Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы

Кропотливо проверяя каждый случай, выясняя недостающие детали и выписывая ключевые цифры, Джурин и доктор Иоганн Гаспар Шейхцер, его преемник на посту секретаря Королевского научного общества, ежегодно публиковали сводные таблицы, показывавшие уровень смертности от натуральной и привитой оспы (данные были разбиты по возрастам). Их отчеты включали в себя и клинические подробности смертей от прививок в попытке продемонстрировать объективность и позволить читателям самим сделать выводы. «Я намерен постоянно стремиться к тому, чтобы, освободившись от гнета всяких личных воззрений, играть роль историка, по возможности верно и непредвзято представляя факты – такими, какими я нахожу их посредством своих изысканий», – уверял Шейхцер, отмахиваясь от нелестных отзывов, которые обрушивались на него с обеих сторон в ходе неутихающей дискуссии вокруг прививочного метода. Проект завершился в 1729 г.; удалось собрать отчеты о прививках, сделанных 897 пациентам в Британии и 329 пациентам в Бостоне и странах за пределами Британии и ее американских колоний^[72]. Общая смертность составила чуть меньше 1:50 – намного меньше, чем от натуральной оспы, которая убивала в среднем каждого шестого заразившегося.

Математический подход Джурина коренным образом изменил положение не только благодаря веским доказательствам в пользу прививок, но и потому, что сам используемый метод являл собой пример беспристрастности, основанной на фактах, перед лицом горячих и зачастую весьма эмоциональных споров. Обычные описания, излагаемые очевидцами, по определению субъективны и выражены средствами языка; их можно исказить или различным образом интерпретировать для подтверждения существующих мнений. Между тем анонимизированные цифры в условиях, когда всем данным придается равная значимость, позволяли провести более взвешенный анализ.

Томас Диксон, врач, прошедший обучение в Абердине и практиковавший в ланкаширском Болтоне, стал одним из многих авторов поздравительных писем, адресованных Королевскому научному обществу. В 1726 г. он написал: «Полагаю, применяемый вами метод убеждения мира посредством фактов разумен и справедлив, а предрассудки касательно прививок, по моему мнению, не могут быть устранены никакими иными средствами»^[73]. Доктор Джон Вудхаус из Ноттингема слал свою «сердечнейшую благодарность», предрекая, что ежегодные отчеты Джурина «переубедят всех противников этой практики и утвердят ее применение к великой пользе для человечества».

Но при всем энтузиазме доктора Диксона и его собратьев-медиков задача «убедить мир» оказалась гораздо более трудной, чем кто-либо мог себе представить. Как только в сфере медицины появились количественные аргументы, они натолкнулись на возражения, знакомые каждому современному статистику: учитываются ли именно нужные факты, корректны ли проводимые сравнения? Критики указывали: поскольку в Англии прививают главным образом обеспеченных и довольно здоровых граждан, результат действия на них прививки неразумно сравнивать с данными для тех бедных и зачастую нездоровых людей, которые так часто умирают от натуральной оспы.

Вышедшая в 1724 г. статья, превозносившая усилия Джурина по использованию «ясных фактических материй для того, чтобы утвердить либо ниспровергнуть сию практику», ехидно отмечала, что все его выкладки никоим образом не усмирили противников прививок:

Сколь много насилия и злобы обрушивается на нее противниками! – Сколь много мы наблюдали в наших публичных газетах ложных заверений, изрекаемых с наглостию и без зазрения совести, оскорбляющих саму Истину! – И амвоны церквей также колеблются под натиском возмущенных священнослужителей. …Ее изображают не менее чем сознательным убийством! Злокозненной гордыней нового времени! Покушением на прерогативу Небес! Нас уверяют, что человек в своем невежестве тщится вырвать у Господа плоды рук Его, дабы исправить их несовершенство!^[74].

Оба лагеря вовсю перебрасывались обвинениями, а между тем сама почва, на которой зиждилось знание, необратимо менялась. Сдвиг в сторону объективного измерения отражал растущую сосредоточенность британских ученых на ценности опыта и доказательств, полученных непосредственным путем, при уменьшении доверия к теориям, унаследованным от предшественников. Медицина несколько запоздало стала осваивать эмпирический подход, принципы которого изложила еще научная революция XVII в. Английский философ Фрэнсис Бэкон еще за 100 лет до прививочных споров подготовил площадку для реформы натурфилософии (как называли эту новую науку), настаивая, что необходимо отвергнуть догмы, заложенные традиционными авторитетами, в пользу научных изысканий, основанных на непосредственном методичном наблюдении природы и на индуктивном рассуждении. В этом играл весьма важную роль процесс подсчета как основа для анализа: в «Новой Атлантиде», утопическом повествовании об идеальном обществе, живущем по принципам науки, Бэкон описывал исследовательское учреждение, где «составители» сводят экспериментальные находки в таблицы, «дабы из этих находок можно было лучше выводить наблюдения и аксиомы».

Громадное влияние «отца эмпиризма» серьезнейшим образом сказалось на образовании в 1660 г. Королевского научного общества с его сосредоточенностью на обретении знания путем непосредственных экспериментальных исследований. Решительное стремление членов Общества проверять все утверждения обращением к фактам лаконично выражал его девиз – «Nullius in verba» («Не доверяй голословным заявлениям»).

Одним из первых членов Общества (впоследствии он сделался его президентом) стал сэр Исаак Ньютон, еще один титан научной революции, чей легендарный труд 1687 г. «Математические начала натуральной философии» явил человечеству не что-нибудь, а физические законы, управляющие Вселенной. Предложенные Ньютоном объяснения законов движения и всемирного тяготения представляли совершенно новую модель природы, где силы, параметры которых поддаются измерению и количественной оценке, действуют согласно универсальным правилам, которые можно выразить математически. Натурфилософия должна «выявить эти правила путем наблюдений и экспериментов, тем самым выведя причины и следствия вещей», как писал Ньютон в своей программе, представленной Королевскому обществу в 1703 г. – в начале своего президентства, которое продлилось 24 года.

Медицина, опирающаяся на «классическую» гуморальную теорию и привыкшая преклоняться перед авторитетом отдельных врачей, долгое время противилась эмпирическому мышлению. Впрочем, хирургия, более восприимчивая к непосредственному наблюдению, уже давно была более готова оценивать методики лечения количественно. Теперь же и медицина стала постепенно перенимать новый подход, основанный на фактах, делаясь более научной, или, выражаясь тогдашним языком, «философской». Если можно измерить и в совершенстве изучить движение планет и приливов, почему бы не заняться тем же самым применительно к внутреннему устройству и механизмам работы человеческого организма? Быть может, болезни удастся осмыслить не в понятиях божественной воли, случая или суеверий, а посредством логических рассуждений и применения законов природы?

Прививание оспы, эта новая и, казалось бы, противоречащая интуиции практика, эффективность которой была доказана на опыте, а не посредством древней теории, идеально подходила для научного анализа. Ей давал систематическую оценку Джурин, последователь Ньютона, получивший в Кембриджском университете как медицинское, так и математическое образование. Ее сравнительный риск можно было измерить количественно. Ее результаты поддавались рациональному исследованию. Сама природа этого врачебного вмешательства свидетельствовала о том, что человек освоил мастерство особого рода: вместо того чтобы пытаться (зачастую безуспешно) излечить болезнь, нередко оказывавшуюся фатальной, врачи смогли контролировать ее появление, управлять ее остротой и снижать почти до нуля ее страшную способность убивать и калечить.

Став одним из символов научного метода и обещая возможность улучшить здоровье и повысить уровень счастья человечества, прививка воплотила определяющие принципы европейского Просвещения XVIII в. с его оптимистическим стремлением достигать интеллектуального и культурного прогресса посредством использования разума в погоне за большей свободой и за улучшением мира в целом. Французский философ (и в нынешнем, и в тогдашнем смысле этого слова) Вольтер, один из выдающихся мыслителей, принадлежавших к этому движению, и горячий сторонник прививок, включил целое послание, расхваливающее эту процедуру, в свои Lettres sur les Anglais [ «Письма об англичанах»^{10} ] – облеченную в модную тогда эпистолярную форму серию заметок об английских властях, политике, религии, литературе и науке, основанную на его лондонских впечатлениях (философ жил в городе с 1726 по 1728 г.). Восхищаясь первыми пропагандистами прививочного метода – леди Мэри Уортли-Монтегю («женщиной изысканной гениальности, одаренной несравненным интеллектом среди всех представительниц ее пола в Британских королевствах») и принцессой Каролиной («любезным философом на троне»), он уверенно относил прививку к числу предметов, достойных внимания представителя Просвещения: в его книге рассуждения о ней идут бок о бок с анализом идей Бэкона и Ньютона^[75]. Вольтер превозносил значимые усилия Джеймса Джурина по количественной оценке нового метода, сопоставляя то, как принимают его прагматичные англичане и как сопротивляются ему французы и жители других стран. Примерно через 40 лет неустанная страстная поддержка прививочного метода (и как медицинского вмешательства, и как олицетворения мышления эпохи Просвещения) прославленным философом помогла убедить императрицу Екатерину II подвергнуться этой процедуре и внедрить ее в России.

К тому времени, когда Вольтер вернулся во Францию, прививку уже достаточно признали в Англии, чтобы она фигурировала в одной из первых всеобщих энциклопедий, опубликованных на английском, – «Циклопедии» Эфраима Чамберса, вышедшей в 1728 г. с подзаголовком «Универсальный словарь искусств и наук». В ней объяснялось, что процедура используется для «переноса недугов от одного субъекта к другому, особенно для прививания оспы; для нас эта практика внове, однако она издревле принята в странах Востока». Четко перечислялись преимущества метода: отмечалось, что прививка дает возможность выбрать благоприятное время года, оптимальный возраст и подходящее состояние здоровья пациента, обеспечивая его таким же иммунитетом, как и натуральная оспа, но создавая при этом «лишь ничтожнейшую опасность» для него.

Статья «Циклопедии» о «наилучшем методе» отражала тот факт, что при всей простоте народной практики, увиденной леди Мэри Уортли-Монтегю в Турции, английские врачи с самого начала модифицировали процедуру, подогнав ее под свои устоявшиеся представления. Вместо немудрящего прокалывания кожи тупой иглой, практиковавшегося женщинами Константинополя, в Англии эскулапы делали ланцетом глубокие разрезы на руке пациента и противолежащей ноге, а затем вносили в них крошечные комочки корпии, пропитанные оспенным гноем, после чего закрепляли их на месте при помощи бинтов, которые не снимали в течение нескольких дней. В соответствии с заветами классической медицины прививаемым требовалось провести три недели или даже больше, готовясь к процедуре: нужно было привести в равновесие все гуморы и добиться, чтобы организм находился в оптимальном состоянии для приема вносимого в него яда. Следовало придерживаться простого, по большей части вегетарианского рациона. Спиртное пить возбранялось. Пациентам пускали кровь, давали слабительное и рвотное, чтобы достичь баланса телесных жидкостей и помочь избежать лихорадки. Этот режим продолжался и после прививки, причем врачи приспосабливали методики лечения и набор медикаментов к особенностям конкретного пациента – его возрасту, конституции, образу жизни. Весь процесс, включая восстановление после процедуры, мог занимать два месяца даже без учета возможных осложнений, таких как инфицирование крупных надрезов.

Некоторые критики, в том числе и сама леди Мэри, упрекали докторов в том, что те намеренно усложняют изначально простую процедуру в попытке укрепить свой профессиональный авторитет и стрясти более высокие гонорары с доверчивых клиентов-аристократов. Однако, хотя для некоторых эскулапов прививочный метод, безусловно, в конце концов стал отличным средством обогащения, дорогостоящая подготовка и лечение были обусловлены скорее не жадностью, а попыткой докторов и их подопечных вписать новое научное открытие в рамки давно укоренившихся представлений. Мышление эпохи Просвещения и количественный анализ открывали дорогу радикальным новшествам, но последние изначально формировались под влиянием гуморальной теории, насчитывавшей много столетий, и сложившейся медицинской практики.

Изощренность, продолжительность и – как следствие – высокая стоимость прививки понятным образом привели к тому, что на протяжении двух десятков лет после появления этой процедуры в Британии ее делали главным образом в семьях высшего общества, которые защищали своих детей и зачастую, чтобы предотвратить заражение в доме, еще и слуг. Сообщения о некоторых случаях смерти после прививки и опасения, что привитые могут заражать других натуральной формой болезни, вызывали в обществе озабоченность. Однако главной причиной снижения энтузиазма по поводу прививок стало значительное уменьшение заболеваемости оспой. Даже в королевской семье, непоколебимо выступавшей за прививки, перестали следить за «оспенным вопросом». В ноябре 1743 г. принц Георг, старший сын принца и принцессы Уэльских, будущий король Георг III, заразился оспой, однако сообщалось, что он, «как надеются, вне опасности, ибо заболел благоприятной ее разновидностью»^[76].

Передышка оказалась недолгой. В 1740-е гг. на территории Британии вновь произошла вспышка оспы, а в начале следующего десятилетия она приобрела масштабы общенациональной эпидемии, что вынудило всех заново осознать угрозу. Страх общества всегда был самым мощным мотивом для прививок, и практика возродилась стремительно. Немногочисленные случаи смерти от прививки могли встревожить потенциальных пациентов (бедняки по-прежнему были гораздо меньше убеждены в пользе прививок, чем представители более обеспеченных сословий), но к этому времени в кругах практикующих медиков уже исчезли последние остатки сомнений в безопасности и эффективности новой методики. Томас Фрюэн, врач из городка Рай (графство Сассекс), отмечал в своем очерке 1749 г., посвященном прививкам, что «успех, коим сопровождалось применение сего метода в течение нескольких прошедших лет, к нынешнему времени, по-видимому, утвердил его на столь прочном основании, что уста противников поневоле замыкаются, позволяя методу использоваться совершенно беспрепятственно»^[77]. Он признавал, что оппонентов имелось множество, однако «по большей части то были люди малозначительные, тщившиеся очернить сие искусство скорее посредством распространения фальшивых известий и вымышленных историй, нежели прибегая к логическим аргументам или ссылкам на личный свой опыт». Он призывал вернуться к ясности, какую дает взгляд на факты в широком масштабе: вместо того чтобы «сварливо набрасываться» на немногочисленные неудачи прививочного метода, человеку следует «взвесить преимущества, кои явствуют из цифр применения сей практики».

Младшего брата и младшую сестру принца Георга – принца Эдуарда и леди Августу – привили, как только у Георга появились симптомы болезни, используя зараженный материал из его пустул. Активная поддержка прививочного метода членами королевской фамилии стала отличной рекомендацией для этой процедуры в высших кругах британского общества. Впрочем, отсутствие системы общественного здравоохранения, организованной на государственном уровне, означало, что на всем протяжении XVIII в. не наблюдалось продвижения этой практики сверху вниз по властной вертикали. Вместо этого представители медицинской профессии, регулируемой неэффективно, страдающей от ослабления иерархии и от нехватки единой системы образования и присвоения квалификации, занимались прививками без особых затей, просто сообразуясь с запросами рынка.

Тем, кто не мог платить, начали помогать частные благотворительные инициативы. Организованные кампании, массово обеспечивавшие прививкой бедняков, появились лишь ближе к концу столетия, но лондонская Больница для подкидышей, основанная в 1739 г. филантропом и капитаном морских судов Томасом Корамом, внедрила прививки для «маленьких детей, ставших жертвою несчастных обстоятельств или брошенных» (как правило, это были чада, рожденные вне брака), поступающих в больницу с 1744 г. Эту политику твердо поддерживали многие видные попечители заведения, в том числе доктор Ричард Мид, его медицинский консультант, выдающийся врач и яркий ученый-эрудит, коллекционер, специалист по ядам, тот самый, который некогда дрался на дуэли из-за спора о правильном лечении оспы. Поскольку найденыши находились на попечении больницы, а прививка была процедурой с доказанной эффективностью, спасающей жизни, считалось вполне приемлемым подвергать ей детей, не спрашивая их согласия. К концу апреля 1756 г. здесь привили 247 детей, из которых умер всего один, и попечительский совет с гордостью оповестил об этом факте через газеты.

Тот же филантропический дух практического облегчения страданий способствовал созданию в 1746 г. еще одного благотворительного учреждения, что ознаменовало собой новый прорыв в данной области. Речь идет об Оспопрививочной больнице графства Мидлсекс, позже получившей название Лондонской оспенной больницы. Здесь не только лечили больных натуральной оспой, которым запрещалось ложиться в другие столичные больницы во избежание распространения инфекции, – лечебное заведение стало пионером больничных прививок. Профилактика оспы постепенно начала превращаться из дорогостоящего персонализированного лечения, применяемого в аристократических домах, в более широкий подход, ориентированный на все классы. В конце концов, отмечалось в отчете попечителей, «люди низшего общества по меньшей мере так же подвержены [оспе], как и принадлежащие к сословиям высшим, пусть они и совершенно не способны поддерживать себя в условиях столь страшного недуга»^[78].

Новое лечебное учреждение, первое заведение такого типа в Европе, начинало свое существование как несколько холщовых палаток, но вскоре перебралось в постоянные здания, где пациентов на протяжении четырех недель держали в карантине и готовили к предстоящей процедуре. Как только становилось ясно, что у них нет натуральной оспы, им делали прививку, после чего они три недели восстанавливались в отдельном здании. Длительность процесса ограничивала число потенциальных пациентов, и, хотя больница постепенно расширилась и стала прививать примерно по 1000 человек в год (гордо сообщая, что на почти 600 пациентов в среднем приходился лишь один смертельный случай), учреждение порицали за то, что оно занимается главным образом здоровьем слуг его богатых покровителей. Жившие по соседству горожане, опасаясь распространения заразы, подавали прошения, безуспешно пытаясь добиться закрытия больницы, и столь яростно издевались над пациентами, покидающими заведение, что их пришлось начать выписывать под покровом ночи.

Несмотря на недостатки, уникальная специализация Оспенной больницы и успех применяемого в ней метода быстро привлекли туда иностранных медиков, желавших научиться у англичан прививочному делу. Видные доктора из Женевы, Швеции, Голландии и Франции возвращались на родину, распространяя полученные знания в своих странах и за их пределами. Так влияние лондонской больницы расходилось по всей Европе. Однажды ее даже посетил гость из России – барон Александр Черкасов, обучавшийся в Кембриджском университете и отлично говоривший по-английски: ему захотелось посмотреть, как делают больничную прививку. Через несколько лет барон, ставший к тому времени президентом Медицинской коллегии, открывшейся в Петербурге, выполнил роль переводчика для Томаса Димсдейла. Именно он встретил врача во время его тайного визита в Зимний дворец, где Димсдейлу предстояло сделать прививку российской императрице.

За пределами лечебных учреждений рост спроса на прививки в Британии привел к размыванию границ, издавна существовавших между представителями медицинской профессии. Хирурги, в соответствии со своей традиционной ролью отвечавшие лишь за компонент процедуры, связанный с грубым ручным трудом, то есть за осуществление надреза, и аптекари, «выписыватели и раздаватели» лекарств, пробивались на более высокооплачиваемые этапы процесса, связанные с подготовкой к прививке и последующим уходом за пациентом. Обычно этими стадиями руководили доктора – высококвалифицированные (во всяком случае так предполагалось) специалисты по внутренним механизмам работы организма. Они, в свою очередь, стали жаловаться на это вторжение в сферу их компетенции и решили сами взять в руки ланцеты, предлагая – в пику конкурентам – прививки «полного цикла», за которые пациент должен был отдать не менее 10 гиней (в то время почти стодневный заработок опытного ремесленника).

Хирурги-дилетанты (одни действовали вполне эффективно, другие же были просто шарлатанами) начали заполнять свободные рыночные ниши, делая процедуру доступной для тех, кто не мог себе позволить выплату крупных гонораров докторам. Высокая стоимость прививки «поневоле приводит к тому, что ее благ лишается огромная, рискну даже сказать – подавляюще огромная часть человечества», – предупреждал в 1752 г. один из авторов ежемесячного журнала The Gentleman's Magazine, что стало одним из первых публичных призывов сделать эту процедуру общедоступной. Автор отмечал: «Как правило, бедняки совершенно отрезаны от какого-либо участия в ней»^[79]. Он добавлял: даже фермеры и ремесленники, живущие намного выше черты бедности, не могут себе позволить защитить от оспы всю семью, между тем операция эта проста и ее может безопасно выполнить неспециалист, даже какая-нибудь хозяйка дома, не боящаяся игл. Он предлагал смелое решение – создать по всему королевству целую сеть благотворительных учреждений (по образцу Оспенной больницы), чтобы процедура дотянулась до «людей всех сословий», причем пациенты сами должны выбирать, к кому обращаться за прививкой, самостоятельно определяя, достаточно ли компетентен прививатель, врачам же надлежит снизить расценки, а бедных прививать бесплатно.

В своем «Анализе прививочной практики» (1754), одном из многочисленных трактатов по данному вопросу, в то время активно печатавшихся и распространявшихся в Британии и за ее пределами, доктор Джеймс Киркпатрик, ирландец по рождению, также предлагал идею создания по всей стране больниц-изоляторов, призывал снизить цены на прививки и даже ввести обязательные прививки для всех детей пяти лет и старше^[80]. Однако он горячо возражал против оттеснения врачей на периферию процесса, настаивая: их профессиональная квалификация жизненно необходима для подгонки каждой операции под особенности здоровья и гуморального состояния конкретного пациента.

Тем не менее его собственный пространный труд, который быстро стали считать главным пособием в данной области, весьма подробно описывал подготовительные режимы для определенных возрастов и конституций, рекомендуя для детей прием нескольких гранов ревеня в качестве слабительного, чтобы выгнать червей-паразитов, а для взрослых – кровопускание и прием рвотных и слабительных, содержащих сурьму (ядовитый металл^{11}) и каломель – соединение ртути, которое тогда широко использовалось как лекарство от всех болезней. Рекомендации по части рациона были весьма строгими: доктор предпочитал, чтобы в сезон пациенты потребляли «хорошую спелую репу и сочный шпинат», и признавался, что преодолел свои первоначальные опасения насчет преимуществ спаржи. При всех заявлениях о том, что надлежит полагаться на «суждение врача», подход Киркпатрика, дающий четкие инструкции, устанавливающий правила, обязательные к исполнению, и опирающийся в основном на возраст пациента, указывал на сдвиг в сторону стандартизации прививочной практики, что в конечном счете проложило путь к ее более широкому использованию.

«Анализ», переведенный на разные языки и читавшийся по всей Европе, являл собой нечто большее, чем просто медицинское руководство. Он начинался с яростной контратаки на неустанные религиозные возражения против прививок. Киркпатрик заявлял: процедура вовсе не бросает вызов воле Господа. Напротив, это «метод, открытый самим Провидением», и разум, ниспосланный человеку Богом, должен активно побуждать его стремиться к применению этой «практики, столь неоспоримо благоприятной для жизни». Прививочный метод отлично вписывался в ценности Просвещения: он был расположен посреди «безмятежных просторов разума и солнечного сияния», тогда как его предубежденные критики блуждают во мраке. Почти таким же ценным аргументом, как Провидение и разум, являлся монарший пример (это еще один британский урок, который позже доберется до России). Автор посвятил свой трактат Георгу II: «здравомыслие и решимость» короля, благодаря которым он за 25 лет до этого организовал прививку своих дочерей, «в конечном счете сохранили жизни многих тысяч подданных – его политических чад».

Некоторых церковников не убедило и это, но у британской медицинской элиты уже не существовало сомнений насчет прививок. В 1755 г. Королевский колледж врачей дал официальное одобрение прививкам от оспы. Отмечая, что успешность применения этой практики в Англии «неверно изображали иноземцы», Колледж объявил, что ранние возражения «ныне отвергнуты опытом и что в настоящее время в Англии сей метод повсеместно пользуется невиданным уважением и применяется как никогда широко; мы полагаем, что сия практика чрезвычайно полезна для человечества»^[81].

Хотя в Англии поддержка прививочного метода резко выросла, соседствующие с ней страны континентальной Европы оставались скептически настроенными по отношению к этой процедуре или даже продолжали яростно противиться ей. По ту сторону Ла-Манша оспа свирепствовала не меньше, чем в Британии, однако, несмотря на первоначальное активное увлечение опытами с новой методикой (в ту пору, когда повсюду распространялись известия о прививках в британском королевском семействе), она не укоренилась ни в Германии, ни в Италии. Во Франции она стала предметом настоящей культурной войны, в ходе которой ведущие интеллектуалы противостояли консервативной медицинской элите и яростно сопротивляющейся прививочному методу католической церкви, что порождало глубокомысленные дискуссии о природе риска и принятия решений.

В полемическом письме о прививках, опубликованном в 1733 г. и быстро запрещенном во Франции, Вольтер отмечал: «В христианской Европе бормочут, что англичане – глупцы и безумцы: глупцы, ибо они нарочно заражают своих детей оспой, чтобы помешать им ею заразиться, и безумцы, ибо они безрассудно и с определенностью передают своим детям ужасную болезнь лишь для того, чтобы предотвратить зло, насчет прихода коего нет никакой определенности». Между тем англичане «именуют прочих европейцев людьми трусливыми, поступающими неестественно: трусливыми, ибо они боятся причинить небольшую боль своим детям, и поступающими неестественно, ибо тем самым они обрекают их на возможную смерть от оспы когда-то в будущем»^[82].

Даже если учесть пристрастие Вольтера к сатирической провокации и его разочарованность негибкостью учреждений родной страны (и его память о собственных ужасных переживаниях, связанных с оспой времен парижской эпидемии 1723 г.), этот текст – довольно точное, пусть и сжатое описание того, как оба лагеря относились к прививочному методу. Во Франции, несмотря на то что в 1711 г. от оспы умер его дед, Великий Дофин, король Людовик XV отверг первопроходческий пример своих лондонских коллег-монархов и не рискнул прививать своих детей, трое из которых затем скончались от оспы. В Британии церковь была отделена от государства, к тому же ни правительство, ни Королевский колледж врачей не несли ответственности за общественное здоровье, однако во Франции медицинские правила и нормы жестко контролировались факультетами главных университетов. На каждом факультете позволялось обучать лишь ограниченное число врачей, и лицензия давала каждому из них право практиковать лишь в том или ином определенном районе. В результате медицинская профессия оказалась запертой в рамках строго вертикальной корпоративной системы, противящейся новым идеям, особенно тем, что приходили из-за рубежа. Медицинский факультет парижской Сорбонны автономно управлял медицинскими делами в столице, что порождало вечную борьбу за власть с королевскими докторами и еще больше способствовало подавлению всяческих новшеств. Предприимчивые английские медики-практики спокойно могли лечить всякого, кто доверится их ланцету, но, если бы их французские собратья вздумали поступать точно так же, они тем самым нарушили бы закон.

Во Франции поддержку прививочному методу оказывали не врачи и ученые, как в Британии, а философы в тогдашнем смысле слова – видные публичные интеллектуалы Просвещения, заявлявшие, что их миссия – не только понимать и критиковать мир, но и активно жить в нем, меняя его к лучшему. Encyclopédie, монументальная всеобщая энциклопедия нового мышления, составленная под редакцией Дени Дидро и Жана д'Аламбера и вышедшая в 1751 г., давала определение философа (philosophe) как «цивилизованного человека, во всем действующего сообразуясь с разумом, сочетающего в себе дух размышления и точности с нравственностью и качествами общительности». Такой человек стремится руководствоваться указаниями разума, однако не является «бесчувственным мудрецом», оторванным от общества и желающим отрицать все человеческие эмоции. Истинный философ упивается человечностью, стараясь при этом, чтобы страсти не управляли им: напротив, он намерен «обращать их себе во благо и разумно использовать их… ибо так повелевает ему разум»^[83].

Прививка от оспы, сводившая воедино науку, основанную на эмпирическом подходе, и глубинные страхи родителей, стремящихся уберечь детей от беды, стала ярким воплощением того сочетания разума и чувств, которое являлось фундаментом мышления эпохи Просвещения. Французские интеллектуалы вовлеклись в эту дискуссию не только для того, чтобы сразиться за медицинский прогресс и победить догматизм и предрассудки, но и для того, чтобы побудить людей направлять эмоции в разумное русло. Это был не столько научный диспут, сколько культурная кампания, и посредством статей, брошюр и даже стихов французские деятели Просвещения обрушивали свои доводы не на закосневших представителей медицинской профессии, а на просвещенное общественное мнение. Для этих гуманитариев прививка была не просто медицинским вопросом – она касалась благополучия всего общества.