Kitabı oku: «Рука Всевышнего. Повесть», sayfa 2

– Я не собираюсь спорить с вами о политике, молодой человек, – Белоусов был на двадцать лет моложе Билевича, – Я хотел бы узнать, по какому учебнику вы преподаете. Я вижу, что это совсем не система господина Де Мартини, а что-то вольное из учений Канта и Локка. Прошу вас предоставить мне ваши конспекты для дальнейшего разбирательства.

– Я не могу этого сделать.

– Это приказ.

– К несчастью для вас, я слишком хорошо знаю свой предмет, и все мои конспекты держу в голове.

Наступила продолжительная пауза. В воздухе зависло такое напряжение, казалось, мелькни искра, и погремел бы взрыв.

– Я сниму ее с ваших плеч, можете не сомневаться.

– На этом все? Я могу идти?

– Вон, – еле слышно произнес Михаил Васильевич.

Белоусов вышел.

– Я уничтожу тебя, вшивый либералишка. Молоко на губах еще не обсохло, а сколько наглости. Ни с тем тягаться вздумал, щенок, – прошептал Билевич и с ненавистью смял лист бумаги, оказавшийся под рукой.

Невидимый колпак, под которым все это время находился Нежин, дал трещину. Один за другим в конференцию посыпались рапорты, в которых Михаил Васильевич обвинял Белоусова в вольнодумстве. Не дать делу широкую огласку помогли обстоятельства. Осенью Орлай был переведен в Одессу, а пока на его место искали достойную кандидатуру, исполняющим обязанности директора, неожиданно для Билевича, рассчитывавшего задержаться у власти, был назначен профессор Шапалинский.

Прозвенел звонок. По оживленному коридору Нежинской гимназии решительно широкими шагами шел высокий, худощавый мужчина. Лицо его было сосредоточено и выражало некоторую озабоченность. Он явно спешил. Внезапно дверь класса отворилась и задела его.

– Простите, господин Зельднер, я вас ударил – воскликнул Билевич.

– Бывает, бывает.

– А мне как раз нужно с вами поговорить.

– Нет времени, Михаил Васильевич. Совсем нет времени, – Зельднер хотел идти, но Билевич придержал его за рукав.

– У вас всегда его нет. Мне бы…

– Михаил Васильевич, голубчик, спешу, – перебил Зельднер, высвобождая руку – Я сейчас со срочным докладом к г-ну Белоусову, а потом сразу к вам, даю честное слово, – на ходу проговорил он. Билевич с подозрением нахмурился.

Егор Иванович Зельднер не первый год занимал должность надзирателя гимназии. Это был человек заурядный до крайности, напрочь лишенный каких-либо талантов. Обычно такие люди не осознают своей обделённости, но Зельднер осознавал. И это рождало в нем болезненный эгоизм, наверное, как и все в его жизни, тоже доходивший до крайности. О том, что профессора поделились на два противоборствующих лагеря, он хорошо знал, но был ни за тех, ни за других, а что называется сам за себя.

Зельднер нашел Белоусова одного в библиотеке, просматривающим какую-то книгу.

– Николай Григорьевич, у меня к вам дело, – громко произнес он.

– Слушаю вас, господин Зельднер. Что-то случилось?

– Сегодня утром мною был проведен обыск в комнатах пансионеров, и у некоторых из них я обнаружил книги и бумаги несообразные с целью нравственного воспитания.

– Говорите тише, – Белоусов отвел Зельднера в сторону и оглянулся, не подозревая, что в этот момент за дверью притаился верный противник «интеллигентской ереси», – Что вы имеете в виду?

– «Кавказский пленник» Пушкина, «Горе от ума» Грибоедова, Рылеев, журналы «Московский телеграф».

– Вы говорили об этом еще кому-нибудь?

– Нет. Согласно уставу, первым делом я обязан доложить инспектору гимназии, то есть вам.

– Хорошо, – Николай Григорьевич задумался, – Изымите литературу и передайте ее мне. Рапортом я сообщу об инциденте г-ну Шапалинскому. Только прошу вас, постарайтесь сделать так, чтобы это осталось между нами троими.

– Но…

– Я надеюсь, вы понимаете, – перебил Белоусов, – что после событий на Сенатской площади, лучше держать язык за зубами. В случае если дело получит широкую огласку, искать правых и виноватых никто не станет. Пострадает вся гимназия. Вы ведь не хотите лишиться своего места и добрый десяток лет провести в Сибири.

– Я изыму бумаги и передам вам, – голос г-на Зельднера дрогнул.

– Так будет лучше для всех.

Билевич сразу же доложил рапортом в конференцию. Белоусова попросили выдать изъятые книги и бумаги, но он отказался. Отказ грозил серьезными обвинениями в покрывательстве безнравственного поведения учеников. Кроме того, под подозрение попал Казимир Шапалинский. Дело набирало ход.

Пришла зима. Под ногами захрустел снег, своим аппетитным хрустом напоминая о солнечном лете, о румяных яблоках, которые на Нежинских базарах рассыпаются пестрым ковром, наполняя все вокруг удивительным сладким ароматом. Деревья укутались в белые шубы, река Остер покрылась льдом. Теперь сюда спешили ребятня и взрослые кататься на коньках. Шумели и веселились от души, как это умеет и любит русский народ. Дни чаще всего выпадали морозные и тихие, а по ночам беспокойно выли метели.

Нестор Кукольник стоял за конторкой в своей тускло освещенной комнатке и сочинял:

 
«Как оглянусь, мне кажется, я прожил
Какую-то большую эпопею,
Трагедию, и вот развязка…»
 

– Нет, не то, – он все перечеркнул и отошел к окну, – трагедию, и вот…

Вдруг раздался стук в дверь. Нестор быстро собрал листки со стола и сунул их в ящик.

– Войдите, – сказал он.

Дверь отворилась, и вошел невысокий полноватый юноша.

– А это ты. Чего тебе не спится, Новохацкий? – Кукольник был явно не рад гостю и не скрывал своего недовольства.

– Я на минуточку, – нерешительно произнес тот и сел на край кровати, но, подумав, что его не приглашали, резко вскочил.

– Да сиди, чего ты, – Нестор нахмурился и отвернулся.

Александр Новохацкий учился на класс ниже Кукольника. Они часто пересекались в коридорах гимназии, оба участвовали в театральных постановках и составлении рукописных журналов, но дружить не дружили. Очень уж Новохацкий был нескладен внешне и характером. Поговаривали, что отец его в войну 1812 года перешел на сторону французов и бежал вместе с ними из Москвы. Но это были не более чем слухи, сам о себе он почти ничего не рассказывал.

– Все только и говорят о беспорядках в гимназии, – сказал Александр после некоторой паузы.

– Да. Слишком много шума.

– Чем все это кончится, как ты думаешь?

– В худшем случае Белоусова сошлют в Вятку и Шапалинского вместе с ним, в лучшем удалят от должности. Самое обидное, что эти двое стоят всех профессоров гимназии. Не понимаю, как можно быть настолько близорукими и не видеть, что России нужны именно такие люди, смелые, свободные, не боящиеся перемен, а не выскочки, застрявшие по своему умственному развитию в рабовладельческом строе.

– А с чего ты взял, что России нужны перемены?

– С чего взял!? Да, оглянись вокруг. В сегодняшней стране нет справедливости. «Человек от рождения имеет право на справедливость», – так говорит Белоусов. А на деле? Тот, кто стоит за правду, объявляется вне закона. Мой отец был таким человеком. Он многое хотел сделать на благо отечества, но ему не позволили эти ослы, которые и тени своей боятся, не то что справедливости.

– Ты хорошо говоришь.

– Хорошо говорят многие, а голову на плечах имеют не все.

Они замолчали. Только стрелки часов продолжали методично отмерять свои шаги.

– Я вот… хотел тебя попросить, – начал с нерешительностью Новохацкий и достал из кармана несколько исписанных размашистым почерком листков, – Я пишу стихи и… Может, ты посмотришь. Мне просто нужно, чтобы кто-то меня рассудил. Ты ведь….

– Я посмотрю, – перебил Нестор и взял бумаги из рук Новохацкого, – только не сейчас. Уже поздно.

– Спасибо. Ты настоящий друг.

Александр направился к двери, но вдруг замялся:

– Нестор, а если я иногда буду показывать тебе свои стихи…

– Как хочешь. Приноси.

Новохацкий ушел. Казалось, Кукольник сразу же забыл о приходе незваного гостя и продолжил сочинять:

 
«Как оглянусь, мне кажется, я прожил
Какую-то большую эпопею,
Трагедию огромную я прожил.
День настает! Готовится развязка…».
 

Бесконечные рапорты и доносы делали свое дело. Шапалинского стали всерьез обвинять в сговоре с Белоусовым и требовать решительных действий. Отступать было некуда, и Казимир Варфоломеевич пошел на хитрость. Он обратился к законоучителю гимназии протоиерею Павлу Волынскому и передал ему для составления отзыва две тетради: одну с лекциями Белоусова, другую с лекциями Билевича. Шапалинский рассчитывал на беспомощность протоиерея, как человек далекого от естественного права и напрочь лишенного красноречия, и возлагал на него большие надежды.

Состоялась уже не конференция, а настоящий суд, на котором должен был прозвучать окончательный приговор. Присутствовали все профессора гимназии. Первым выступал Билевич. Он был на удивление спокоен и говорил с несвойственной ему торжественностью. Шапалинский сразу же обратил на это внимание. Дурное предчувствие овладело им.

– Многократно в своих рапортах я указывал на падение дисциплины и нравственности среди воспитанников гимназии и на попустительства со стороны инспектора. Также некоторыми моими коллегами были замечены проявления вольнодумства у ряда учеников, что, смею подозревать, стало результатом лекций, читаемых профессором Белоусовым. Как вам известно, уважаемые члены конференции, естественное право в стенах Нежинской гимназии предписано преподавать по системе Де Мартини, в то время как г-н младший профессор Белоусов делает это по своим записям, следуя философии Канта и Шада. Более того, 18 июня на экзамене в присутствии других профессоров, самого г-на Шапалинского и при многих учениках г-н Белоусов вступил в спор с экзаменатором, то есть мной, и стал отстаивать свою методику преподавания. Посудите сами, господа, какое влияние подобный человек может оказывать на молодые незрелые умы. По моему мнению, только тлетворное, – Билевич поклонился и сел на свое место.

Дали слово «обвиняемому».

– Уважаемые члены конференции, – начал Николай Григорьевич с присущей ему решительностью, – мне очень стыдно, что стараниями отдельных профессоров наша гимназия превратилась в базар, и мы сейчас разбираем эти склоки. Но на меня жестоко клевещут, и я вынужден защищаться. Г-н Билевич указал на падение дисциплины, но я утверждаю, что мне, наоборот, удалось добиться существенных успехов в ее укреплении и наведении порядка среди воспитанников. Должен отметить, что Михаил Васильевич склонен смешивать естественное право с политикой и другим посторонними вещами. Он говорит о якобы замеченных у учеников признаках вольнодумства и приписывает это моему влиянию, но данное обвинение не имеет под собой никаких оснований. Что касается самой методики преподавания, то я категорически отрицаю связь своего учения с системой Шада. Господин Билевич слышал, что бывший профессор Харьковского университета, где я имел честь учиться, г-н Шад был выслан за границу и на сегодняшний день его естественное право запрещено. Таким образом, смею предположить, что он упомянул его фамилию без понимания сути дела, а исключительно для большей убедительности. Повторюсь, в моих записях нет ничего общего с системой естественного права Иоганна Шада. Более того, я никогда не являлся ее сторонником. Как не являюсь сторонником многих утверждений Канта, о которых Михаил Васильевич, по всей видимости, также имеет смутное представление. У меня все, – Белоусов сел. Он был доволен собой и ждал реакции оппонента, которая не замедлила последовать.

– Уважаемые члены конференции, хочу предложить вам на рассмотрение записи лекций г-на Белоусова, принадлежащих ученикам 7-ого класса: пансионеру Александру Новохацкому и вольноприходящему Ефиму Филипченко, – Билевич передал в конференцию четыре тетради, – Я подробно разобрал содержание представленных тетрадей и не нашел в них упоминания об отношении человека к Богу, к самому себе, к ближнему, к семейственной жизни, что по сути является основным предметом естественного права. Но зато отыскал следующее, я думаю, вам будет интересно послушать.

Билевич открыл свои записи и раскашлялся для большей торжественности:

– «Если представитель государства подл и во зло использует вверенною ему от народа власть, то должно такого государя низвергнуть».

Послышались перешептывания. Белоусов вскочил с места:

– Неправда! Я никогда не говорил такого!

– Неожиданно, – произнес один из членов конференции.

– Эти записи подложные!

– Успокойтесь, г-н Белоусов. Мы во всем разберемся.

Шапалинский решил, что настало время пустить в ход последний козырь.

– Господа, – вмешался он, – Я думаю, следует предоставить слово протоиерею Павлу Волынскому. По моей просьбе он составил отзыв на записи по естественному праву г-на Белоусова и г-на Билевича. Надеюсь, это поможет нам хотя бы немного прояснить дело.

– Любопытно, – послышалось из зала.

Вышел Павел Волынский, прозванный учениками «батюшечкой». Он был маленького роста, полный и имел удивительно правильную округлую форму. Протоиерей долго не начинал говорить, заметно волновался, кашлял, перебирал в руках бумаги, теребил свою длинную бороду, скрывавшую массивный нагрудный крест.

– Кхе-кхе. Мною были рассмотрены, понимаете, две тетради. Одна и вторая. Я давно уже читаю в гимназии катехизис и вообще как законоучитель, понимаете, должен сказать свое слово. Позвольте зачитать. Кхе-кхе. «В записях лекций г-на Белоусова имеются мысли и положения противные не только нравственности и религии, но и государственным постановлениям. Его учения это ничто иное, как „интеллигентская ересь“, разлагающая умы еще „неоперившихся“ юношей. Спрашиваете, откуда берутся декабристы? От нашего с вами попустительства. Мы закрываем глаза на вольнодумство в учебных заведения, пока такие вот Белоусовы открыто призывают к бунту и свержению самодержавия. Мы должны быть жестче, господа, ибо от этого зависит будущее всего отечества. Таково мое мнение. Что касается записей г-на Билевича, то в них я не нашел ничего двусмысленного или неясного, закону Божию или догматам церкви противного и с благочестием или правилами нравственности несовместного». Кхе-кхе.

Нельзя подобрать слов, чтобы описать чувства, которые в этот момент испытывал Шапалинский. Обыкновенный отчет, призванный сгладить острые углы, вдруг превратился в самый настоящий смертный приговор. Белоусов снова вскочил с места:

– Ложь! От первого до последнего слова!

– Г-н Белоусов, видите себя достойно, – строго произнес один из членов конференции.

– Господа, неужели вы сами не понимаете, что все подстроено.

– Успокойтесь.

– Нет, я не намерен участвовать в этом жалком спектакле разыгранным г-ном Билевичем, – Николай Григорьевич вышел из зала, громко хлопнув дверью.

Шапалинский схватился за голову, он никак не ожидал такого поворота событий. Война была с треском проиграна, но его ждал еще один удар.

– А что вам сказал г-н Шапалинский, передавая тетради? – со смаком спросил протоиерея Билевич.

– Ах, да, – воскликнул тот, – Казимир Варфоломеевич сказал, что, понимаете, не находит в них ничего противного религии. Таким образом, он как бы желал склонить меня на свою сторону и под покровом одобрения, понимаете, дать учению свободный ход к дальнейшему распространению.

В зале послышались разговоры. Конференция подходила к концу, но Шапалинский уже ничего не слышал, он в исступлении подскочил к Волынскому и оттащил его в сторону.

– Что вы делаете?! – запротестовал тот.

– Это я вас должен спросить, – зло глядел на него Шапалинский, – Я просил рассмотреть лекции на содержание в них положений противоречащих догматам церкви и не более того, а вы что натворили?

– Я, понимаете…

– Признайтесь, ведь отчет писали не вы, а г-н Билевич.

– Да…. То есть, нет. Какая, собственно, разница! Пустите меня! – он хотел вырваться, но Шапалинский схватил его еще крепче.

– Я рассчитывал на вас, как на честного человека.

– Я составил отчет, понимаете. Я все сделал. Это мое мнение, мой отчет. Я…

– Задушить вас мало, – прошептал Казимир Варфоломеевич, он был явно не в себе.

– Что?! – вытаращил глаза Волынский, – Я на вас заявляю. Я напишу рапорт. Я это так не оставлю, понимаете, – он вырвался и поспешил скрыться.

«Суд» состоялся. Естественное право было решено снять с преподавания, а для дальнейшего разбирательства ждали нового директора гимназии коллежского советника Даниила Емельяновича Ясновского.

Даниил Емельянович был назначен на эту должность самим графом Александром Кушелевым-Безбородко еще в феврале, но прибыл в Нежин только осенью. В молодости секретарь самого графа Румянцева, жесткий и требовательный, он был полной противоположностью Ивана Семеновича Орлая. Ясновский сразу же собрал в своем кабинете профессоров и объявил план действий.

– Мне уже известно, что происходит в стенах гимназии. Остается прояснить следующее – начал он, – прежде всего, меня интересует, почему о беспорядках не было доложено в управление Харьковского учебного округа? Насколько я знаю, г-н Шапалинский, это была ваша обязанность.

– Я бы не назвал происходящее беспорядками, скорее недопонимание между профессорами.

– Недопонимание не становится делом государственной важности.

– Если это кому-то на руку, становится.

– Кто прав, а кто виноват, г-н Шапалинский, разбираться уже не вам. Мне доложили, что у гимназистов была изъята запрещенная литература, и она находится у вас, Николай Григорьевич?

– Да.

– Сегодня же передадите мне изъятые книги и бумаги. Теперь, по поводу…

– Я не буду этого делать, – перебил Белоусов.

– Что?!

– Я имею некоторые основания удерживать их у себя.

– Какие еще основания? – в недоумении воскликнул Ясновский.

– Веские.

– Да у вас тут балаган какой-то!

Наступила напряженная пауза.

– Г-н младший профессор Белоусов, вы главный обвиняемый по делу о вольнодумстве. Читали лекции по естественному праву в восьмых и девятых классах. Правильно я понимаю?

– Лекции читал, но виновным, да еще главным, себя не считаю.

– Объявляю, что отныне помимо профессоров и преподавателей к следствию привлекаются ученики старших классов. Приказываю изъять у них тетради и записи, касающиеся естественного права и передать мне. Я внимательно изучу собранный материал, после чего будет проведен допрос некоторых гимназистов. Вести допрос буду лично я.

Билевич не скрывал своего удовольствия.

– Стоит ли прибегать к крайним мерам, – не выдержал Шапалинский.

– Моя цель навести порядок, а для достижения цели все средства хороши. Это политика, Казимир Варфоломеевич, никаких личных интересов.

Дело близилось к развязке. В течение шести дней в присутствии всех членов конференции были допрошены девять учеников, среди которых Нестор Кукольник, Николай Гоголь-Яновский и Александр Новохацкий.

– Г-н Кукольник, скажите, г-н Белоусов читал лекции по своим записям или по учебнику? – спросил Даниил Емельянович и, сложив руки за спиной, зашагал по залу.

– И по учебнику и по записям.

– А в основном?

– В основном не знаю. Не обращал внимания, – безразлично ответил Нестор.

– А может быть, вы все-таки припомните, – вмешался Билевич.

– Бесполезно, у меня память плохая.

– Г-н Кукольник, я думаю, вам следует быть посговорчивее. У нас есть все основания обвинять вас в вольнодумстве. Взгляните-ка, что нам любезно предоставил профессор Моисеев, – Ясновский протянул Нестору лист бумаги, – Узнаете? Это ваше письмо к Николаю Прокоповичу от 29 июля 1825 года с загадочной подписью РБШ.

– Я почти уверен, что речь идет о некоем братстве, – заявил Билевич.

– Все намного проще. РБШ расшифровывается, как Разбойнику Билевичу шиш!

– У вас хорошее чувство юмора, молодой человек, – Ясновский подошел к столу и стал рассматривать лежавшие на нем книги.

– При обыске в ящике вашего письменного стола были обнаружены философские труды Канта и Монтескье. Вы не могли не знать, что в стенах гимназии подобная литература недопустима.

– «Nitinur in vetitium semper, cupimusque negata.» Мы всегда стремимся к запретному и желаем недозволенного.

– Овидий, – заметил Ясновский.

– Человек от природы наделен разумом, чем и отличается от животного. Поэтому необходимо этот разум применять и всесторонне развивать. Тот же, кто этого не делает, не дальше ушел от свиньи или, например, курицы.

– Латынь вы знаете. Логически рассуждать тоже умеете. А вы мне нравитесь, г-н Кукольник.

– Благодарю.

– А какие стихи пишет, – вмешался Билевич, явно недовольный тем, что Нестор расположил к себе Ясновского, – зачитал бы все, да, к сожалению, у нас не литературный кружок, поэтому остановлюсь на следующем:

 
«О боже, коли ты еси,
Всех царей с грязью меси,
Мишу, Машу, Колю и Сашу
На кол посади».
 

– Это не мое! Это гимназиста Новохацкого, – воскликнул Нестор, – Он часто отдает мне свои стихи. Два дня назад он передал мне несколько листков, и я не успел их прочесть.

– Вы утверждаете? – настороженно спросил Ясновский.

– Да, да. Честное слово.

– Пригласите сюда Новохацкого, – скомандовал Даниил Емельянович.

В зал вошел Александр, он был заметно встревожен.

– Г-н Кукольник утверждает, что два дня назад вы передали ему свои стихи, это правда?

Новохацкий окинул взглядом всех присутствующих и виновато опустил глаза:

– Нет, я не передавал ему своих стихов, – заикаясь, ответил он.

– Зачем ты врешь? Ведь ты…

– Помолчите, г-н Кукольник, – огрызнулся Билевич.

– Не передавали? – переспросил Ясновский.

– Нет, – повторил Новохацкий.

– Вы свободны.

Новохацкий ушел.

– Да, он просто трус. Жалкий трус и обманщик.

– Я склонен вам верить, г-н Кукольник.

– Зря вы так лояльно относитесь к этому юноше, Даниил Емельянович, – не отступал Билевич, – Его отец вольнодумец.

– Не смейте так говорить о моем отце.

– Я ведь был близким другом покойного Василия Григорьевича Кукольника.

– Неправда. Вы всегда искали повода оклеветать его.

– Он был хорошим человеком, но потерял разум. Бедняга сошел с ума. Помешался на идеях свободы, равенства и братства.

– Гнусная ложь!

– Дошло даже до того, что он стал замышлять бунт и хотел покуситься на самого…

– Подлец! – Нестор порывисто вскочил с места и ударил Билевича по лицу.

– Сын своего отца, – отчеканил Билевич, краснея. Он провел рукой по разбитой губе и потянулся в карман за платком.

– Допрос окончен, – огласил Ясновский.

Эпизод с пощечиной обернулся большим скандалом. Кукольника решено было наказать по всей строгости. Заступаться за него приехал старший брат, Павел Васильевич, но смягчить «приговор» не сумел. Указом Ясновского Нестор был лишен золотой медали, гражданского чина XII класса, а вместо аттестата получил лишь справку о прослушивании курса. Настало время снова возвращаться в Вильну. Роскошный парк, окружавший гимназию, постепенно скрылся из вида. Нежин, вместе со своими горестями и радостями, уходил в прошлое. О том, что ждет впереди, Нестор не думал. Но чем дальше уносился экипаж, тем сильнее его сердце трепетало от предчувствия чего-то нового и неизведанного. Дорога, такая же извилистая, как и судьба человека, вела его во взрослую жизнь, предрекая крутые повороты, ухабы, подъемы и падения.