Kitabı oku: «Девочка и тюрьма. Как я нарисовала себе свободу…», sayfa 4
Второй день в СИЗО
На следующий день, после подъема в шесть, когда включился верхний свет, а в дверь постучали с криком: «Подъем!», и после завтрака в семь, который снова привезла хозка и который состоял из довольно-таки приличной каши и чая, пришла дежурка, назвала мою фамилию, велела идти за ней.
В коридоре уже собралось человек пять самого разного вида и возраста: от бабки, похожей на бомжиху, до клубной «цыпы» в мини-юбке и на гоу-гоу каблуках. Но всех, в том числе и меня, объединял крайне помятый и измученный вид.
Нашу мрачную процессию повели по каким-то бесконечным и запутанным коридорам, через множество железных дверей и клеток.
Вот мы очутились в высокой круглой кирпичной башне, стали подниматься по железной лестнице, куда-то под купол. В темно-красных стенах башни на разных уровнях вставлены окошечки-амбразуры, выложенные цветными стеклами. На одном из уровней огромные чугунные колокола – они так близко, что можно разглядеть затейливую резьбу. Приятно запахло ладаном. Именно тут, видимо, за одной из запертых дверей, находится православный храм для заключенных.
Поднимаемся на последний этаж. Открывается дверь – и мы из краснокирпичных псевдовизантийских интерьеров попадаем в больничный коридор. Такой типично бездушно-совковый. Бледно-зеленые облупившиеся стены, двери врачебных кабинетов, покрытые десятком слоев белой краски. Ободранные дерматиновые лавки вдоль стен. В воздухе стоит характерный больничный запах нашатыря и хлорки. Именно здесь со всей очевидностью проступает истинный дух данного заведения. Ведь раньше здесь была вовсе не тюрьма, а ЛТП – лечебно-трудовой профилакторий. Для тех, кого насильно лечили от алкоголизма. Мужчин и женщин, допившихся до «белой горячки». Именно они, потерянные создания, жили в этих камерах-палатах, ходили по этим коридорам. В понятно каком состоянии. И в этом воздухе словно бы все еще витает что-то насильственно-нездорово-психическое…
Медосмотр – часть карантинной «передержки» людей, попадающих в изолятор, где можно выявить опасные для окружающих заболевания.
Для этого нас по очереди начали прогонять через кабинеты стоматолога, флюорографии и дерматолога. Стоматолог, молоденькая блондинка, внимательно осмотрела мои зубы, с любопытством прощупав руками все пломбы и коронки: «А это что? А это?» Меня порадовало, что она хотя бы была в синих одноразовых перчатках. Флюорографию делала плотно сложенная девица в знакомой зеленой форме – юбка, косынка… Хозка? Дерматологом оказался коренастый, крайне подвижный мужчина восточного типа. Как выяснилось, он к тому был же заместителем начальника медсанчасти СИЗО. Все звали его попросту Равиль.
Равиль сидел за столом и что-то быстро писал. Не глядя на меня, спросил, есть ли какие жалобы. Я рассказала про свои суставы. Однажды во время съемок мне пришлось долгое время работать под проливным дождем. С тех пор и мучилась, была вынуждена пить хондропротекторы. Ежедневно. Равиль развел руками – мол, у нас нет таких препаратов, извини. И все – на этом медосмотр закончился.
Когда я и мои спутницы одна за другой закончили с кабинетами, поначалу мы скучковались у выхода из медкрыла. Так как было сказано: «Ждите, сейчас вас заберут».
Но прошел примерно час, а нас никто так и не забирал. И постепенно все разбрелись по медкоридору. Кто прикорнул на лавке, кто пошел искать туалет, кто присел на корточках у стены.
Стоять столбом на одном месте было невыносимо, и я тоже решила прогуляться. Под потолком вдоль одной из стен шли очень узкие окошки – как потом выяснилось, они выходили на «волю», на Шоссейную улицу, где находилось СИЗО-6. Коридор был достаточно длинный, с кучей дверей. Встречались таблички: «Терапевт», «Гинеколог», «Процедурная»… Вдоль стен висело несколько тематических стендов с картинками: о СПИДе, алкоголизме, вакцинации…
По коридору то и дело сновали люди в медформе – врачи и медсестры. Также все время прибывали и отбывали другие заключенные – их приводили дежура, оставляли, а потом забирали. Я не могла оторвать взгляда от этих женщин. Они резко отличались от напуганных карантинных барышень, во-первых, своим совершенно расслабленным, даже довольным видом. Многие оживленно болтали. Даже хохотали. Только потом я поняла, что внешняя веселость этих женщин совершенно не соответствует их реальному настроению.
Многие из них были в дорогой одежде, с чистыми ухоженными волосами. Большинство – аккуратно накрашены. У одной из них, загорелой стройной брюнетки с длинными шелковистыми локонами, словно бы сошедшей со страниц светской хроники, замечаю бутылочку питьевого йогурта. И не выдержав, подхожу:
– Извините, пожалуйста, не скажете, а откуда здесь берут эти йогурты? – я уже просто изнемогаю без молочных продуктов. И увидеть здесь – на фоне диеты из каш, чая и воды из-под крана – настоящую «Активию» было для меня равно чуду!
– В интернет-магазине. Ты с карантина что ль, новенькая?
– Ага.
– Скажешь родственникам положить тебе деньги на счет и сможешь покупать что захочешь. Это просто…
Мы промаялись в медкрыле еще часа два, не меньше. И когда дежурка привела нас обратно, уже раздавали обед. После еды меня и других карантинных снова куда-то повели. Финальной точкой маршрута стал кабинет в узком коридорчике, к дверям которого выстроилась длинная, более тридцати человек, очередь.
Пристраиваюсь в конце. Проходит более часа в ожидании. Женщины одна за другой заходят в эту дверь, а потом отходят в другой конец коридора. И вот наступает моя очередь. Захожу в небольшой кабинет. Дежур делает знак встать перед столом, на котором лежит куча папок – личные дела заключенных. За столом сидят трое мужчин в форме. Тот, кто с краю, строго говорит:
– Назовитесь.
– Вебер…
– Полностью! Фамилия, имя, отчество!
– Вебер Людмила Владимировна…
– Статья.
– Э… Статья?
– Статья, по которой обвиняетесь?
Ощущение некоего странного экзамена. И я понимаю, что не выучила этот билет. В постановлении о моем аресте было перечислено много разных статей, но я даже не стала вчитываться в эти цифры! Не то что бы запоминать! Я бормочу:
– Э… Извините, я не знаю… Э… «Убийство»?..
Тот, кто сидит посередине, худощавый, с серьезным непроницаемым лицом, уже нашел папку с моим делом и читает. Внимательно меня разглядывает. Потом о чем-то тихо переговаривается с остальными, делает пометку в папке, машет дежурному рукой. Дежур открывает дверь и кивает мне – мол, все! Выходи из кабинета!
Как оказалось, здесь была решена моя дальнейшая участь в СИЗО-6. Этот серьезный мужик по фамилии Решкин занимал серьезную должность. И ко всему прочему распределял вновь прибывших по камерам, что достаточно сложно, так как нельзя было смешивать различные контингенты заключенных. Рецидивистов и тех, кто арестован в первый раз. Тех, кто идет по тяжкому преступлению – убийство или разбой, и тех, кто по легкому – кража или мошенничество. Нельзя сажать в одну камеру соучастников преступления – так называемых «подельников». А еще отдельной строкой шла категория лиц, которых необходимо было запрятать в особо изолированное место – по прямому распоряжению следственных органов. И оказывается, я была причислена к последним. Поэтому Решкин распределил меня на «специальный блок» изолятора. Так называемый спецблок или попросту – спецы.
Но на тот момент я этого еще не знала, да и если б знала – что бы это изменило? Мне уже были неподвластны не только моя судьба, но и даже мое тело с его передвижениями. Нужно было идти – куда ведут, стоять там – где поставят, сидеть там – где посадят, спать там – где положат. Ты становился послушной марионеткой в руках другого человека, в буквальном смысле этого слова. Такой вот нюанс: за все время пребывания под арестом, а это два года семь месяцев, я не открыла своими руками ни одной двери! Их открывали передо мной «специально обученные люди». А я всякий раз должна была стоять перед дверью и просто ждать. И даже после освобождения эта привычка оставалась со мной на какое-то время – стоять перед дверью и ждать, что ее кто-то откроет…
Когда меня отвели обратно в карантинную камеру, у нас уже была новая соседка, и все мое внимание на какое-то время переключилось на нее. Это была совсем молоденькая девчонка – на вид лет пятнадцать, не больше. С длинными светлыми волосами и большими голубыми глазами. На вид настоящая Мальвина из сказки. Очень хрупкая и хорошенькая.
И я с удивлением слышу, что эта Мальвина находится на пятом месяце беременности. Хотя да, она в объемной кофте, поэтому живот не заметен.
Девушка рассказывает, что ее взяли за вымогательство. Она и ее парень расставляли сети для любителей маленьких девочек – богатеньких педофилов, а потом шантажировали их, вымогая довольно-таки крупные суммы.
– На самом деле мне 19 лет… – застенчиво улыбается Мальвина.
– Но погоди, ты же беременная была?
– Ну и что, живот пока не видно было. Я ела мало, старалась не поправляться…
– А кто отец ребенка?
– Мой парень, конечно же. Мы любим друг друга! Хотели заработать, чтобы уехать на Сейшелы…
– А где он сейчас?
– Я не знаю… – Мальвина хмурится. – Я не знаю, где он, и не знаю, что мне делать… Когда Макс все это придумывал, говорил, что мне ничего не будет, меня не посадят… А следак сказал – получишь от семи до пятнадцати!..
Мальвина начинает судорожно всхлипывать, Анфиса гладит ее по голове:
– Ну, ну, ладно… Тебе нельзя волноваться! Ты ж беременная – может, и не посадят. Или дадут совсем немного…
А после ужина в корму заглянула дежурка и крикнула: «Вебер! С вещами! Давай собирай там все: матрац, белье, посуду… И живее давай!» «Ну все, – думаю, – меня будут поднимать!» В коридоре топчутся несколько карантинных женщин, тоже с матрацами. Плетемся за дежуркой.
– Вы стойте здесь, а ты, – дежурка оборачивается ко мне, – иди за мной!
Я иду. «Кидай матрац сюда! Нет, белье не надо, только матрац… На, возьми этот!» – и она выволакивает из небольшого закутка синий матрац, похожий на тот, что был в «обезьяннике». Я уже знаю, что он сделан из какого-то плотного поролона, и на нем несравнимо лучше спать, нежели на жалкой скомканной ватной подстилке, что выдается для карантина.
У выхода из «сборки» меня забирает невысокий парень с испещренным оспинками лицом. Потом я узнала, что этого дежу́ра зовут Вася. Мы выходим на улицу. Уже стемнело. Идем мимо каких-то строений, деревьев, заборов. И я даже не спрашиваю, почему меня ведут куда-то через улицу, вместо того чтобы поднимать наверх, в общие камеры. Я уже понимаю, что тут не задают вопросы. Я забочусь только о том, чтобы как-то удержать в руках матрац – он же не скручен в рулон, как тот, предыдущий, – а также белье и посуду. А матрац то и дело выскальзывает, я то и дело притормаживаю, дежур тоже останавливается и терпеливо ждет. Ведь сотрудникам запрещено переносить вещи заключенных: сколько груза у тебя ни было бы, ты все обязан тащить сам…
Тормозим перед неприметной серой дверью. Дежур говорит в рацию:
– Пермь, шесть-три-шесть, вход в спецблок.
Дверь резко пищит, открывается. Нас встречает еще один парень в форме. Удивленно смотрит на меня, на мой матрац:
– Это к нам? Куда?
– В сто двадцатую.
– Как в сто двадцатую? Там и так плюс один!
– Серег, я не знаю! Значит, будет плюс два. Давай досмотри и отведи, я пошел за раскладушкой.
Серега ведет меня в досмотровую комнату. Посередине, так же, как и на «сборке», стоит железный стол. На него нужно положить свои вещи, которых у меня практически нет. Я не раздеваюсь, Серега охлопывает меня поверх одежды, приказывает вывернуть карманы. Потом забирает алюминиевые чашку и кружку и выдает мне взамен пластиковые, буро-желтого цвета.
Ведет по небольшому коридору до самого конца. Отпирает камеру.
– Заходи!
120-я камера
Я со своими нехитрыми пожитками протискиваюсь в камеру. В камере – женщины. Они громко и возмущенно начинают орать: «Да вы что – издеваетесь?.. У нас и так пять человек! Куда ее? На потолок? Позови Палыча!..»
Серега, не произнося ни слова, спешно запирает дверь снаружи.
Я с вещами замираю на пороге. И также недоумеваю – куда мне пристроиться? Может, и правда на потолок?
Камера крошечная. Вернее, она почти такая же, как и на «сборке» по размерам. Четырехместная, примерно двенадцать квадратных метров. Но здесь обитают… сколько… пять человек? Между двумя двухъярусными нарами – расстояние около полутора метров. И между ними втиснута раскладушка – для пятой девочки. Возле стола с лавками возвышается двухкамерный холодильник, на нем – большой плоский телевизор. Над раковиной и одной из тумбочек – глубокие полки, над столом – огромный шкаф для посуды и продуктов. На стене – несколько вешалок-крючков, на них висит куча одежды: куртки, халаты, кофты. У входа – обувь, ее столько, что не пересчитать. Все полки и поверхности заполнены и заставлены: посудой, бытовой химией, предметами гигиены, книгами, журналами, документами; все пространства под нарами плотно забиты сумками: спортивными и большими хозяйственными, из «Ашана». У изголовий спальных мест висят всевозможные полотенца, пакеты, мешочки, одежда… Я, конечно, разглядела все это не сразу. Но что возникло сразу же – это ощущение плотно сжавшейся вселенной. Словно типичный дом или квартиру вдруг раз и схлопнули в одну точку! Буквально до предела. Вместе со всеми необходимыми для жизни вещами. И произошло невозможное – все эти вещи вопреки законам физики каким-то образом втиснулись…
Это был абсолютный сюрреализм! Я почувствовала себя кэрролловской Алисой, попавшей в сжавшееся пространство. Я стояла на пороге камеры и не понимала, куда мне двигаться дальше. Эта «кроличья нора» была заполнена доверху, и еще для одного человека здесь категорически не было места…
Я отлично понимала то возмущение обитательниц камеры, с которым они встретили мое появление. Любой бы возмутился! В забитое до отказа помещение запихивают еще одного! Хотя здесь уже и так невозможно нормально жить: передвигаться, совершать необходимые бытовые действия, да и просто дышать. В этой камере была сломана вытяжка – крошеное отверстие, через которое должен циркулировать воздух, было заложено. А окно было заварено решеткой не только со стороны улицы, но и изнутри! Окно в двойную клеточку! Так что одну-единственную форточку можно было приоткрыть лишь совсем немного, сантиметра на два-три.
Дело усугублялось тем, что женщины ежедневно стирали вещи, а потом сушили их на веревках, растянутых по всей камере. Помимо этого, кто-то что-то постоянно варил с помощью кипятильника, беспрерывно включали чайник. По очереди одна мыла посуду, другая – голову или прочие части тела. Тут же, в одном из углов камеры, за целлофановой шторкой, находился туалет. И получалось, что в одной комнате пять женщин осуществляли все свои физиологические процессы на протяжении всего времени, практически не прекращая – по очереди, по кругу… Даже ночью физиологическая движуха не замирала. Люди – они же живые! Продолжали посещать туалет, храпели, выделяли газы – и все это в сантиметрах друг от друга… Изо дня в день, месяц за месяцем, год за годом…
Одна из этих женщин пробыла в СИЗО полгода, другая – месяцев девять, третья – два года, четвертая – четыре года… Когда позже я услышала от них эти цифры, у меня волосы зашевелились от ужаса. Такие сроки в этом аду нельзя было вообразить! Как это вообще возможно – столько времени тут прожить? И не повеситься на первой же попавшейся веревке? Не начать биться головой о дверь с воплями: «Выпустите меня!» Именно такое желание охватило меня, едва я оказалась в этом безвоздушном пространстве. Я не могла здесь находиться больше ни минуту! Мне хотелось кричать от отчаяния!
Но выбора не было… Ни у меня, ни у этих женщин, с нескрываемой злостью встретивших незваную гостью. Делать было нечего, и наступило принятие ситуации. Мой матрац поставили у двери, велели переодеть сапоги в резиновые тапки, и усадили за кухонный стол. Стали расспрашивать, за что я тут. Я вкратце рассказала. Одна из них – толстенькая очкастая тетенька по имени Тамара Репина – спросила, нет ли у меня каких-либо документов при себе. Я вспомнила про постановление об аресте, вынула из кармана пуховика и отдала ей. Она стала читать:
– О, Тверской суд! У меня тоже!.. О, судья Закорючкин! Он у меня тоже был… Какой же противный мужик…
Дальше у меня спросили: кто меня арестовал, сколько допрашивали, что я говорила, куда меня возили… Я рассказала, что могла.
– Так ты не призналась? На «пятьдесят первой», что ли?.. – внимательно посмотрела на меня Тамара сквозь очки.
– Что? Я не понимаю… Но мне не в чем признаваться…
И после этого «допроса» Тамара наконец оттаяла и стала ко мне почти добра. А за ней – и все остальные женщины вдруг обступили меня, предложили чай, печенье… Меня забросали вопросами: откуда я, кто я такая, чем занимаюсь, и какие новости на воле?..
Я очень обрадовалась тому, что их явная агрессия в мой адрес свернулась в клубок и отползла в сторону. Хотя бы на время. Я была счастлива этой передышке, этому почти дружелюбному вниманию. Откровенно поведала всю свою биографию, упомянув даже о том, что по первому образованию я художник.
При этих словах женщины возбудились: «Ого! Ты можешь рисовать? А что? Даже портреты? Здорово!»
Хмурая худенькая девушка, Фаина Ниханова, вдруг сунула мне в руки лист бумаги и карандаш и с горящими глазами попросила: «Нарисуй мой портрет! Нарисуешь?» Ну вот, подумала я, надо «платить» за чай… У меня в голове как-то сразу вспыхнуло это понимание. Что раз я взяла их угощение, что, если я хочу иметь с их стороны нормальное к себе отношение, я не могу ответить отказом. Я должна платить! Должна рисовать. По-другому – никак! «Конечно, – говорю, – садись там, напротив. Это займет минут тридцать… А есть ластик?»
Тамара сунула мне в руки старую зубную щетку с красной резиновой ручкой:
– Ластики тут запрещены. Мы пользуемся этим – нормально стирает…
– Запрещены? Но почему?
– Не знаю… Вроде боятся, что из них печати будут делать…
Фаина причесалась, придирчиво рассмотрела себя в маленьком ручном зеркальце и уселась напротив меня. А остальные расселись вокруг, с восторгом приготовившись к интересному зрелищу.
…И едва в моих руках оказались карандаш и бумага, едва мои пальцы стали летать, нанося линии и штрихи – сами, автоматически, вне моего сознания, как это всегда со мной происходило в процессе рисования, меня вдруг охватило такое восхитительное умиротворение… Я вдруг ощутила, что здесь и сейчас, в эту секунду я занимаюсь «своим» делом. Тем, для чего предназначена, тем, для чего мне от рождения был дан талант, причем немалый… И что бы ни происходило, этот дар – он всегда со мной. А значит, я всегда смогу рисовать и ощущать полноту бытия. И на какую-то долю секунды я ощутила самое настоящее счастье. И это было замечательно… Это было непередаваемое состояние – «…я рисую – и пусть весь мир подождет…»
С этого момента рисование в стенах тюрьмы стало для меня моим убежищем, моим источником силы. В минуты, когда рисовала, я словно покидала тюремные стены и меня оставляли все мысли и тревоги. В эти минуты я ни о чем не думала, впадая в некий созидательный транс. Следила за натурой, за объектом, за его контурами, тенями, изгибами, за их переносом на бумагу. Это было единственным, что в те минуты меня заботило. Меня охватывало невероятное спокойствие, и это было здорово! Думаю, что именно рисование меня спасло и не дало мне отчаяться. Помогло перенести многолетнюю изоляцию и не сойти при этом с ума. Помогло не сломаться, не потерять свое, человеческое…
И дальше я уже всегда с искренней радостью соглашалась рисовать для всех, кто меня об этом просил. Я всегда говорила: «Да!», потому что рисование стало жизненно необходимым для меня самой…
И вот я протянула Фаине ее портрет: «Ну как, нормально?» Сейчас уже не помню, насколько хорошо в том состоянии «с корабля на бал» я могла ее изобразить, но она осталась вроде бы довольной. По крайней мере, она, вся такая насупленная, вдруг заулыбалась и сказала: «Вот, Тамарочка, завтра передашь Тамику!» Тамара положила портрет в файлик между документами, и больше этот рисунок я не видела…
Тем временем мне захотелось в туалет. Мне показали, где он находится. Объяснили, что перед тем, как зайти за туалетную шторку, нужно включить воду в раковине. Для создания «звукового фона». А потом нужно обязательно помыть руки и выключить воду. Тамара вручила мне небольшой рулон серой туалетной бумаги: «Вот, это хозовская бумага, бери себе…» Я поблагодарила и зашла за шторку. Целлофан был светло-голубого цвета, плотным, непрозрачным. И я оказалась хоть в условном, но уединении! Глубоко вдохнула и выдохнула… Главное сейчас – не расплакаться…
Туалет был сконструирован очень странно: обычный фаянсовый унитаз почему-то замуровали в цемент, и все это покрыли бурым кафелем. Получилась широкая цементно-кафельная скамья. Я никак не могла сообразить, как этим пользоваться. На это нужно сесть? Но это же невозможно – будет очень и очень холодно! Можно мгновенно отморозить все свои нежные органы! Но тогда как? А вот как-то… Как-то пришлось приспособиться… Выбор был небольшой: или ты садишься на это ледяное седалище как на обычный стульчак, или нависаешь над этим. Вставать ногами было строго настрого запрещено. Надо сказать, эти невероятные сизошные туалетные конструкции стали настоящим кошмаром не только для меня, но и для многих других женщин, избалованных современной сантехникой. Что выливалось в дикие споры и скандалы по поводу того, нужно ли садиться на все это, или можно вставать ногами…
Почему я затрагиваю этот достаточно интимный момент так подробно? Возможно, потому, что с того момента, как тебя при личном досмотре раздевают догола и заставляют «присесть», и все твои сокровенности выставляются напоказ – вся интимность из твоей парадигмы улетучивается полностью. И ты в реальности, где нет места приватности, стеснительности.
А в этой камере – мало того, что под потолком были установлены две видеокамеры слежения – в стену напротив унитаза был вмонтирован глазок для охранников! Это помимо обычного глазка на входной двери! То есть от наружного наблюдения здесь вообще нигде нельзя было укрыться! И это нужно было принять как данность, как часть этого мира, часть этих правил и просто не обращать на это внимание…
Спустя какое-то время дверь в камеру открылась, и Вася затащил раскладушку. Металлическую, с деревянными перемычками, как у пляжных шезлонгов. Несколько деревяшек почти отвалилось и болталось на честном слове. Фаина достала откуда-то кусок веревки, прикрутила деревяшки на место, так что на раскладушке вполне можно было спать. Я улыбнулась Фаине с благодарностью.
Но возник вопрос – куда же эту раскладушку можно поставить? Места же совсем не было! Единственный подходящий по площади свободный кусок пола остался у входа, у самой двери. Один конец раскладушки упирался в дверь, а другой – в железные нары, где на нижнем ярусе спала Тамара, а наверху – тихая спокойная женщина по имени Света Ясенева. Лечь на раскладушку можно было только головой к двери. Так как над остальной частью сего ложа объемными снопами нависали куртки, пуховики и прочие вещи, висящие на настенных крючках. А вся обувь при этом оказывалась под раскладушкой.
Я застелила постель, и почти сразу же погас верхний свет. Включился яркий ночник над дверью. 22:00 – отбой…
Мои новые соседки стали переодеваться в пижамы, футболки и другую одежду для сна, по очереди чистили зубы и умывались. Мне переодеваться было не во что, и я решила спать в свитере и леггинсах. Снять с себя эти вещи я не решилась – все еще мерзла.
Я почистила зубы, легла на раскладушку, укрылась одеялом. Закрыла глаза. А в камере продолжалось движение. Женщины сновали от раковины и туалета – к своим спальным местам и обратно, время от времени натыкаясь на мою раскладушку. Топот ног раздавался прямо у моей головы, деревянные половицы нещадно скрипели… Через дверь я слышала, как лязгают замки от камер в коридоре, как звенят ключи, как пищат рации дежуров. Эта какофония не давала ни малейшего шанса заснуть. Но я так устала, и мне так хотелось хоть ненадолго уйти из этой жуткой реальности – хотя бы в сон… Я лежала с закрытыми глазами и представляла, что я – вдруг внезапно, по волшебству – исчезаю из этой камеры. Просто испаряюсь! И раскладушка остается пустой… Эта детская фантазия подействовала на меня как лучшее успокоительное, как снотворное. И я вдруг заснула… И потом, каждый раз, ложась спать и закрывая глаза, я стала рисовать себе одну и ту же картинку: как я бесследно исчезаю из этого места. Это стало моей бессловесной мантрой, мгновенно меня усыпляющей. И я делала так на протяжении всего времени, пока находилась в этой 120-й камере, около семи с половиной месяцев…
Проснулась я от резкого замочного лязга, который едва не оглушил меня. Я по неопытности поставила раскладушку вплотную к двери – и железная дверь срезонировала в металлический остов раскладушки и главное – в мою черепную коробку. Славный получился будильник! Но была еще ночь. Дверь открыли, и на пороге появилась пятая обитательница камеры: маленькая Фатимка Геджаева. Я села на раскладушке, жмурясь от света, а Фатимка замерла на пороге, не понимая, что это за препятствие перегораживает вход, и как ей теперь попасть в камеру? Серега крикнул:
– Давай-давай, заходи, чего встала!
– Перепрыгивай! – подала голос Тамара.
Фатимка изловчилась и наискосок перескочила через изголовье раскладушки. Обитательницы камеры повскакивали со своих мест, окружили Фатимку и начали расспрашивать. И она, пока раздевалась, а потом пила чай, рассказывала… У нее оказывается в этот день было первое судебное заседание. Они с адвокатом подали ходатайство о рассмотрении дела в военном суде, и суд ходатайство удовлетворил.
– Так это же очень здорово! – воскликнула Тамара. – Военный суд гораздо мягче!
– Да, адвокат так же сказал! – Фатимка звонко рассмеялась.
Все принялись ее поздравлять – ну типа все, скоро все закончится, скоро будешь дома!.. А я лежала на раскладушке в полном молчании, не участвуя в общем разговоре. Слыша, разумеется, каждое слово этих женщин. Но при этом и они, и я делали вид, что нас разделяет звуконепроницаемая стена. Такой вот вынужденный трюк, которому выучивались все тюремные обитатели. Мысленно звукоизолировать себя от остальных, вообразить, что тебя никто не слышит. И никто не видит. Да, научиться не видеть и не слышать остальных – пусть они в пяти сантиметрах от тебя. И надо сказать, многие выучивались этому настолько успешно, что реально начинали плохо слышать. Я замечала потом, как люди совершенно искренне выказывали ухудшившийся слух: «А? Что говоришь? Что сказал? Не слышу!»
