Kitabı oku: «Девочка и тюрьма. Как я нарисовала себе свободу…», sayfa 10

Тамара Репина

Примерно за пару дней я выучила, как зовут моих новых соседок, у кого какие статьи, кто сколько времени тут находится. И у кого какой статус…

Тамара Репина считалась негласной старшей камеры. Маленького роста, полная, в роговых очках, с длинными волосами ниже пояса. Ей было около пятидесяти лет. Но выглядела она гораздо младше своего паспортного возраста. В первую очередь за счет гладкого круглого лица. И еще, наверное, потому что говорила она, в основном, тоненьким девчачьим голосочком. На самом деле Тамара обладала способностью говорить очень разными голосами: низким, высоким, даже каким-то детским. И с разными людьми в разных ситуациях она использовала разные тональности. Поначалу это казалось странным, но потом я привыкла. Как-то я пошутила, что ей нужно озвучивать мультики, и Тамара, ухватившись за эту мысль, добавила в свою «палитру» голос «Пятачка», «Совы» и прочих героев мультяшек.

Но несмотря на свою моложавость, Тамара смотрелась настоящей ретро-дамочкой. Эдакая героиня фильма «Афоня», просто потому что она одевалась в стиле 70-х. В отличие от большинства тюремных обитателей она носила легкие цветастые халаты, тогда как все предпочитали ходить в спортивных костюмах. Треники, олимпийка, а на ногах – сланцы-вьетнамки, попросту «лягушки», надетые поверх носков – это была негласная сизошная мода. Тюремный шик. Я больше, кстати, нигде не видела, чтобы наши люди, причем массово, носили эти вьетнамки. И не в бане или на пляже. И не на голые ноги, а именно с носками. И зимой, и летом. А вот Тамара как раз могла ходить практически в любую погоду с голыми ногами – в одних шлепанцах. Тогда как я в иные моменты готова была спать чуть ли не в зимних сапогах – настолько в камере бывало холодно.

На тот момент мне казалось невероятным, что Тамара сидит на «шестерке» уже более двух лет – срок этот представлялся огромнейшим. Она была настоящим «старосидом» – так называли тех, кто задержался здесь на долгие годы. До тюрьмы она работала в некоем колл-центре, предлагающем услуги экстрасенсов. И их арестовали практически целым офисом. В нескольких камерах «Печатников» были рассажены остальные подельницы Тамары. Им вменяли 159-ю статью – «мошенничество», а также 210-ю – «организация преступного сообщества», как оказалось самую жуткую статью нашего уголовного кодекса. Если эта статья шла как довесок к какой-либо «экономической» статье, то считай – дело «швах!» Во-первых, из-за данной статьи человека можно было держать в СИЗО на стадии следствия сколько угодно. Люди и сидели тут по пять, шесть, даже семь лет. Тогда как по остальным статьям срок следствия все же был ограничен восемнадцатью месяцами. К тому же если по просто мошенничеству можно было отделаться «условным» наказанием, то по 210-й – срок шел от пяти лет. Это если первая часть статьи. А если вторая часть, то от 12 лет. У Тамары и всех ее подельниц как раз была вторая часть. И я очень даже понимала, как их потряхивало под этим «дамокловым мечом».

Надо сказать, что под таким «дамокловым мечом» жило большинство обитателей тяжелостатейных камер. Под жуткой угрозой огромных «двузначных» сроков. Все испытывали этот перманентный стресс. Тяжелостатейники буквально излучали животный страх и нечеловеческое напряжение. И мне это вовсе не мерещилось. Когда я встречала заключенных из легкостатейных камер, различие в «аурах» бросалось в глаза особенно резко. Легкостатейниц ожидали небольшие сроки – от нуля до трех лет. Очень многие из них выходили из зала суда на приговоре – «за отсиженное». Я видела, что легкостатейники смеялись, беззаботно болтали, строили планы на ближайшее будущее – на воле. Они знали, что больше, скажем, года или трех им не дадут, и могли ориентироваться на эту веху. Тогда как тяжелостатейники были бы рады получить эти три года. И это было бы большим счастьем для них! Но в большинстве случаев срок за «тяжкие статьи» крутился около пресловутой «десятки». О каких планах на будущее тогда могла идти речь? В глубине души человек понимал, что жизнь его кончена. Потому что десять лет зоны прикончат любую женщину. Даже если она и выживет, уйдут и молодость, и здоровье, и красота…

Думать об этом было жутко. И Тамара, конечно, думала. Но играла в то, что ее история закончится хорошо. Перекатывалась по камере хохочущим колобочком, готовя с утра до вечера всевозможные тюремные блюда. Готовить и поглощать еду было ее настоящей отрадой. И именно в ее исполнении меня поразил гений человеческой изворотливости, находящий в тюрьме совершенно неожиданные применения продуктам и предметам обихода. Используя пластиковый контейнер для слесарных инструментов, майонезные литровые ведра и кипятильник, Тамара пыталась готовить все на свете – начиная от типа «борщей» и «солянок» до псевдосметанных тортиков и тирамису. Поначалу для меня это было удивительно. Но потом я привыкла – многие женщины в тюрьме кулинарили, это была обыденность.

Однако я все же никак не могла понять: как можно испытывать хоть какое-то желание готовить, не имея нормальной плиты и посуды? В этих оплавленных и побуревших от многочисленных варок пластиковых емкостях? Это напоминало детские игры в песочнице, когда водичка в консервной банке становилась супом, а комок мокрого песка – пирожком. Но тут это все было по-настоящему, люди готовили и ели эту непонятную еду. Фактически из той же песочной консервной банки. Часами варили свеклу и морковь с помощью кипятильника. Закидывали в воду картошку, выловленную из хозовского супа, консервы из «судового пайка», куски колбас, сосисок из передач, кетчуп, майонез – все, что подворачивалось под руку. Все это опять же часами вываривалось в майонезных ведерках. И мало того, что это варево представляло собой крайне неаппетитное зрелище, но к тому же – оно дико воняло. И этим острым запахом пропитывалось все вокруг: вещи, волосы, постель. Но женщины поглощали эти блюда с непостижимым удовольствием!

Максимумом же моей тюремной готовки было заваривание овсянки или гречки кипятком – и так на протяжении всего срока. Я очень сильно соскучилась по нормальной еде: супам, вторым блюдам и чему-то такому существенному. Но так и не смогла переступить через себя и отведать подобный тюремный «деликатес». Видимо, для этого мне нужно было пройти через более длительный голод…

Тамара и не отрицала, что еда – это ее любимое занятие. И когда Фаина ругала ее за то, что она слишком много ест, хотя типа собиралась худеть, Тамара говорила: «Ну да, я люблю вкусно поесть… Ну и что?» Действительно, ну и что? Для нее готовка и поглощение этой еды были реальным утешением. Здесь каждый пытался справиться со стрессом своим собственным способом. И данный способ являлся не самым плохим…

Ну и в первый же вечер мне представилась возможность понаблюдать, в чем еще Тамара находит себе утешение. Незадолго до отбоя она налила в небольшой пластиковый тазик горячей воды, опустила туда ноги, сняла свой халат, прикрыла свою пышную грудь полотенцем. Позади нее пристроилась соседка Света и начала массировать ей шею, плечи, спину, втирая в кожу ароматный крем. Тамара потом объяснила, что у нее «проблема с больной шеей» и она не может спокойно заснуть без такой терапии. Но на самом деле, я думаю, что Тамара просто-напросто тупо кайфовала от массажа. Ведь это действительно очень приятная процедура, которая снимает любое напряжение – и физическое, и нервное. Я потом наблюдала подобные сцены в другой камере. Вдруг появлялась некая «массажистка», вдруг начинались сеансы массажа. Причем достаточно короткие сеансы – три-пять минут. Так как «телесные» контакты между заключенными вообще-то запрещены. Если за этим делом застукают, легко могут поставить «розовую полосу» за «лесбийские отношения».

Но в случае с Тамарой сеансы массажа происходили не только ежедневно, но и достаточно протяженно – минут по тридцать-сорок. Дежура почему-то закрывали на это глаза. Что было странно…

Все это длилось до тех пор, пока Свету не перевели в другую камеру. Тамара попыталась рекрутировать на должность «массажистки» еще кого-либо, но никто не соглашался. В итоге она какое-то время поныла, похныкала: «Ой, шея болит, хвост отваливается». И… успокоилась.

Понятно, что дело было не в шее, а, скорее, в тоске по тактильным контактам. Тамара буквально вцеплялась в любую возможность получить от своих соседок какие-либо «услуги», связанные с прикосновениями. Кого-то просила причесать ее длинные волосы, кого-то – накрасить ей лицо. Уверена, что это были лишь подсознательные поползновения, никакого намеренного «лесбийства». И Тамара, да и все вокруг меня, были настолько гетеросексуальными женщинами, что это висело в воздухе. Отсюда, возможно, и возникала та напряженная враждебность, излучаемая нормальными женщинами в этом тюремном мире, лишенном мужчин. Если ты женщина, то как ни пытайся быть милой и хорошей с другой женщиной, та невольно будет испытывать к тебе неприязнь. Только за то, что ты не мужчина…

Чувствовалось, что Тамаре очень не хватает этого мужского мира, полноценной бабьей жизни. Ее женское естество устремлялось навстречу каждым «штанам», возникавшим поблизости. Будь то заключенный, человек в форме или хозник. Оперативник, следак или адвокат… При виде мужчины Тамара резко менялась: начинала кокетничать, хихикать, говорить тоненьким голосочком. Она ярко красилась, распускала свои длинные волосы перед выходом на проверку: «Как же – ведь там будут мужчины!» Летом носила высокие неудобные каблуки, яркие короткие платья с разрезами и при каждом удобном случае старалась «оголить» свое крутое белое бедрышко.

Мне все это било по глазам особенно резко, так как мои-то эмоции были противоположными. Мне хотелось спрятаться от любых глаз, тем более – этих «псевдомужских». Завернуться в кокон, в бесформенный балахон – лишь бы никто не смотрел – ни мужчины, ни женщины. Я не хотела ощущать это липкое разглядывание моего тела – что неизбежно, если ты ходишь полуголой или в обтягивающем. Поэтому до самого конца я носила в СИЗО свободные спортивные вещи и только так чувствовала себя защищенной.

Поэтому на первый сеанс массажа Тамары я внутренне разинула рот и еще долго его не закрывала. По окончании сеанса Тамара достала свои многочисленные пахучие кремы и медленно-медленно стала натирать себе голую грудь, ноги, руки, живот… «Я так релаксирую, – оправдывалась Тамара, в ответ на насмешливые подколки Фаины. – Ну и чем еще тут заниматься, если не уходом за собой?»

О женской косметике и не только…

У Тамары на тот момент было штук шесть-семь сумок и баулов, и половину вещей составляли различные кремы, шампуни, лосьоны и прочая косметика. У нее еще не заканчивались одни средства, а она все получала и получала новые. И не раз во время обыска дежурки, натыкаясь на залежи кремов, помад и средств для волос, изумлялись: «Ну куда столько-то?!»

Иногда зацикленность на косметике приобретала у Тамары забавные формы. Однажды ей принесли передачу, а в списке переданных вещей была вычеркнута некая маска для волос. Сначала Тамара просто расстроилась: «Блин, опять неудачная смена! В прошлый раз пропустили, а теперь – нет!» Но когда она пошла на звонки, поговорила с мамой, то выяснила, что маску вроде бы приняли.

Тамара стала возмущаться: «Украли! У меня украли маску!» И стала писать заявления о пропаже этой маски начальнику СИЗО и его заместителям. День за днем. На утренних проверках стала жаловаться всем сотрудникам, которые только попадались, в числе которых иногда попадался и сам начальник. Услышав, о чем идет речь, эти мужчины в форме изумленно таращились: «Что? Какая маска? Это что вообще такое?» Когда заключенные устраивают бучу из-за лекарства, чайника, удлинителя и чего-то другого действительно нужного – это понятно. А тут – совсем ерунда, какая-то маска для волос. Это что – жесткий троллинг?..

Но был регламент, и на жалобы заключенного необходимо было реагировать. И неважно, что предмет жалобы такой нелепый. Поэтому примерно через два месяца Тамаре наконец принесли какую-то маску для волос. Которую заставили купить сотрудника, принимавшего ту злополучную передачу. Маска была не та, намного дешевле и хуже. Но Тамара была удовлетворена. Да и мы тоже! Потому что воровство из наших передач было делом обыденным. Просто не всегда доказуемым, как в случае с маской. Из мешков с орехами, конфетами, яблоками и прочей сыпучестью недоказуемо исчезали существенные граммы. Дорогие кремы менялись на дешевые, хороший шоколад – на суррогат и так далее. Поэтому, когда Тамара так разоралась по поводу этой маски, она все сделала правильно. Так она словно бы замаркировала свои передачи: «Не трожь, убьет!»

Сознательно или бессознательно Тамара копила свои запасы косметики – я не знаю. Но вскоре я увидела, что это было не так уж и глупо. «Куда столько?» – «Да на всякий случай!» «На всякий случай» и «про запас» – в тюрьме это были очень весомые мотивы. Мало ли что случится? А случалось всякое, даже самое абсурдное.

Вдруг внезапно из списка разрешенных вещей для передач убирают все кремы, лосьоны и шампуни. И разрешаются только покупки во фсиновском интернет-магазине. А там продается лишь продукция «Чистой линии». Мы, конечно, шутим, что «амбассадором “Чистой линии”, помимо Полины Гагариной, стало женское СИЗО № 6». Но страшно злимся. Тамара напряженно подсчитывает, на сколько месяцев хватит ее собственных запасов. Надолго. Но что делать остальным? Ведь на «шестерке» более тысячи женщин!

И вот в интернет-магазине раскупается вся продукция «Чистой линии». «На всякий случай». На начальство, в ОНК – сыпется лавина письменных жалоб: «Как можно в женском изоляторе запретить передачи кремов, шампуней и прочего?.. А если не у всех есть возможность отовариваться в интернет-магазине?.. Что тогда делать?» Становится очевидным, что нововведение это крайне дурацкое. И через пару месяцев все возвращается на круги своя.

Далее очередной начальник СИЗО в рамках метения «новой метлой» вдруг вводит запрет на декоративную косметику. То есть запрещаются всяческие помады, тени, румяна и так далее. И это в женской тюрьме! Большая часть обитательниц которой не прекращают красить губы и ресницы по утрам. И тут декоративную косметику перестают принимать в передачах. Дается приказ изымать ее при обысках в камерах. Отслеживается, чтобы женщины вообще не красились. Но, к счастью, большинство сотрудников понимали маразматичность этого новшества и начали тихонечко предупреждать перед обысками: «Девчонки, прячьте косметику, что найдем – придется забрать!» Ну и приходилось прятать тени и помады в самые разнообразные места: в упаковки с прокладками, в коробки с чаем, среди печенья и сушек. Ровно так же нам сигналили перед приходом руководства: «На обходе будет сам начальник! Бегите умываться!» Бежали и умывались…

Потом все пошло по привычной схеме – жалобы в ОНК, руководству всего ФСИНа, и декоративную косметику довольно-таки скоро снова разрешили. И даже стали продавать ее в интернет-магазине: «Красьтесь на здоровье!»

…А вообще это хороший вопрос – почему женщины в тюрьме продолжали следить за своей внешностью? Куча мотивов, актуальных на свободе, здесь отпадали. Но большинство все же ухаживали за собой – да еще как! Активнейше мазались кремами, делали всяческие маски – на волосах и на лице, проводили все виды депиляции, часами занимались маникюрами-педикюрами… А зачем, для кого – это было необъяснимо… Но лично я все это приветствовала. Пусть лучше арестантки выпускают пары в гиперуходе за телом, готовке или стирке, чем в скандалах и драках…

…Долгое время Тамара была единственной, кто в 120-й хоть как-то со мной общался. Она очень миленько говорила со мной своим детским голоском, а мое киношное ухо очень резала его наигранность. «Ну и ладно, – думала я, – зато она хотя бы со мной разговаривает. А то, что так фальшиво – в тюрьме, наверное, только так и происходит… Это нормально…» Мол, вариация на тему «не верь, не бойся, не проси»… И только попав в другую камеру и встретив других людей, я увидела, что это ничуть не нормально. И что понимание нормальности в тюрьме остается ровно таким же, как и на воле. Нет никакой разницы!..

Но на момент пребывания на спецблоке я довольствовалась тем, что есть, и все равно пыталась быть благодарной Тамаре хотя бы за некоторое дружелюбие. Потому что остальные мои соседки вели себя совсем отчужденно. Они, конечно, отвечали на вопросы, но скупо и строго по делу, не глядя мне в глаза. Но так чтобы сесть и поговорить на всякие разные темы – такого не было. Я словно бы оказалась в статусе бойкотируемого «Чучела»⁷… Почему это произошло? Кто его знает. Наверно, какая-то комплексная причина: жуткое перенаселение камеры, многолетняя тюремная усталость этих женщин… И кто знает, возможно, я все же вела себя так, что вызывала у них отторжение… Я очень старалась со всеми подружиться, старалась be nice… Но увы – упиралась в явную оборону.

Думаю, мое неумение вписаться в этот мир было связано еще и с тем, что я никогда не существовала в женских коллективах. Училась, работала, дружила – в основном только с пацанами. Ведь киномир в массе мужской, а если есть девчонки, то они такие же «повернутые», как и я. Поэтому с бабскими взаимоотношениями: сплетнями, интригами, расследованиями – я впервые столкнулась только тут, в изоляторе. И поначалу это вгоняло меня в ступор. И только со временем я научилась справляться со всеми этими «женскими» моментами…

Но фальшивость и наигранность Тамары распространялась не только на меня. Она «переигрывала» во всем и со всеми. «Письма! Письма!» – громко кричала и хлопала в ладоши в момент принесения почты. «Кухня! Кухня!» – когда приносили платные обеды. «Что было! Что было!» – вращая глазами, возбужденно рассказывала о каком-то случае на «следке». «Что за еперный театр?» – невольно морщилась я. Но я вовсе не хотела вешать на Тамару ярлык «джокера». Я не знала ее до тюрьмы, не видела ее первые дни заключения. И уверена, что там, на свободе, она была вполне нормальной и естественной… Очевидно, что в ее лице нашла воплощение та степень тюремной деформации, при которой обман самой себя перешел в непрекращающуюся игру с окружающими. А это очень тяжело – постоянно играть и притворяться. Слишком тяжелая статья, слишком безысходная перспектива, одно потянуло за другое… И вот она – жизнь на грани сценической истерики.

…Тамара не сразу оказалась на спецблоке. Она рассказывала, что первый год она провела в большой камере. Потом ее переводили из камеры в камеру множество раз. Пока не водворили на спецблок. И здесь, по ее словам, были самые прекрасные условия на «шестерке». Она с ужасом вспоминала жизнь в больших камерах: «Там такие грубые женщины-дежура! Драки и скандалы! “Вичевые” и всякие наркоманки! Воруют вещи! Всем не хватает еды, и люди ругаются из-за хозовских обедов! Все курят!» В общем, ее рассказы нагоняли настоящий ужас, и я со страхом смотрела на толпы галдящих женщин из больших камер, когда доводилось с ними пересекаться. Я радовалась, что я в маленькой камере, и меня миновали все эти дикости, которые описывала Тамара.

«Но почему ты все же попала на спецблок?» – спрашивала я. Я уже знала, что это «особое» место для «особых» людей. Для тех, кого должны полностью изолировать – или по указанию следствия, или же по приказу начальника СИЗО – за какую-либо провинность. Но Тамара объясняла это тем, что своим дружелюбным поведением она якобы заслужила хорошее отношение со стороны дежуров, и они как-то помогли ей оказаться в этом «элитном» местечке.

И действительно, Тамара обращалась к людям в форме исключительно со словами: «Извините, пожалуйста», «будьте любезны», «будьте добры», «спасибо огромное». Очень стараясь, чтобы ее слова звучали искренне. Она рассказывала, что поначалу это вызывало у них ступор, но потом они привыкли и в ответ тоже стали полюбезнее. «Вежливость – лучшее оружие вора!» – я воочию убедилась, что это работает. И взяла себе это на заметку. И при коммуникациях с людьми в погонах тоже стала применять всяческие «извините, пожалуйста».

Такая «работа»

Когда я попала в 120-ю камеру, Тамара находилась на стадии ознакомления с материалами дела. Она ходила на «следку» почти ежедневно и называла это работой. «Завтра мне на работу», – говорила она. Конечно, шутя, но в этих словах было гораздо больше смысла, чем могло показаться поначалу…

Ведь все попадают в тюрьму достаточно взрослыми, будучи в прошлом кем-то в социальном плане, с занятиями и профессиями, в которых можно расти… И неважно – работа эта где-то в офисе или же работа домохозяйки и мамы. Главное – ты что-то делаешь и видишь плоды своих трудов. Ведь все человеческие занятия на воле – это все же созидательная деятельность. И нормальному человеку это необходимо как воздух! В тюрьме все оказываются в положении, когда ты лишен возможности жить созидательно, деятельно, осмысленно. Единственное, что ты можешь делать – это сидеть и терпеть страдания. Это все!

Едва попав за решетку многие пытаются учить права и законы, штудируют уголовный и процессуальный кодексы. Пишут горы судебных бумаг – с надеждой как-то повлиять на ход своего дела. Но после пары судов по мере пресечения, после череды чужих обвинительных приговоров, наблюдаемых ежедневно, после сотен горестных драм вокруг – очень быстро приходит понимание, что как бы тщательно ты ни изучил уголовное право ты ни на что не повлияешь! Поэтому большинство забрасывают кодексы подальше и берутся за любовные романчики. И единственный выход – принять свое пребывание в тюрьме как новое место работы, где ты… работаешь заключенным.

Я так и сказала себе: так вышло, что мне приходится «работать» заключенной в СИЗО. Есть должностные обязанности: будь бесконечно терпеливым, предельно вежливым и вообще следи за каждым своим словом. Будь всегда настороже, ни к кому не лезь, избегай общения с людьми в форме. Занимайся только тем, что нужно тебе, но не мешай при этом другим… И да: не верь, не бойся, не проси… И я старалась делать эту «работу» по возможности максимально хорошо.

В свои «рабочие» дни Тамара просила кого-либо дежуров разбудить ее часов в семь: «Василий, вы же не забудете про меня? Разбудите?» И Вася да, ровно в семь тихонечко ее будил. Дальше Тамара завтракала, причесывалась, красилась, наряжалась в «парадные» одежки, собирала сумку. То есть следовала тем же ритуалам, что и сотни тысяч свободных женщин, собирающихся на работу в приличных платьях, на высоких каблуках, с яркой помадой на губах. И когда Тамара, вся такая «начипуренная», благоухающая, возбужденная, выскакивала из камеры под звук лязгающей двери, возникало ощущение некого сюра.

Да и позже, видя здесь, как какая-нибудь девчонка наряжалась и делала супер-прическу – словно ей идти на свадебный банкет – я так же испытывала стойкий когнитивный диссонанс. Слишком абсурдное получалось сочетание. Накрашенная расфуфыренная женщина с локонами, декольте и на шпильках – и вот эти камеры, решетки и наручники. Все это никак не монтировалось! Иные женщины натягивали каблуки и неудобные юбки, делали укладки и красили ногти – чуть ли не ежедневно, с каким-то ломовым упорством. Но с другой стороны я очень понимала их такое женское цепляние за все эти штучки и финтифлюшки. Чтобы просто вопреки всему и вся!..

Тамару приводили со «следки» под вечер. Хоть и уставшей, но очень довольной. Тогда как по выходным, без этих актов социализации, она грустнела и скучнела.

После «следки», раздеваясь, умываясь и особенно стараясь намыть руки, Тамара делилась своими впечатлениями. Руки она отмывала от въевшейся копоти. Именно копоти. Дело в том, что в конце 2015 года произошел пожар в здании ГСУ МВД, где выгорели два этажа и несколько отделов. И тома Тамариного дела тоже горели. Да не сгорели, а только обуглились. Просто поразительно! Я сама видела эти обгоревшие тома, когда однажды зашла в Тамарин кабинет поздороваться. Подержала в руках обугленный пухлый том, ощутила запах гари, полистала обожженные по краям страницы. Подивилась – почему же эта бумага не сгорела? Вообще-то это была не привычная обывателям бумага А4 плотностью 80 г/м², а намного плотнее и тверже, что ли. Видимо, это давняя сложившаяся практика – распечатывать уголовные дела на специальных листах, чтобы в огне не горели и в воде не тонули…

Так или иначе, Тамара не раз сетовала, что мол жалко, что тома ее дела не сгорели полностью. Полагая, что тогда и дело бы развалилось, и ее бы отпустили.

Тамара описывала свой «рабочий день», а мы, соскучившись по новостям, преданно слушали. Она возмущалась по поводу беспредельностей, обнаруженных в своих документах. Надуманных и нелепых несостыковок, положенных в доказательную базу. Говорила, что такое дело нельзя допускать в суд, что все сфальсифицировано! Но суд все же был назначен, и Тамара стала к нему готовиться. Она уже знала, какой выматывающей историей это будет и стала набираться сил. Спать, есть и отдыхать впрок.

– На суд придется ездить два-три раза в неделю – и так почти год!

– Не может быть! – восклицали мы, новички, не в силах вообразить такие громадные сроки.

– Может! – авторитетно говорила Тамара и приводила в пример дела по аналогичным статьям. А длительность судебного процесса в принципе можно было вычислить по количеству томов дела, по числу фигурантов, эпизодов и тому подобному.

В конце лета Тамаре пришло обвинительное заключение. Аж в двадцати томах! В каждом томе – листов по триста. Это была адова куча бумаг форматом А4, загруженных в несколько офисных коробок из-под ксерокса. И для того, чтобы передать их Тамаре, дежур был вынужден отпереть дверь камеры – так как коробки не пролезали в корму.

Но самый главный подвох был в том, что весь текст был распечатан двусторонним способом. Шрифтом то ли «9», то ли вообще «8» – то есть очень и очень мелко. Тамара стала листать свое «обвинительное» и схватилась за голову: «Как это читать? Через лупу? Я же посажу последнее зрение!» Однако если бы все было распечатано обычным способом, то коробок было бы раза в четыре больше.

Встал вопрос – где все это хранить? Камера и так была забита под завязку. В итоге Тамара соорудила из томов обвинительного что-то вроде прикроватной тумбочки, встречающей немым укором всякого входившего в камеру сотрудника. Личные вещи полагалось куда-то прибирать и распихивать, но против материалов дела – возразить было нечего. Мы даже стали подумывать – а не соорудить ли из этих томов какой-нибудь уютненький пуфик?

Но потом, когда Тамара ознакомилась с этими документами, она решила их все же уничтожить. Причем подгрузила к этому делу всех сокамерниц. Мы уселись перед кипой страниц и стали рвать их на мелкие части – одну за другой. Вот тогда я снова ощутила, какую все-таки неубиваемую бумагу используют правоохранительные органы! Листы рвались с большим трудом, и мы все закончили с порезанными пальцами.

Когда Тамара читала обвинительное, она нашла множество совершенно белых листов – без текста. С точки зрения закона – это было вопиющее нарушение. И Тамара сказала, что это очень хорошо. Так как это дает прямой повод или вернуть дело «на дослед», то есть обратно к органам следствия, или отменить дальнейший приговор, если он не устроит. Что давало возможность максимально растянуть время до окончательного вынесения приговора. Чтобы это заняло года три-четыре. И в итоге их всех отпустили бы домой – «за отсиженное». Это было голубой мечтой Тамары и ее подельниц – уйти домой прямо из зала суда…

И вот в конце лета Тамара получила назначение на суд. И ее стало потряхивать в ожидании. Ни одна из нас еще не представляла, что это такое. Но судя по тому, как Тамара с каждым днем все больше и больше заводилась, мы догадывались, что суд – это нечто страшное… Со своего первого заседания Тамара вернулась в камеру уже после отбоя. Мы услышали шум мотора КАМАЗа, лязг откидывающейся лестницы, характерный такой звук, который наверняка въелся в душу каждого сидельца. И вот заводят Тамару. Она взволнованно рассказывает о первом слушании, о том, что судья, некий Ярубов, как говорят, «очень хороший». И то, что он мужчина, тоже хорошо, значит, будет поснисходительнее – к ним, «бедным женщинам». И что он уже надиктовал расписание судов – и да, действительно, заседания будут проводиться по три раза в неделю.

Так Тамара стала выезжать на суды. Я наблюдала за этим примерно месяц. И увидела, как это выматывает. Тамара прямо на глазах стала худеть и бледнеть. Еще она жаловалась, что две трети из всех заседаний были напрасными выездами. То не придет чей-либо адвокат, то не успевает судья, то кто-то из участников процесса на больничном. В общем, заседания переносились и откладывались. Мы стали шутить, что таким макаром Тамара не год, а целых три года будет судиться! Но ей это уже не казалось смешным. Хотя мы ведь почти напророчили…