Kitabı oku: «Три&ада обреченных», sayfa 2

Сказка об одиночестве

В киевском зоопарке от тоски и одиночества сходит с ума слонёнок.

Из сообщений информагентств

9 июля 2013 года.

Я знаю, что наша так называемая переписка всё больше напоминает действия человека, попавшего на необитаемый остров и день за днём с маниакальной настойчивостью бросающего в море бутылку с посланием. Он и сам давно понимает бессмысленность своих действий, но снова и снова повторяет глупый ритуал…

На самом деле, остров не совсем необитаемый, вернее, очень даже обитаемый. Множество аборигенов проживают в тропических зарослях и на песчаном пляже. Они и не дикари вовсе, эти туземцы – адекватные милые люди – но они другие, вернее, это Человек не такой, как все. Он не помнит, как попал на Остров, его память не сберегла и крошечных фрагментов иного существования. Да и было ли оно? А если было – то где и когда? Может, в прошлой жизни?

Ведь Человек знает, что детство его прошло здесь, и родители у него когда-то были, вполне обычные обитатели Острова, но они давно умерли, очень давно. Но даже на заре жизни он понимал, что он чужак. Человек не был изгоем – его никто не гнобил и не изгонял, но всё же он всегда чувствовал, что к нему относятся по-особому, с лёгкой долей опаски и пренебрежения. Обычно так обращаются с теми, кто страдает от незаразной и неопасной, но неприятной хвори или к понаехавшим инородцам, проживающим рядом с истинными хозяевами данной территории.

Позже он и сам стал ощущать тягостное беспокойство от общения с окружающими. В пору юности он списывал это на дурной характер и странные замашки, да и время было слишком ярким, наполненным важными событиями и волнующими впечатлениями, чтобы заморачиваться на туманных переживаниях. Он даже семьёй тогда с дури обзавёлся. Но с годами его обособленность и непохожесть стали заметны всем, а не только ему самому, и их уже нельзя было объяснить никакими заходами, заскоками и крышетёками. Человек был пришельцем, чужим и непонятным, и это не могло не повлиять на его судьбу.

Семейная жизнь у него не сложилась, добиться положения в обществе он не сумел – не потому, что ему не хватило способностей стать успешным – наоборот. Человек обладал уймой разнообразных талантов, ему многое давалось легко, слишком легко – как думали некоторые. Но ему казалось нестерпимо скучно и невероятно глупо тратить жизнь на ерунду, которой вдохновенно занимались его счастливые соплеменники.

Он не понимал, зачем целыми днями гоняться за бедными животными и без устали убивать их, когда для пропитания с избытком хватило бы ягод и плодов, растущих на острове в великом изобилии. Он недоумевал, зачем окружающие тратят лучшие годы на то, чтобы срубить самые толстые деревья, потом построить самую большую хижину, а после обнести её самым высоким забором. И еще нелепее ему казалось то, что всю оставшуюся жизнь они проводят, выстругивая, вывязывая и вылепливая хренотень, предназначенную лишь для захламления жилища, в котором в итоге не остается места для людей.

Соседям же Человека было невдомек, как можно расходовать отпущенное время на ту поедень, которой страдал он. Они не могли врубиться, для чего он выращивает никому не известные растения, совсем негодные в пищу или на то, чтобы украсить ими жилище или свою женщину. Они праведно возмущались тому, что он обитает в хлипком шалаше под громадной пальмой, растущей на берегу, и палец о палец не ударит для изменения бедственного положения, хотя не больной вроде и руки-ноги на месте. Сразу оговоримся, что шалаша в благодатных условиях Острова вполне хватало. Их нехорошо колбасило от того, что у него в жилище всей обстановки – пара самых простых чашек да лежанка на охапке пахучей травы, а не на шкурах, самолично спущенных с убитых животных, как принято в нормальных домах.

Но больше всего соплеменников бесили строки, которые Человек чертил на мокром песке. И прочитать-то их толком нельзя, поскольку написаны они у самого краешка прибоя – так, чтобы алчные волны снова и снова слизывали новорождённые слова. И смысла в них никакого, бредятина заумная. Понятно, что самые бдительные граждане успевали-таки увидеть нацарапанные Человеком каракули. Вдруг он злых духов вызывает или оставляет послания неведомому, но от этого не менее грозному врагу, да и Бессмертному Вождю и Великому Жрецу надо что-то докладывать. Элементов подрывной деятельности в сих писаниях обнаружено не было, но весь народ, не совещаясь, единогласно решил – если боги дали тебе способности черкать словеса, то надо использовать этот сомнительный дар на пользу себе, а главное, обществу. Ты не просто должен – обязан! – воспевать Бессмертного Вождя и Великого Жреца, вырубать на скалах красочные описания побед и достижений родного племени, ну, или, по крайней мере, развлекать почтенную публику мелодичными песнопениями об особенностях полового влечения и брачных игр. Но не пачкать же песок без толку и не переводить бесконечно палочки – а вдруг они еще пригодятся!

Человека удивляло внимание окружающих к его скромной персоне. Легенды и мифы, роившиеся вокруг его тихого существования, не имели ничего общего с действительностью, и он искренне недоумевал: разве нельзя спросить у него? – он не собирался никого обманывать или что-то скрывать. Ещё больше его смущала плохо сдерживаемая ненависть, которую питали к нему некоторые из аборигенов. Он не замечал за собой особенных грехов, а тот единственный, кому он время от времени причинял вред – являлся им самим. Тем более эта крайняя степень неприязни по отношению к нему казалась странной, что питавшие её были ему почти незнакомы – Человек не помнил их имён и никогда о них не думал. Если бы кто-то озвучил мысль, что ему элементарно завидуют – Человек бы не поверил. Во-первых, он сам был напрочь лишён данного чувства, не понимал, что это такое, а во-вторых – чему там завидовать?! Он считал, что в его дурацкой запущенной судьбе нет даже намёка на то, чтоб кто-то мечтал оказаться на его месте.

В общем, жизнь Человека нельзя было бы назвать ни слишком трудной, ни слишком горестной, если бы, чем дальше – тем больше, он не чувствовал отчаянное беспросветное одиночество.

По молодости состояние это не казалось ему страшным или тотальным – наоборот, иногда он считал его благим и приятным. Когда ему совсем осточертевали окружающие со своей тупостью и самоуверенностью, он мечтал совершить какое-нибудь злодеяние. Тогда соплеменники заперли бы его в одинокой хижине в глухих джунглях на много-много лун, и он бы имел счастье их лицезреть только в моменты, когда ему доставляли бы еду – раз в несколько дней. Ещё можно было пойти в ученики к жрецу и просидеть несколько лет на единственной на Острове горе в посту и молитвах, попутно жечь жертвенные костры, исполнять ритуальные танцы, курить священные травы – короче, отрываться по-полной.

Но первый вариант его не устроил потому, что Человек не знал, какое злодеяние совершить, чтобы его упекли в одиночку, а не сожгли на костре или, что явно хуже, не скинули в вонючую яму, в которой гнили с десяток оступившихся бедолаг. Да и про злодеяния он рассуждал теоретически, не представляя, что стоит за этим мрачным понятием – он был добрым изнутри, обычаепослушным жителем Острова. А второй вариант был им отметён из-за патологической нелюбви к институту жречества – само это слово вызывало в нём глубокое отвращение и стойкое неприятие. Он по своей мерзости и скудоумию считал святых собеседников духов мошенниками и стяжателями и часто повторял духопротивные опасные фразы, типа: «Слово «жрец» происходит от слова «жрать» или «Здесь не капище, здесь не обманут».

Но в мечтах Человек часто оставался с собой наедине, вдалеке от настырных взоров и резких голосов – там, где он смог бы познать себя и мир и ступить на светлый путь совершенствования и гармонии. Одиночество было для него синонимом желанной свободы и творческого покоя. Среди строк, написанных им на песке, были и такие:

 
– Одиночество, ты как пророчество —
Всем виденьям нашепчешь названье,
И с тобой мне проникнуть захочется
В смысл молчанья и тайну признанья.
 
 
Одиночество, чувству отрочество,
Бесконечный призыв к единенью,
Отшлифуешь события дочиста,
Став для памяти верною тенью.
 
 
Одиночество, Ваше Высочество,
Наведи в размышленьях порядок,
Дай задуматься, сосредоточиться,
Позабыть хоть на миг тех, кто рядом…
 

Ну и далее такая же хренотень – хвала всё стирающим волнам!

Но пришло время, и это самое «высочество» подползло вплотную, уставилось гипнотическим взглядом Человеку в глаза – и захотелось ему выть и рычать как подраненный зверь. И напала на него тоска лютая, неотступная, ни уговорам, ни проклятиям не поддающаяся, сердце сковывающая, кровь высасывающая, душу выстужающая. Да разве мог представить Человек, когда грезил о нескольких днях одиночества, как о банане небесном, что страшной карой и ношей неподъёмной обрушится оно ему на плечи, пригнёт к песку, изломает и изувечит?!

А особенно невыносимым оно было оттого, что вокруг постоянно были люди, что даже спящим не мог он остаться один – обязательно рядом кто-то оказывался. Но ни во сне, ни наяву не с кем было ему поговорить. Столько хотелось выплеснуть ему наружу, высказать, объяснить – но знал, что никто не поймёт, и всё глубже прятал в себе горькие, несвоевременные и несвоепространственные мысли. И единственным собеседником, кому он мог довериться, стало его Одиночество.