненных запросах. Ни зерна, ни росинки, ни лишнего лепестка, ни перышка. Ровно столько, сколько нужно, чтобы исполнить Закон (М.Швейцер).

Счастье – это быть с природой, видеть ее, говорить с ней (Л.Толстой).

Мы не получили Землю в наследство от предков, мы одолжили ее у наших детей (из журнала «Человек и природа»).

Потомки никогда не простят нам опустошения Земли, надругательства над тем, что принадлежит не только нам, но и им по праву (К.Паустовский).

Это была последняя цитата. Дальше шли несколько стихотворений и некоторые соображения Алексея Николаевича практического характера на ту же тему. Я прочел их и крепко задумался, стоит ли говорить Алексею Николаевичу, что я без его разрешения читал его записи. Долго колебался, но потом решил, что скажу: «Что же теперь поделаешь? Ничего не изменишь, но может быть, я заслуживаю снисхождения, так как сам "болею" подобными вопросами и проблемами и выписанное им упало на далеко не бесплодную почву». Вынеся таким образом себе как бы «оправдательный приговор», я спокойно пошел домой, переписал в свою тетрадь цитаты и нижеследующие стихотворения.

 
Если из гнезда упала птица —
Мне не спится.
Если где-то умер зверь в берлоге —
Я в тревоге.
Если раздавлю зерно невольно —
Мне больно.
Если ствол рвануло бесшабашно —
Мне страшно.
Им бы жить да жить на белом свете —
Я в ответе.
Я ведь тоже ими – как ни мерьте —
Защищен от смерти.
 

С.Островой

 
Кромсаем лед,
меняем рек теченье,
твердим о том,
                что дел невпроворот…
Но мы еще придем
                     просить прощенья
у этих рек,
барханов и болот,
у самого гигантского
                                       восхода,
у самого мельчайшего малька…
Пока об этом
думать неохота.
Сейчас нам не до этого
                                       пока.
Аэродромы,
                  пирсы
                               и перроны,
леса без птиц
                и земли без воды…
Все меньше —
           окружающей природы.
Все больше —
              окружающей среды.
 

Р.Рождественский

 
Пока не поздно,
На скрещеньях дорог.
Лесных,
Полевых,
Горных,
Межзвездных,
Надо бы начертать:
«Если заметите
Осквернителей
Нашей легко ранимой природы
(Короеда или мелкую тлю.
Огонь, подбирающийся к деревьям,
Или обычного разгильдяя
Из племени Homo turistica.
Который тоже способен на всякое…) —
Скорее звоните в пожарную охрану,
В милицию.
На станцию «Скорой помощи»,
Даже самому Богу —
Звоните,
Звоните,
Звоните!»
 

М.Танк

Конечно же, вышеприведенные тексты и стихотворения адресованы взрослым читателям, но кое-что я нашел в записях Алексея Николаевича и для детей. Вот стишок крымского поэта В.Орлова в сокращенном виде:

 
Если деньги накопить.
Можно многое купить,
Дом, одежду и завод.
Самолет и пароход.
 
 
Но нельзя купить росу,
Птичье пение в лесу,
И не спрятать в кошелек
Родничок и тополек.
 

Понравилась мне и коротенькая зарисовка Е.Дунской:

 
…И с нами ничего худого не случится.
Покуда легкий пар клубится над водой,
Покуда снег идет…
И быстрая синица
Садится хлеб клевать
На детскую ладонь.
 

В самом конце своих записей Алексей Николаевич пишет: «Надо поговорить с учительницей первоклашек Верочкой Олейниковой. И еще одна для нее же выписка. Автор Л.Леонов: "Дети должны стать защитниками природы, а не нахлебниками ее, не жестокими разорителями лесного уклада, должны всегда чувствовать в себе человека, покровителя более слабых созданий природы – тех, что чирикают, плещутся, просто зеленеют". В разговоре с ней я могу сослаться на ряд европейских стран, где курс охраны природы читается и для тех, кто "в первый раз в первый класс". Она умная, чуткая… Она поймет…».

Алексей Николаевич и его верноподданные

Я думаю, я мог бы жить с животными, они так спокойны

и замкнуты в себе,

Я стою и смотрю на них долго-долго.

Они не скорбят, не жалуются на свой злополучный удел,

Они не плачут бессонными ночами о своих грехах…

…Знаменья есть у них, что они – это я.

Хотел бы я знать, откуда у них эти знаменья,

Может быть, я уронил их нечаянно, проходя по той же

дороге в громадной дали времен?

Уолт Уитмен

На следующее утро, захватив выписки Алексея Николаевича, я вновь пошел к нему и вновь его не застал. Сосед окликнул меня через забор и сказал:

– Николаич на берегу, наживку ловит, на рыбалку завтра собирается. Туда идите, – он неопределенно махнул рукой.

Я поблагодарил его, направился к берегу и пошел вдоль него по направлению к Кара-Дагу. Море лежало спокойное и умиротворенное. Короткие, чуть слышные всплески волн лениво зализывали мои следы, оставляя на мелкой мокрой гальке обрывки водоросли цистозиры и прозрачные ошметки медуз, растерзанных, вероятно, недавним штормом. В воздухе стоял густой запах водорослей. В их темных тугих валках жило множество юрких морских блох. Стоило поддеть водоросли ногой и потревожить их, как маленькие прыгучие существа сразу же прятались поглубже, не давая ни поймать, ни рассмотреть себя. Местные мальчишки ловили на них всякую рыбью мелочь: ярко раскрашенных зеленушек, серебристых окуньков-недомерков и пучеглазых головастых бычков.

Я вспомнил, как принес однажды целую коробку, битком набитую этими блохами, домой и поставил ее до утра в сарай к Бабе Бер, прикрыв сверху половинкой кирпича, и как потом кирпич этот кто-то сдвинул, а куры распотрошили всю коробку и с великим удовольствием склевали всех блох – плод моего двухчасового упорного труда под раскаленным солнцем. Никогда до этого я не был так настойчив и терпелив и все-таки набрал этих проклятых блох, и – на тебе! Я ревел от обиды и обещал Бабе Бер перевешать всех ее кур, а Баба Бер кивала головой и говорила: «А как же их не перевешать, окаянных, за такое хулиганство. У-у-у, ненажоры, навязались на нашу с Сашей голову».

А потом я вспомнил, как поймал морского дракона и наколол палец о шип на его спинном плавнике и как распухла у меня рука, а мама и Баба Бер лечили меня примочками из софоры. И как однажды на берегу после шторма лежал крошечный мертвый дельфиненок, гладкий, холодный и упругий, как туго накачанная резиновая сигара, и мордочка у него была забавная и длинноносая, и хвост какой-то птичий. И как всем его было жалко, а потом мы с ребятами решили ему устроить пышные похороны. Витька Щадренко – мой главный, как говорила Баба Бер, супротивник, сказал, что его надо похоронить на берегу, а я ответил, что так как это морской ребенок, то и погребение должно состояться в море, согласно морским обычаям и законам. Этот глубоко принципиальный конфликт можно было разрешить только дракой. Она и состоялась, в результате чего посрамленный Витька забежал на скалу и грозился оттуда спихнуть на нас здоровенный валун. Я и мои сторонники привязали к хвосту дельфиненка камень, отплыли далеко от берега и опустили его там, и он медленно и торжественно погружался на дно хвостом вниз, а мы густыми голосами гудели какое-то подобие похоронного марша.

Потом мы по очереди ныряли к нему на дно и выложили круг из камней, обросших цистозирой. Все получилось красиво и здорово. Дельфиненок «стоял» в воде в строгом черном траурном фраке, в «прорезе» которого сверкала белая манишка. Одинокий и элегантный, он гордо поднял вверх мертвую голову, вокруг него тихо шевелились водоросли, а на дне в почетном карауле застыли в черных «рубашках» камни. На следующий день подул сильный ветер. Начался шторм, и, когда море успокоилось или, как говорят в Крыму, «легло», мы уже не могли найти ни дельфиненка, ни «могилы», организованной нами из сострадания к погибшему морскому детенышу.

Целиком погруженный в воспоминания, я едва не наткнулся на человека. Стоя на коленях, он шарил рукой под большим камнем и, неловко изогнувшись, старался заглянуть в вырытую им песчаную ямку. Я сразу же узнал его, остановился и сказал:

– Здравствуйте.

– Добрый день, – ответил он, обернувшись.

За толстыми стеклами очков я увидел небольшие серые глаза. Смотрел он спокойно и доброжелательно. Светлый полотняный берет был сплющен блином и надвинут козырьком на самые брови. Над пухлыми губами торчала аккуратно подстриженная щеточка седых усов. Оттого, что губы в уголках рта были чуть-чуть приподняты, выражение лица у него было такое, словно он только что перестал улыбаться или вот-вот улыбнется. В руке он держал маленькую морскую собачку и раковину мидии.

– Вы новенький здесь? – спросил он и, сунув рыбку и мидию в подвешенный к поясу мешочек, поднялся с колен.

– Вчера приехал.

– Отдыхать?

– Как вам сказать… и отдыхать, и проведать.

– К кому, позвольте полюбопытствовать, не к Дарье ли Феофилактовне? Я имею в виду бабушку Березкину.

– К ней, – засмеялся я и добавил: – А ведь вы – Алексей Николаевич!!

– Ну вот видите, как хорошо получается. Давайте знакомиться, Саша, – улыбнулся Алексей Николаевич, вытер о подол рубахи руку и протянул ее мне. – Наслышан о вас от Дарьи Феофилактовны.

– Мы ее в семье Бабой Бер зовем, и вы так зовите, а то ведь длинно очень, пока выговоришь. Она не обидится, – заверил я.

– Неловко как-то, хотя в поселке все зовут ее Бабой Бер. Она так о вас, Саша, рассказывала, что мне в голову не приходило, что вы ей не родной внук. Ну ладно, мы еще с вами обо всем этом поговорим как-нибудь. Я вот тут охочусь за всякой мелкой живностью, завтра с утра рыбачить собираюсь. Если вам это занятие не в тягость и вы свободны, – присоединяйтесь. Но на двоих, соответственно, и наживки надо больше. Поможете?

– С удовольствием, – обрадовался я и, подвернув брюки, шагнул в воду.

– Вы помоложе, ворочать будете камни, сдвигать их, какие по силам, а я мешочек наполнять. Если морские черви попадутся, на кефаль сплаваем. Вчера, говорят, косяк стоял в Львиной бухте. – Алексей Николаевич помолчал и добавил: – Тут некоторые внакидку ловят крючьями-якорьками, не люблю я этого, варварством считаю. Мы уж лучше на наживку попробуем. Снасть у вас есть?

– Донка есть, спиннинг и самодуров к нему парочка.

– Ну, на самодур сейчас плохо ловить, ставриды в этом году мало, стороной она наши бухты обошла. Вот запасемся наживкой и пойдем домой. У меня есть мелкие крючки и леска японская, донок навяжем. На ерша, бычка и луфарика сплаваем, а может, и сарганом разживемся.

Через час с плотно набитым мидиями, мальками и креветками мешочком мы двинулись в поселок. Солнце стояло уже высоко, было жарко, от скал волнами шел раскаленный воздух, пахнущий нагретым камнем и полынью. В кустах скумпии оглушительно и упоенно орали цикады.

– Лето ликует, – сказал Алексей Николаевич, – надевайте сандалии, сейчас на каменистую тропку выйдем, щебенка там. Мне в мокрых кедах ногам удобно и прохладно. Я только в них у берега хожу и вам советую. Однажды на дохлого ерша голой ногой наступил, после этого целую неделю хромал.

Ближе к поселку Алексей Николаевич остановился, спустил закатанные штанины, поправил берет, снял с пояса и взял в руки мешочек. Глядя на него, я тоже застегнул ремешки сандалий и заправил рубашку в брюки. Переглянувшись, мы двинулись дальше.

– Алексей Николаевич, – сказал я, – вчера был у вас, не застал. Молоко у калитки оставил, велел вашему коту охранять его.

– Он у меня отменный воришка и до молока большой охотник, вот только крышка мешает.

Я помолчал, но потом решился и сказал:

– Записи свои вы оставили у Бабы Бер. Они в кармане куртки были, которую вы просили постирать. Не сердитесь, пожалуйста, я их прочел…

– Прочли, значит? – скосил на меня повеселевшие глаза Алексей Николаевич. – Ну и как, ну и что? Интересно? Понравились?

– Еще бы не понравились! – обрадовался я. – Я аналогичными вопросами с первого курса интересуюсь. Так что можете себе представить, с каким удовольствием я прочел их.

– Да-а-а-а! – протянул Алексей Николаевич. – Чувствую, что скучать мне с вами не придется. Говорить нам не переговорить.

Алексей Николаевич остановился у своей калитки и пропустил меня вперед.

– Вот и моя хижина. Стар домишко, но держится молодцом, и я надеюсь, что уж меня-то во всяком случае он переживет, не оставит без крова, – сказал Алексей Николаевич и, глянув через мое плечо, предупредил: – Тут курица Софи на жительстве обретается, очень агрессивная дама. Двор считает своей кровной недвижимой собственностью, меня и сожителей моих только терпит, гостей, как правило, осыпает бранью. Что за удивительный характер! Ну ладно бы гусыня была или цыплят водила… Вон она, под деревом копается.

Я шел за Алексеем Николаевичем, с любопытством посматривая на толстую темно-рыжую курицу. Вот она заметила Алексея Николаевича, потом меня, решительно перетряхнула перья и, раскачиваясь и набирая скорость, ринулась к нам.

– Внимание! – сказал Алексей Николаевич.

Мы остановились. Курица подкатилась к самым моим ногам и, медленно перекладывая голову с боку на бок, оглядела меня. Осмотр, вероятно, не дал ей ничего утешительного. В ее глазах я был не лучше других и в достаточной мере пройдоха, посягнувший на ее территорию, и потому она взорвалась такой бранной куриной скороговоркой, что я оторопел от неожиданности и тупо воззрился на пернатого Цербера.

– Вы знаете, эта особа всегда напоминает мне одесскую торговку, – задумчиво глядя на курицу, сказал Алексей Николаевич. – Посмотрите, как она упоенно «ругается», закатывает глаза и охлопывает себя крыльями по жирным бокам. Была в Одессе такая тетя Рива, торговала рыбой. Благодаря своим внушительным размерам и пронзительному голосу дешевле остальных скупала у рыбаков ставриду и втридорога ее перепродавала. Раньше всех на берег прибежит и лодки ждет. Рыбаки уже знали ее, как увидят, так предпочитают лишние полчаса в море поболтаться, пока она какого-нибудь другого ротозея заговорит и корзину наполнит. Перекричать ее было невозможно. Она выпаливала тысячу слов в минуту, совала под нос вконец ошалевшему рыбаку рыбу и вопила на весь берег: «Люди добрые, имею сказать до вас пару слов. Этот лайдак уговаривает мене, честную женщину, за то, что это товар». Рыбак в тон ей отвечает: «Гуляйте дальше, мадам, самолюбие мне дороже». «Босяк, – кричит тетя Рива, – с вами дело иметь неприлично такой даме, как я, вам цыцю мамину сосать надо, а не торговаться. Нет, еще раз обратите ваше образованное внимание! Что вы скажете за эту рыбу, люди добрые? Это же не рыба, а несчастье на мою голову. Я все знаю за жизнь, я все знаю за рыбу. Что с этого будет? Ровным счетом убыток. Пусть я сделаю грех, если куплю этот протухший товар за вашу цену», – и т. д. и т. п., пока рыбак не отдаст весь улов за ту цену, которую тетя Рива сочтет нужным предложить.

Алексей Николаевич так точно передал одесские интонации тети Ривы, что я громко расхохотался. Софи тотчас перестала «ругаться», удивленно посмотрела на меня, как на травмированного жизнью, отвернулась и стала энергично разгребать землю лапами, осыпая пылью мои ни в чем не повинные ноги.

– Высшая степень недоброжелательства и пренебрежения. Я бы на вашем месте этого так не оставил, – усмехнувшись, сказал Алексей Николаевич. – Однако пойдемте, вам предстоит знакомство еще с двумя моими домочадцами, надеюсь, на этот раз более приятное.

Я, признаться, тоже на это очень надеялся, так как, обладая даже самой пылкой фантазией, Софи никак нельзя было обвинить в излишнем гостеприимстве.

Подойдя к двери, Алексей Николаевич нагнулся, достал из-под кирпича у порога ключ, открыл дверь и громко позвал: «Грей, Агапыч!»

Я в нерешительности остановился и посмотрел на Алексея Николаевича.

– Смелее, Саша, смелее, – сказал он.

Пройдя темную прихожую, я шагнул в комнату и осмотрелся. Прежде всего я увидел уже знакомого мне полосатого кота. Он лежал на подоконнике и смотрел на меня без всяких эмоций и заинтересованности. «Только и того? – ясно говорил его взгляд. – Ходют тут всякие!»

«Ладно, и на том спасибо, все оценивается в сравнении», – подумал я, вспомнив агрессивную Софи и начиная испытывать к индифферентному коту нечто похожее на симпатию.

– Это невежливо, собака! – укоризненно сказал Алексей Николаевич за моей спиной. – И потом, почему ты не на своем месте, а под диваном, пользуешься тем, что болен?

Я обернулся. Собаки не было. Вернее, ее не было целиком. Из-под дивана торчала задняя часть собаки и обрубок хвоста, энергично колотивший в знак приветствия по краю коврика.

– Вылезай знакомиться, Дон Жуан несостоявшийся, – приказал Алексей Николаевич.

Скуля и покряхтывая, пес вылез и остановился передо мной на трех лапах, держа на весу четвертую, опухшую и искусанную. Одно ухо стояло у него торчком, другое, рыжее от йода, сникло и было заклеено наискосок пластырем. Морда и глаза явно взывали к человеческому великодушию и состраданию, и весь его вид говорил: «Обратите внимание, джентльмены, пострадал невинно в честной битве за благосклонность "дамы"».

– Это Грей, – с особой теплотой в голосе отрекомендовал его Алексей Николаевич, – находится под домашним арестом, травмирован дважды в стычке с претендентами на сердце и лапу высокородной Альмы. Эта Альма, к слову сказать, имеет дипломированных родителей и несколько медалей, а посему смотрит на моего Грея, как избалованная патрицианка на жалкого плебея. А этот плебей не без самолюбия в драку полез, вот и прокусили ему соперники ухо и лапу. И куда ты со своей заурядной физиономией да в калашный ряд?! – горестно воскликнул Алексей Николаевич. – Нет, вы только посмотрите на него, Саша! Брови рыжие, нос клеенчатый, ростом «метр с кепкой», а туда же! Правда, имеет два преимущества: интеллект и пятно породистое пониже спины под хвостом. Так разве можно какой-то несчастный интеллект сравнивать с пушистым галифе Рэкса? Ах, какое это галифе! Если бы вы видели! С резким перехватом у колен и, поверите ли, Саша, с темной окантовкой по краям. Раньше такие анархисты носили.

– Алексей Николаевич, а какой Грей породы? По-моему, у него есть что-то от пойнтера.

– Какое это имеет значение, Саша, – пожал плечами Алексей Николаевич. – Помнится, один мой знакомый хорошо сказал: «Дворняжки тоже люди». В дом ведь берешь не так породу, как душу собачью, безмерно преданную и любящую.

Грей стоял и тоскливо смотрел на брюки Алексея Николаевича, и на его мрачной, покусанной физиономии было написано: «И чего пристаешь, в прошлом ковыряешься… без того тошно. Хоть бы сесть разрешил, видишь, ведь на трех лапах стою, воспитанностью фигуряю!» Грей тяжело вздохнул и перевел красноречивый взгляд на меня, более молодого, и, «как мужчина мужчине», как бы «сказал»: «Если насчет галифе этого Рэкса, так я плевать хотел на их перехваты и окантовки. Только вертихвостка Альма способна обмирать и кидаться на разных породистых пошляков в окантованных штанах. Вот доберусь я как-нибудь до этих галифе, мало не будет!»

– Ладно, сэр, можете лезть в свое укрытие, там наедине вам действительно будет уютнее зализывать свои сердечные и телесные раны, да не забудьте при этом посыпать голову пеплом. – Ласково усмехнувшись, посоветовал Алексей Николаевич и направился к подоконнику. – А теперь, – торжественно произнес он, – позвольте представить вас третьему члену моего семейства, знающему себе цену, коту Агапычу – представителю дзен-буддийской философии.

Кот без всякого интереса посмотрел на меня, отвернулся и наверняка, как и прежде, подумал: «Стоило из-за таких пустяков тревожить такого умного, достойного кота, как я?»

– Видели? – живо спросил Алексей Николаевич. – Чисто кошачья реакция. Тоже недавно выбрался из баталии с разодранным носом. Беда мне с этими кавалерами. Ну, домочадцы мои исчерпаны. Знакомьтесь с библиотекой, а я отлучусь ненадолго. Вы как насчет сухого вина?

– Да вы не беспокойтесь, пожалуйста, не стоит, – смутился я.

– Ну а все-таки, как насчет сухого?

– Для меня это наиболее приемлемый вариант.

– Для меня тоже. Вы знаете, что сказал хороший французский писатель Альфонс Доде в отношении выдержанных напитков: «Остерегайтесь старых вин: они мелют вздор». – Алексей Николаевич взял пакет, бумажник, извлек из него пятерку и уже в дверях повторил: – Знакомьтесь с книгами, поройтесь в них. Не знаю как для вас, а для меня это всегда было величайшим наслаждением. Только просьба: книги возвращайте на то же место, а то потом будет трудно искать то, что мне нужно.

После его ухода я подошел к стеллажам и, медленно переходя от секции к секции, стал читать надписи на корешках книг. Боже мой! Чего только тут не было! Книги Руссо и Неруды, Вольтера и Пришвина, Омара Хайяма и Грина, Кента и Маршака, Уитмена и Ахматовой, Монтескье и Солоухина, Хемингуэя и Роллана. Внизу на двух полках стояла мемуарная литература, полный Шекспир и письма Чайковского, Пушкина, Чехова, Левитана. В соседнем отсеке плотно пригнанные друг к другу, в одинаковых темно-зеленых переплетах разместились литературные памятники, среди них и Бэконовская «Атлантида». Ближе к окну в простенке стоял еще один стеллаж, правую часть которого заняли русские классики, а левую – книги о животных и растениях, написанные такими великолепными авторами, как Кусто, Бианки, Сетон-Томпсон, Верзилин, Пришвин, Гагенбек, Акимушкин, Рябинин, Лоренц, Халифсон, Даррелл и Чарльз Робертс. Две верхние полки под самым потолком были забиты этнографической

литературой и книгами о путешествиях Обручева, Гумбольдта, Стэнли, Ливингстона, Кука, Дарвина, Скотта, Миклухо-Маклая…

Глаза мои разбежались, я завистливо присвистнул и почесал затылок. Здесь, на полупустынном морском берегу Крыма, была собрана библиотека, которой бы позавидовал любой столичный библиофил.

С трудом оторвавшись от созерцания книг, я окинул взглядом небольшую комнату. У стены стоял узкий, покрытый пушистым верблюжьим одеялом старый диван. Над ним висел пестрый потертый коврик. В угол задвинут небольшой буфет, на верху которого безмятежно раскинул в стороны лапы керамический барсук. В другом углу у двери была импровизированная кухня: на высокой длинноногой скамье стояли электроплитка, заварной чайник, горка посуды, три всунутые друг в друга небольшие кастрюли. К двум ножкам кухонной скамьи были прибиты крючки, на которых висели сковорода, терка, картофелемялка, синяя щетка для мытья посуды и деревянная разделочная доска. «Кухня собственной конструкции», – догадался я.