Kitabı oku: «Вождь семейного племени»
Моей дорогой бабушке Александре Семеновне Григорьевой и всем-всем родным посвящается
Дней рождения у меня два. В январе, когда я родилась в Белоруссии у мамы с папой в военном городке. И в августе, когда в 64 года меня вытащили с того света. Причем вопрос «Кто?» (медики или мои близкие), похоже, навсегда остался открытым.
Часть 1. Вождь семейного племени
Глава 1. Второе рождение
То, как мне повезло с семьей, я поняла, когда попала в больницу скорой неотложной помощи, куда в состоянии прострации меня привезли перепуганные муж и дочери. Медики напишут потом в выписке из истории болезни: «Больная жалоб не предъявляет, дезориентирована во времени и пространстве». Для меня это означало: в какой-то миг я вдруг поняла, что уходить совсем не больно и не страшно. Просто на тебя внезапно накатывает жуткая слабость и абсолютное ко всему безразличие, которое липкой пеленой окутывает мозг, выключая сознание и эмоции. И ты перестаешь ощущать себя в этом мире и контролировать простейшие действия. И все становится абсолютно все равно.
Когда мне потом рассказали, как вела себя в приемном отделении больницы, я пришла в ужас: неужели такое стало возможно со мной? Чтобы абсолютно не управлять собой и не отвечать на простейшие вопросы… Причем я до сих пор ничего не помню. Что со мной тогда было, не понял никто. Ни врачи-неврологи самого современного в городе центра экстренной медицины, которые за две недели наблюдений так и не смогли поставить диагноз. Лишь делали предположения: возможно, это редкая форма гипертонического криза, не исключен скрытый инсульт и лекарственное отравление. А может быть, это последствия депрессии (тогда я резко ушла с любимой работы и словно провалилась в пустоту). Ничего не поняли ни медики, ни родные, ни друзья.
Подруга-врач до сих пор спрашивает, вспомнила ли я что-нибудь из происходившего со мной в те тревожные для всех сутки. Убеждает, что рано или поздно непременно должна вспомнить! И удивляется, что я вспомнила лишь отдельные эпизоды, не связанные между собой по месту и времени. Например, то, что в реанимации мне надевали на лицо маску, советуя подышать кислородом. Что я как бы полубрела-полулетела по какому-то узкому каменному коридору, в конце которого на троне вождя древнего племени торжественно восседала в окружении молодых мужчин в военной форме моя давно умершая бабушка. Узнав меня, она медленно и величаво кивнула головой, улыбнулась и распорядилась: «Нет, ей еще рано. Пусть уходит…».
Еще помню, как незнакомый женский голос строго спросил из темноты: «Почему ты не умерла?» Я испугалась и стушевалась, не зная, что ответить. Но отчетливее всего помню, что постоянно просто невыносимо хотелось спать. И я погружалась в незнакомое потустороннее состояние, в котором все было неважно, кроме сна. Потом мне рассказали, так со мной продолжалось больше двух суток. Когда же наконец пришла в себя, то сразу поняла, что нахожусь в реанимации. Мысленно удивилась: «Вот здесь как, оказывается. Теперь буду знать». И принялась рассматривать все вокруг. Слева от меня лежал пожилой мужчина и что-то бормотал в беспамятстве. Переведя глаза на себя, я, к стыду своему, обнаружила, что из одежды на мне были только памперсы. А напротив, у столика с лекарствами, на меня во все глаза глядят молодой парень и девушка.
– Смотри, пришла в себя! – радостно произнес парень и приблизился ко мне. – Вы понимаете, где находитесь?
– Да, в МКДЦ, – гордо отозвалась я, удивившись, какой у меня далекий, слабый, беспомощный и незнакомый голос. (На самом деле попала в центр экстренной медицины.)
С какой искренней детской радостью эти ребята, скорее всего, студенты-старшекурсники медуниверситета, потом хлопотали возле меня! Принесли манную кашу, которую я моментально проглотила, но ее почему-то сразу вырвало фонтаном без предварительной тошноты. Организм словно выбрасывал из себя то, что ему пока не было нужно.
– Не будем ее кормить, – вздохнули мои спасители. – Рано, наверное.
Ребята ловко переложили меня на каталку и куда-то повезли по длинным извилистым белым коридорам. На МРТ мозга, догадалась я, очнувшись в барокамере. Но почему так тихо? Помнится, когда впервые проходила эту процедуру, то удивилась тому, какая она шумная. Из прикрепленных к голове датчиков назойливо звучали громкие незнакомые звуки: то молоточков, то сирены, то свистка, то дятла. Но на этот раз те же самые звуки воспринимались как нечто далекое, очень тихое и совсем не раздражающее.
Окончательно я пришла в себя уже в палате, где с диагнозом «микроинсульт» лежали пять пожилых женщин. Кто-то из дочерей (не могу вспомнить, кто именно) сидел возле моей кровати с таким встревоженным, ко всему готовым лицом и ловил каждое мое движение, что мне стало стыдно за страдания, причиненные своему ребенку. Любовь ко мне дочерей оказалась бесконечной. Только в больнице я поняла, каких детей вырастила.
Младшая дочь дежурила по ночам. Утром бежала в туалетную комнату, наскоро умывалась, перекусывала йогуртом и мчалась на репетицию своего оркестра. В соседней палате дочери нашли короткий пуфик кушетку, на котором ухитрялись спать по очереди по ночам, свернувшись калачиком и просыпаясь от малейшего моего движения. Видя, что меня шатает от слабости, а ноги совсем не слушаются, они мужественно подставляли свои хрупкие плечи. Сажали на кресло-каталку, везли в туалет и на процедуры, кормили, давали лекарства, бежали по первой тревоге за сестрами и нянечками. По утрам помогали мне умыться и помыться, не испытывая отвращения, стыда или брезгливости. Не менее встревоженный муж, кажется, был готов поселиться в нашей палате. А дома плакал от безысходности, рассказывали дети.
Потихоньку приходя в себя, я с ужасом обнаружила, что плохо вижу и понимаю речь. И совсем разучилась посылать SMS (тогда у меня был кнопочный телефон). Последнее расстроило больше всего. Как буду общаться с любимым братом, живущим в другом городе? А когда младшая дочь устроила нам на улице сеанс связи по скайпу и я увидела в его глазах ужас, то приказала себе срочно бросить все силы на свое скорейшее выздоровление. Видимо, благодаря тому, что я буквально купалась в море любви и заботы своих родных, быстро пошла на поправку. Причем значительно быстрее других соседок по палате. Просто однажды утром приказала себе встать и опробовать все тренажеры, которые были установлены в холле для неврологических больных. Сначала потихоньку заставила себя ходить, опираясь на руки дочерей, по стенке и нарисованным в коридоре следам. Велела по нескольку раз в день совершать обход всех тренажеров и заняться восстановлением элементарных бытовых функций. Медсестры и нянечки, удивленно встречая меня за этими полезными занятиями, удивлялись и одобрительно улыбались: «О, мы уже спортсмены!»
Убедившись, что основных бытовых навыков не утратила, я совсем осмелела. Вскоре на лифте спускалась в больничный двор уже одна и часами гуляла вокруг озера. Благо конец августа стоял в то лето жарким, а на озере полным-полно плавало уток, за которыми можно было наблюдать часами. В один прекрасный день я храбро заявила дочерям: «Сегодня ночью дежурить со мной не нужно. Все буду делать сама!»
Как же оказались рады этому мои девчонки! В первый одинокий вечер, конечно, было страшновато: вдруг меня опять накроет приступ слабости, закружится голова и все повторится сначала? Но внушив себе, что все будет хорошо, я потихоньку поплелась в ванную принять душ. А когда у меня получилось, остро поняла, как же хочу домой! Моя кровать стояла у окна, из которого я наблюдала за кусочком жизни нашего большого города. Страдая больничной бессонницей, видела, как рано утром к остановке спешит первый троллейбус. А глубокой ночью бежит одинокий прохожий. Больше всего в те мучительные часы, проведенные без сна, я вспоминала о бабушке, которую считала своим ангелом-хранителем и прародительницей нашего рода. Думала о том, что раз осталась жива, то непременно должна оставить память о ней своим детям и внукам. А также о моей семье, детстве и самых родных давно ушедших людях. Иначе с моим уходом оборвется важная часть семейной истории. И мои дети и внуки никогда не узнают о людях, которые дали мне жизнь, воспитали, закалили характер. Сделали такой, какая я есть: не сгибающейся перед жизненными ветрами и чрезвычайно любящей этот мир.
Глава 2. Баба Саня
Главной в нашей семье считалась бабушка по материнской линии Александра Семеновна, баба Саня, она же Шура. Она родилась в начале прошлого века, в 1905 году, вынесла все его тяготы, прожив долгие 90 лет испытаний. Она была сердцем и мозгом нашей немаленькой семьи. Сильная, невероятно трудолюбивая и работоспособная, с отличным чувством юмора, она повелевала всеми и вся в наших двух домах, несмотря на то, что за ее плечами была лишь сельская церковно-приходская школа. В своем, где жила с дедушкой и непутевым сыном Николаем. И в доме дочери, где жили мои родители. После того как в 1954 году отца-фронтовика комиссовали из армии по состоянию здоровья, они приехали к родителям матери в пригородный поселок под Тамбовом. По приказу бабушки дедушка-каменщик быстро возвел для молодой семьи на конце их земельного участка скромный шлакобетонный дом. Наши дома разделял большой фруктовый сад с дорожкой посередине. На ней прошло наше детство. По ней мы с братом бегали от бабушки до дома по сто раз за день.
Баба Саня покинула этот мир ровно в 90 лет жарким июльским полднем. В тот день она подошла к окну и вдруг почувствовала себя плохо. Прошептала: «Чтой-то мне так плохо?» Попросила внука довести ее до кровати, которая в последнее время не застилась, и глубоко вздохнула в последний раз. «Обширный инфаркт. Острая сердечная недостаточность», – сказано в свидетельстве о ее смерти.
Когда прибежали за моей мамой, единственной дочерью бабушки, которую тоже почему-то назвали Александрой (бабушка величала ее Шуревной), бабы Сани не стало. За то, что не застала ее живой, мама корила потом себя всю жизнь: «Она ушла и ничего мне не приказала…».
Бабушку я обожала за стальной несгибаемый характер и мудрость. Умение делать все на свете и смешить нас с братом так, как это не умел делать никто. Она обладала уникальным чувством юмора: видела смешное на каждом шагу. А еще я любила ее за то, что она всегда оказывалась права. В стратегических семейных вопросах никто в семье не смел ей перечить, кроме разве что бестолкового сына. Но о нем позже.
…Мне седьмой год. Канун Пасхи. Солнечный, светлый, благоухающий всеми цветущими растениями майский день. Из дома бабушки до умопомрачения вкусно пахнет ванилью. С раннего утра она печет куличи в небольших алюминиевых кастрюльках, которые подчиняются только ей. В них кулич поднимается до нужной высоты, исходит пахучими аппетитными дырочками и изюмом. Не подгорает, а после осторожных постукиваний ловко выпрыгивает из своей формы. И к восторгу внуков, становится главным блюдом и украшением пасхального стола. После освящения их в церкви бабушкины куличи мы могли есть в невероятном количестве и никогда не наедались ими.
Сегодня Чистая суббота. Яйца сварены вкрутую и покрашены луковой шелухой за день до этого, в Чистый четверг. Сейчас они аппетитной блестящей горкой золотятся на большом блюде. Когда кулич остынет, бабушка водрузит его в центр и аккуратно обложит крашеными яйцами. Я замираю и не могу отвести глаз от волшебной красоты.
– Скоро пойдем с тобой в церкву куличи святить! – торжественно объявляет бабушка.
Пулей мчусь к маме по дорожке. У нее сегодня генеральная уборка. Моет после зимы окна и стирает шторы. Развешивает их в саду на длинной бельевой веревке, а попутно готовит обед. Но почему-то не печет куличи и яиц не красит.
– Мам, можно я с бабушкой в церковь пойду? – робко спрашиваю, зная, какой получу ответ.
Моя мама, завуч местной школы, делает вид, что не слышит. Хожу за ней хвостом, без устали повторяя:
– Ну можно?
Реакция та же: молчание. Приходится прибегнуть к тяжелой артиллерии: начинаю хныкать и тереть глаза. Но у мамы приступ глухоты и слепоты. Она меня не слышит и не видит.
Но вот на пороге появляется бабушка. Нарядная, с просветленным взором, благоухающая куличом. На ней лучшая праздничная шерстяная коричневая кофта, тщательно отглаженная кашемировая черная юбка. На голове белоснежный, аккуратно подсиненный платок, повязанный замысловатым способом под подбородком так, как покрывались донские казачки. В руках у бабушки тоже белоснежный, только марлевый, аккуратный узелок. В нем на плоской тарелке высится башенкой кулич с сахарной головой. Он со всех сторон обложен крашеными яйцами. Узелок мастерски завязан сверху, чтобы, не дай бог, не помялся кулич или не разбилось яйцо.
– Ты, девка, вот что, – голосом, не терпящим возражений, обращается бабушка к маме. – Обряди мне малую в церкву. Вымой ее, надень самое лучшее. Пойдем с ней куличи святить.
В ответ мама еще яростнее начинает работать тряпкой.
– Не притворяйся, знаю, что слышишь. Обряжай, говорю, дите! – в голосе бабушки начинают звучать металлические нотки.
Мама наконец прерывает молчание.
– Что ты творишь? Зачем меня опять подводишь? – взрывается она. – Какая церковь? Я же в школе атеизм преподаю! Если учителя и ученики увидят на службе мою дочь, меня же снимут с работы. Ты этого хочешь?
Мама не преувеличивает: в 60-х годах прошлого столетия таких случаев было сколько угодно. Страна залечивала послевоенные раны и активно строила социализм без веры. Церковь отделили от государства, которое после Октябрьской революции провозгласило религию опиумом для народа. Храмы разрушили и позакрывали. А в оставшиеся осмеливались ходить лишь старики да религиозные фанатики.
– Остынь! Не сымут тебя с работы, не пужай. Кому ты нужна? – миролюбиво увещевала маму бабушка. – Обряжай, говорю, мою внуку.
Всю жизнь бабушка звала меня внукой, первой внукой или деткой, но только не внучкой.
– У меня муж – член партии! – продолжала отбиваться мама. – Его попросят положить на стол партбилет, если узнают, что дочь ходит в церковь и соблюдает религиозные обряды.
– Нихто ни про что не узнает! – не сдавалась бабушка. – Дети за родителев не ответчики.
В этом месте я решила поддержать бабушку радикальным средством. Взвыла и начала истерить, время от времени переводя дух и повторяя:
– Хочу идти с бабушкой! Хочу с бабушкой… У-у-у…
– Вот до чего дете довели своим атеизмом! – сурово произнесла бабушка. – Обувайся, детка, пойдешь так, немытая и в домашнем.
Мама сдается:
– Ну куда ты ее поведешь в таком виде?
И вот меня уже моют в глубоком эмалированном тазу с крапинками. Затем обряжают в новое фланелевое платье с крупными синими цветами и красиво повязывают большой белый бант. Он продержался на моей голове недолго. Когда, сияя от счастья и ощущения победы над мамой, я гордо шагала рядом с бабушкой по дороге в церковь, она вытащила из кармана своей необъятной праздничной юбки невесомый белый батистовый платочек и торжественно повязала им мою голову. Я стала похожа на матрешку, чем привела бабушку в восторг.
– В церкву с непокрытой головой не ходят, – пояснила она.
Уже давным-давно я сама бабушка (с легкой руки старшей дочери стала ей в 40 лет). Но до сих пор стоит у меня перед глазами сияющий пасхальный круг из десятков советских бабушек с внуками, неизменно возникавший в канун Пасхи у входа в маленькую кладбищенскую церковь. Перед ними на земле аккуратно разложены узелки с разнообразными куличами – шедеврами местных кулинарок, и крашенные во все цвета радуги яйца. Появляется батюшка в просторной рясе. Обходит священный круг, кропя святой водой наши пасхальные атрибуты… Помню запах кадила и охватившее чувство восторга, благолепия и необычности всего происходившего.
Благодаря моей и всех других бабушек в годы безверия России удалось сохранить в народе веру в Бога. Выстоять и вернуть людей в храмы. Бабушки прятали у себя в домах иконы и церковную утварь. Тайком читали Библию. Ходили за тридевять земель в единственную действующую в округе «церкву». Потихоньку крестили внуков, учили их молитвам. Проникновенно и искренне, так, как могли только они, рассказывали о «Боженьке и его Матери Царице Небесной, которая всегда нам помогает».
Пасхальный круг из детства я вспоминаю каждую Великую субботу. То, как с замиранием сердца стояла в нем рядом с истово крестившейся бабушкой и робко складывала свои пальцы в три перста, стараясь делать все правильно, как она учила. Это были самые яркие и счастливые моменты раннего детства.
На Рождество бабушка учила меня первой молитве. Плохо понимая смысл старославянских слов, я добросовестно зубрила текст. И по совету бабушки ходила с этой молитвой к пожилым соседкам и ее младшей сестре славить Христа. Женщины ставили меня в передний угол под иконостас, где я вытягивалась в струнку от важности момента и выпаливала текст. За это получала где денежку, где сладкий пирожок, где яблоко и бежала к бабушке.
– Деньги прибери, – деловито учила хозяйственная бабушка, подавая мне кошку-копилку. – Это тебе на аменины. А яблочки сгрызи.
Как же я благодарна теперь бабушке за то, что она передала мне веру в Бога! «С ним, дочка, легче жить эту тяжелую жизнь», – приговаривала она. В самые трудные минуты я встаю теперь на колени перед своим скромным импровизированным иконостасом и прошу Царицу Небесную пожалеть и помочь моей семье. А потом горячо благодарю за то, что она меня услышала. В том, что Матерь Божья меня слышит, я не сомневалась и убеждалась сотни раз.
Глава 3. Очередь
Когда продали бабушкин дом, мама принесла ее иконостас. Две старинные иконы с изображением Спасителя и Матери Божьей с младенцем повесила в правом, самом светлом, углу своей комнаты. Но я никогда не видела, чтобы мама, как бабушка, стояла на коленях перед образами и молилась. Или ходила в церковь. Или читала старенькую засаленную любимую бабушкину Библию. Видимо, воспитание в духе атеизма одержало победу над мамой. Она не признавала и не хотела никаких религиозных обрядов.
В этом я убедилась, когда на 87-м году жизни мы отпевали маму в кладбищенской церкви. Воспоминание о ее последнем дне на земле больно ранят мне душу. Скорбный день пришелся на великий праздник Крещения. Покойников в тот день хоронили на том кладбище больше десяти. Сначала я не поняла, почему мы так долго сидим в катафалке. И вздрогнула, услышав почти армейскую команду: «Строго по одному – заноси!»
Двери все столпившихся у церкви «газелей»-катафалков разом распахнулись. Сотрудники похоронных агентств и родственники – кто быстрым шагом, а кто бегом – устремились в церковь с гробами на руках. Кто-то кого-то задел. Кто-то поразился количеству покойников и зарыдал: «Хороним, как расстрелянных юнкеров в революцию». В церкви гробы поставили в два ряда так тесно, что пожилой священник с тонким и умным лицом с трудом между ними мог пройти. Чтобы никого не забыть и всех помянуть, ему пришлось держать перед глазами список ушедших. И осаживать толпу родственников усопших сзади, теснившихся при виде такой картины.
«Прости нас, мама, – мысленно просила я. – Вся твоя жизнь прошла в очередях и ожидании светлого будущего. И даже в последний путь пришлось встать в очередь. Знаю, что ты этого не хотела…». Картина коллективного отпевания напоминала фильм ужасов. Ни до него, ни после не приходилось участвовать в подобном.
В пандемию в мир иной ушла и любимая мамина двоюродная сестра, которую тоже звали Шурой. Ее отпевали в той же церкви и тоже среди десятков других покойников. Но никто уже их количеству не удивлялся. Ковид приучил нас к смирению и покорности.
Глава 4. Испытание
Где она родилась, бабушка не знала. Помнила только, что на шестом годку они с папаней и беременной маманей (так она всегда звала своих родителей) долго шли куда-то по степи с Дона с коровой и овцами. И пришли наконец в деревню Чернавку Бондарского района Тамбовской губернии, где потом прошли ее детство и юность. Я всегда удивлялась: откуда у бабушки с дедушкой кубанский диалект? Почему они одеваются не так, как местные? И когда увидела герасимовский фильм «Тихий Дон», поняла, что именно так говорили мои бабушка с дедушкой и их родственники. Они так же, как шолоховские персонажи, казаки или малороссияне из южных областей, гэкали. Твердые глаголы произносили с мягким знаком на конце. Вместо «любит», например, говорили «любить». И пользовались донским лексиконом: гутарить (говорить), самотыга (торопыга), махотка (кувшин), катух (сарай), кочет (петух)…
Женщины, как донские казачки, покрывали голову платком по-особенному. Называли его полушалком. А в холода носили блестящие плюшевые жакеты до колен.
Бабушка была не только центром нашей небольшой семейной вселенной, но и всех своих многочисленных родных. Ее отец, мой прадед дед Семен, летом жил в той самой деревне Чернавке. А на зиму перебирался к своей старшей дочери Саньке.
Последний теплый день октября. Я сижу на пороге маленькой бабушкиной веранды и играю с кошкой. В конце дорожки появляется знакомая высокая кряжистая мужская фигура. Несмотря на осень, на дедушке Семене зимний ватник и валенки с галошами. (Надел на себя, чтобы не тащить зимнюю одежду.) В руках узелок, где лежат Библия и кирпич хлеба на дорогу. Дед Семен – высоченный и широченный голубоглазый мужик, про каких говорят: косая сажень в плечах. Он очень похож на Льва Толстого. У него окладистая русая борода и огромные руки, мозолистые, разбитые тяжелой деревенской работой. Моя детская ладошка в них терялась.
Женился великан Семен на маленькой хрупкой черноглазой и болезненной прабабушке Анне с восточным скуластым типом лица.
– Рядом с нашей деревней мордва жила. Скорее всего, маманя была мордовочкой, – размышляла бабушка.
Прабабушка Анна рожала почти каждый год. Но судьба так распоряжалась, что мальчики умирали либо при родах, либо в младенчестве. Выживали только девочки, которых в семье росло четыре. Бабушка Саня старшая. На ее долю приходилась вся тяжелая работа в доме и поле. Она нянчила по очереди всех своих сестренок. А потом устраивала их жизнь. Мама сестер умерла рано. Старшая заменила мать младшим. В итоге все сестры ехали к старшей. И всех она привечала и поддерживала, помогая мудрым советом и делом. Сначала сестер. Потом племянников. Учиться ей было некогда. Бабушкины университеты – три класса деревенской церковноприходской школы. Она читала по складам, нараспев. А вот считала и вела домашнее хозяйство отменно. Самым светлым воспоминанием бабушки о детстве было ее участие в церковном хоре.
– Я стояла на клиросе и пела дискантом, вот так, – начинала молитву бабушка.
И я удивлялась тому, какой высокий, чистый, а главное, молодой у нее голос в 60-то лет! А когда однажды мы оказались с ней в бане, поразилась ее молодому с прекрасной кожей телу. Оно было, как на картинах Рубенса, пышное и розовое.
– Да я ж работала всю жизнь как вол! – смеялась бабушка. – А труд он кровь и старость разгоняет.
Замуж бабушку выдали в 17 лет. Согласия у молодых тогда никто не спрашивал. Все за них решали родители. Жениху, моему будущему дедушке Илье, было 18 лет. Он приходился семье бабушки дальним родственником из соседней деревни. Оказался у них по воле трагических событий. В его крепкой мужицкой семье наоборот росли одни сыновья. Для трех старших родители уже присмотрели невест и собирались женить. Но для того, чтобы отделить парня, нужно было купить ему коня. Купили трех, всем трем братьям. Лошади и оказались причиной того, что семья дедушки попала в разряд кулаков. Их раскулачили и выслали в Сибирь, где семья сгинула по дороге. И как потом дедушка ни пытался найти своих родных, их следы затерялись. Вспоминая о них, он всегда плакал.
Дедушка был последним сыном в семье. В момент раскулачивания 17-летнего перепуганного мальчишку спрятали у себя родители бабушки. А затем поменяли парню фамилию и женили на старшей дочери. И хотя до свадьбы молодые едва знали друг друга, они прожили в мире и согласии более 70 лет. Хороший муж и дочь (моя мама) оказались главной удачей в судьбе бабушки. В остальном ей довелось хлебнуть столько горя, что хватило бы на несколько жизней.
Когда в 30-е годы на Тамбовщине разразился жестокий голод, дедушка решил уехать на заработки в Москву. Пустить там корни и вызвать семью, в которой к тому времени родилось уже трое детей – два сына и дочка. Столица нашей Родины в те годы мощно строилась. Работящий и прилежный деревенский парень пришелся ко двору на стройке. Он быстро освоил профессию каменщика и научился класть кирпичи. Получил работу и комнату в бараке для семейных. В наспех сколоченных бараках бок о бок жили сотни семей со всей России-матушки. Лимитчиков, как потом назвали переселенцев из провинции.
В барак и приехала бабушка с двумя старшими детьми, на время оставив младшего, двухлетнего, матери в деревне. Бабушка в деталях вспоминала, как ехала с ребятишками в битком набитом поезде. Какое лечь на полку – сесть место бы найти! Кое-как заняли одно местечко для детей, втиснула их, уложив валетом. А сама всю ночь простояла рядом.
Едва обжились на новом месте, бабушка устроилась на фабрику мороженого, а дети пошли в школу, как одна за другой случились две беды. Сначала погиб старший сын… В тот роковой июльский день родители были на работе. А дети – дома, как многие тогда в летние каникулы. В обед соседские мальчишки позвали старшего сына бабушки играть в футбол. Жара стояла страшная, но ребятню это не остановило. Несколько часов подряд они продолжали гонять мяч… И вдруг остолбенели, увидев, что Федор упал как подкошенный, глубоко вздохнул и затих… «Забегался на футболе. Остановилось сердце», – по сто раз будет рассказывать мне бабушка, вспоминая, как сломя голову неслась она домой после работы. И увидела на постели бездыханное тело одиннадцатилетнего сына…
Придя в себя после похорон, она поехала в деревню за младшим сыном. Жестокая судьба! Двухлетний младшенький подхватил в дороге малярию, бушевавшую тогда в южных городах России. (Бабушка называла болезнь лихоманкой.)
– Три дня лихоманка его, сердечного, трепала. На четвертый, когда малый совсем ослаб, я упросила отца найти за деньги детского доктора. Он пришел, осмотрел пацаненка. Покачал головой, спросил, почему так поздно позвали, выписал хинин. И денег не взял. А к вечеру моя кровинушка затих и вытянулся.
Черно-белая фотография детских похорон стоит перед моими глазами. На ней на редкость красивый пухленький мальчик в белой рубашке и темных коротких штанишках словно спит в крохотном гробу. И держит в ручках букетик белых восковых цветов. Бабушка бережно хранила это фото (все, что осталось от маленького сына), подолгу рассматривала его, вспоминая подробности невосполнимой утраты.
– Как я тогда жива осталась, не знаю, – причитала она. – В один год похоронить двух сынов… Приехать в Москву с тремя детьми, а остаться с одной Шуревной… Я стала как безумная. Вся почернела, потеряла сон. Ночми, бывало, выйду во двор барака, зажму рот, чтобы никого не тревожить, и вою как собака. И бьюсь головой об стену.
Она проклинала Москву, голод, эту жизнь. И не знала, как жить дальше.
