Kitabı oku: «Теорема Столыпина», sayfa 7

Несколько промежуточных выводов.

1. Крепостничество было очень сложным и многоплановым явлением, его конкретное наполнение, его тяжесть и уровень жестокости в огромной степени зависели от личности владельца, местоположения, размера имения и т. д. Однако тенденция к его «идиллизации», проявившаяся в последние годы, едва ли состоятельна.

Тягловое животное надо кормить, иначе оно не сможет работать. Разумные помещики это понимали. Разумными были не все.

Поэтому, какие бы яркие примеры, выводящие нас за рамки привычного негативного отношения к крепостному праву, ни приводились, они не могут отменить того, что жизнь большей части помещичьих крестьян так или иначе описывалась инструкциями, подобными текутьевской.

При этом тормозящее влияние крепостничества на жизнь страны хорошо доказывает история русской хлопчатобумажной промышленности, созданной крестьянами Шереметевых и немногих других помещиков с более высоким экономическим и нравственным интеллектом, чем у братьев по классу. Эта история дает представление о интеллектуальном потенциале русского народа, выведенного за привычные крепостнические рамки.

А какой была история русской текстильной промышленности без Шереметевых?

2. Система, безжалостная к дворянству, разумеется, была еще более жестокой и в отношении простого народа.

Освобождение Петром III и Екатериной II дворянства от обязательной службы царю и купечества от государственного тягла не повлекло за собой освобождения крестьян от службы помещику. Более того, крепостными стали малороссийские крестьяне, которые были до этого свободными, а сотни тысяч казенных крестьян было розданы дворянам.

Это вопиющая несправедливость положила начало открытой беззаконности крепостничества, что, конечно, вполне осознавалось самими крестьянами.

3. Усилившееся размежевание (расхождение) между дворянством и крестьянами – в том числе и культурное – породило феномен социального расизма.

Его отсчет, полагаю, начался задолго до Петра I, и появление его было неизбежно ввиду всеобщего закрепощения сословий, когда каждый вышестоящий, бесправный перед следующей «инстанцией», отыгрывался на тех, кто был ниже; в бесправии, разумеется, были и свои принцы, и свои нищие.

Социальный расизм на протяжении веков в громадной степени определял всю психологическую, эмоциональную атмосферу жизни страны вплоть до 1917 г.

Он, как мы знаем, не был уникально российским явлением. Однако на Западе буржуазно-демократические революции постепенно размывали его, потому что простые люди получали гражданские и политические права (как бы ни оценивать их реальную полноту), которыми учились и со временем научились пользоваться.

В России над якобы призрачностью этих прав много потешались и до, и после 1917 г. Позже выяснилось, однако, что это был смех сквозь слезы.

Раскулачивание в крепостную эпоху

После 1861 г. в народнических кругах была очень популярной идущая от славянофилов мысль о том, что русские крестьяне не знали частной собственности и поэтому не развращены чуждыми «нам» римскими представлениями о собственности, что очень полезно для грядущего социализма.

Это неверно.

Закрепленного в законе права собственности на землю у крестьян действительно не было (но его не было и у помещиков до 1782 г.) Однако владение, имеющее все атрибуты собственности, по факту было. Этого права крестьяне разных категорий лишались постепенно, по мере укрепления государства и усиления крепостничества.

Так, в XVI в. крестьяне, объединенные в общину, были свободными людьми, хотя и с низким социальным статусом. Они несли государственное тягло, но даже на владельческой земле вполне свободно распоряжались своей землей, не говоря о приобретенной.

Земли было много, и она получала ценность только тогда, когда к ней был приложен труд. Поэтому, если вы сами выкорчевали лес, распахали целину и т. д., то получали на нее права, близкие к правам собственника и могли передавать ее своим наследникам.

Конечно, тогда не было общинного землепользования и не было переделов. Селения, как правило, были очень невелики по размерам. Главным для общины была не земля, а тягло, повинности которые она несла.

После закрепощения крестьян в 1649 г. права общины уменьшаются, она все больше зависит от правительства и помещика. Крестьян начинают продавать и покупать – пока еще с землей, а затем и без земли.

Огромную роль в ликвидации крестьянской «собственности» на землю сыграло введение Петром I подушной подати, ставшее очень важным рубежом социальной политики Империи.

Обычно этой подати в учебнике уделяется один абзац, но нам необходим краткий экскурс в ее историю, который заодно прояснит, кто и как оплачивал величие Российской империи.

Уже в середине 1710-х гг. было ясно, что Петр I исполнил свою мечту – страна обрела армию европейского уровня, и ее сохранение в мирное время стало залогом будущего влияния России на дела континента.

Пока шла война, проблема содержания войска, в большой мере дислоцированного на чужой территории, решалась ситуативно.

Но кто и как будет оплачивать ее по окончании войны?

Выход царь нашел во введении подушной подати и расселении армии на «вечные квартиры» внутри страны. При распределении войск по полковым дистриктам исходили из того, что на содержание одного пехотного солдата требуется 32,5 податных души, а на конного – 51,25.

Одного солдата-пехотинца (при расходе на него 28,5 рубля в год) могли содержать 47 крестьян при подушной подати в 70 копеек, а кавалериста – 57 крестьян, так как расходы на него и его лошадь составляли 40 рублей в год⁶⁸.

Первоначальная цифра 74 коп. с души (заметьте, не 73 и не 75! В 1726 г. ее понизили до 70 коп.), была получена путем деления суммы содержания армии и флота на численность податного населения, для выяснения которой была устроена его перепись, в итоге получившая название 1-й ревизии. Государственные крестьяне доплачивали еще 40 коп. оброчной подати – в такую сумму государство оценило повинности крепостных в пользу помещика.

В. О. Ключевский в присущей ему стилистике так охарактеризовал введение подушной подати: «На современный взгляд может показаться странным придуманный Петром способ содержания армии. При расположенном к карикатуре воображении может возникнуть и возникал вопрос: зачем народ, только что окончивший победоносно многолетнюю войну и ценой страшных жертв и усилий оттягавший у давнего врага восточный берег Балтийского моря, – зачем было подвергать его нашествию собственных его победоносных рекрутов»⁶⁹.

Едва ли не в каждом внутреннем уезде были расквартированы регулярные полки. Легко представить, чем обернулись для крестьянства эти «вечные квартиры».

Е. В. Анисимов пишет: «Реакция крестьян и помещиков, на земли которых вдруг начали приходить и селиться полки, была резко негативной: постой – эта тяжелейшая повинность военного времени²¹ – теперь, в мирное время, становился как бы постоянным институтом. Можно не сомневаться, стон пронесся по стране… Постой оказывался пострашнее массовых экзекуций и ссылки»⁷⁰.

На первый взгляд, подушная система обложения, в отличие от старой, подворной имела немало плюсов.

Вместо множества различных налогов, что при прочих равных способствовало росту злоупотреблений и незаконных поборов, вводился единый сбор, вроде бы простой и понятный (чуть ли не воплощение идеи единого налога).

Однако все оказалось совсем не просто.

На содержание армии и флота правительство хотело получать заранее определенную сумму, и сокращение числа плательщиков в его планы не входило.

Это обусловило, во-первых, необходимость контроля за перемещением людей, ведь крестьянство при Петре I, как и при Иване Грозном, активно шло в бега. Так возникла паспортная система, кардинально затормозившая мобильность населения, развитие производительных сил в стране и многое другое.

Во-вторых, поскольку казна не могла постоянно учитывать смертность и рождаемость населения, она потребовала от податных единиц (общин) впредь до новой ревизии платить за все убывшие души – и за умерших, и за бежавших.

В-третьих, земельное тягло было перенесено на личность крестьянина и стало душевым тяглом, и если каждый крестьянин платит 70 коп. подушной подати, то в теории у всех «душ» в каждом селении должна быть равная возможность заплатить эту сумму. Отсюда – логичная идея распределения земли пропорционально числу наличных плательщиков и возникновение массовых переделов земли, с помощью которых компенсировалось изменение состава семей в промежуток между ревизиями. Понятно, что заставить крестьян переделять землю можно было только там, где власть господина – будь то помещик, церковь или казна – была достаточно сильной, чтобы добиться этого. В крепостной деревне сделать это оказалось проще (но не везде одинаково просто).

Таким образом, у истоков аграрного коммунизма в России стоит само правительство. Оно же вплоть до начала XX в. будет всемерно поощрять его.

При этом сам механически вычисленный единообразный налог, который, по замыслу Петра, должен был уравнять население в платежах казне, на деле оказался крайне неравномерным.

С одной стороны, люди постоянно рождались и умирали, и это буквально каждую минуту меняло численность населения, зафиксированную ревизией, что делало эти цифры чистой фикцией. С другой стороны, реально платили подать не все лица мужского пола, а лишь те, кто работал.

То есть в отдельной деревне не совпадало не только наличное и ревизское число душ, но и количество наличных душ и действительных плательщиков. Поскольку с течением число работников менялось, то отдельные дворы платили то за большее, то за меньшее число ревизских душ.

Наконец, размеры крестьянских наделов сильно различались, и подушная подать сразу же ударила по малоземельным и малосемейным (с небольшим числом рабочих) дворам.

Уже в 1725 г. представители таких дворов в церковных вотчинах просили начальство издать указ о уравнении «большетяглых крестьян с нами малотяглыми, чтобы нам против своей братьи обиды, и в платеже подушных денег излишнего отягощения не было»⁷¹.

Первая ревизия была проведена неряшливо – кое-где население зафиксировали дважды, а в других местах пропустили целые селения и даже волости. В связи с введением новой подати усилилось бегство жителей в ненаселенные места и за границу. С тех пор в законодательстве XVIII в. фигурирует «пустота» в деревнях, т. е. отсутствие внесенных в списки плательщиков.

Подушная подать была тяжела сама по себе, но, как минимум, не меньшей тягостью для народа стал порядок ее взимания, связанный с расквартированием полков. Трижды в год в положенные сроки воинские команды во главе с земскими комиссарами и полковыми командирами объезжали свою – в полном смысле слова – кормовую территорию, и «эти вооруженные сборщики наводили ужас на население; кормясь за счет обывателей, они чинили жестокие экзекуции и взыскания»⁷².

Понятно, что в этих условиях все благие пожелания Петра I о соблюдении законности, недопущении лишних поборов с населения, об организации правильного податного счетоводства и т. д. остались мечтой.

Все получилось ровно наоборот, не говоря о том, что задолженность по платежам (т. е. недоимки) также появилась буквально с 1724 г.

Сенат уже в 1726 г. констатировал: «Платежом подушных денег земские комиссары и обретающиеся на вечных квартирах штаб и обер-офицеры так притесняют, что (крестьяне) не только пожитки и скот распродавать принуждены, но многие и в земле посеянный хлеб за бесценок отдают»⁷³.

Екатерина I, желая выказать народу «матернее свое милосердие и попечение», решила в 1727 г. отсрочить платежи подушной подати. Ее указ об этой милости начинается с красноречивого признания в том, что «нашего Империя крестьяне, на которых содержание войска положено, в великой скудости находятся и от великих податей и непрестанных экзекуций и других непорядков в крайнее и всеконечное разорение приходят»⁷⁴.

Эта информация стала своего рода эпиграфом к дальнейшей истории взимания подушной подати. Только за 1728–1748 гг. на этот счет было издано 97 (!) указов⁷⁵, примерно по 5 в год, и явно не от хорошей жизни.

Податная система как будто специально приглашала чиновников к злоупотреблениям. С самых первых месяцев взимания подушной подати она стала источником неправедных доходов для всех, причастных к ее сбору.

С крестьян брали денег больше положенного, «вымышляли» поборы, не давали расписок и завышали недоимки, что провоцировало крестьянские побеги, «воровство и разбои» в уездах⁷⁶.

Годами с людей взимали старые недоимки, прощенные еще при Петре I.

Обычны обвинения в том, что чиновники «на ком хотят, на том взыскивают, а с других не взыскивают»⁷⁷.

Список причин недоимочности мало менялся от года к году – это бездеятельность местных властей, «упрямство плательщиков», «скудость и пустота».

При этом местная администрация утверждала, что «от полковников и офицеров обывателям чинятся обиды и разорения»⁷⁸, а военные, в свою очередь, обвиняли гражданских чиновников. Подобные взаимные упреки станут постоянным аккомпанементом податного дела. Справедливы были, видимо, и те, и другие.

Центральные органы были завалены жалобами на действия и офицеров, и земских управителей. Их судили, им устраивали «экзекуцию, какой кто достоин, за исключением смертной казни», но задолженности это, разумеется, не устраняло.

В 1730 г. сложено недоимок до 4 млн руб., а в 1739 г. их снова считалось свыше 1,6 млн руб.⁷⁹

Анна Ивановна взялась за дело серьезно, не жалея угроз в адрес местной администрации и ответственных лиц.

В июне 1731 г. был принят очень важный документ – новый регламент камер-коллегии, гласивший, что за поступление подушной подати помещичьих крестьян отвечал помещик или их приказчики и старосты, а за платежи дворцовых и церковных крестьян – управители вотчин.

Если подать не вносилась вовремя, то «в такие деревни для правежа тех денег» отправлялась военная экзекуция²², которая должна была «немедленно править на помещиках, а где помещиков нет на прикащиках и на старостах обще, и их понуждать, чтоб они сбирали с крестьян, а буде крестьяне прикащиков и старост слушать не будут, в том им вспомогать по их требованию и с тем платежем к воеводам отсылать»⁸⁰.

Однако и эти меры не привели к желаемому результату. Буквально каждая проверка действий местных властей выявляла те или иные злоупотребления и упущения.

В начале 1738 г. правительство объявило, что недоимки прошлых лет по всем сборам далеко не всегда вызываются «пустотой (отсутствием – М. Д.) или скудостью» плательщиков, но и тем, что «на знатных людях… губернаторы и воеводы взыскивать не смеют, бояся их страха» и что помещики-«ослушники», владея деревнями в разных уездах, переезжают из одной в другую, «убегая» от платежа, а губернаторы и воеводы в чужих уездах их преследовать «не смеют».

При этом свои собственные доходы такие господа получают полностью и увеличивают их «всегдашнею крестьянскою на них работою». Из-за этого «крестьянам не токмо на подати государственные, но и на свое годовое пропитание хлеба из земли добыть или чрез какие промыслы… получить времени не достает» и они разоряются – не от государственных податей, а «от непрестанных работ помещиковых». И, наоборот, у тех помещиков, которые своих крестьян «порядочно содержат и не так отягощают», все в порядке – и платежи в казну, и собственные доходы⁸¹.

Впервые взгляды правительства на причины накопления задолженности вышли за рамки обычного тезиса о бездеятельности местных властей. Оказалось, что эти власти, должны были считаться с силой и влиянием крупных землевладельцев, а чрезмерная эксплуатация многими помещиками крестьянства в свою пользу подрывала его способность исправно отбывать государственные повинности.

Фактически уже с 1730-х гг. в стране возник своего рода «податной цикл» – накопление недоимок, затем суровые и жестокие попытки выбить их из населения, жесткие угрозы в отношении местных администраций всех уровней, помещиков, низших управителей, а также крестьян-неплательщиков, которые (угрозы) в определенной степени исполнялись, однако в итоге власть была вынуждена идти на полное или частичное списание задолженности.

В последующие десятилетия будут меняться названия инстанций, ответственных за поступление платежей, будут перемены в местном управлении Империи, год за годом во множестве указов будут повторяться одни и те же требования, угрозы (иногда даже уговоры) с употреблением таких превосходных степеней, как, «деятельнейшее», «наисильнейшее», «наикрепчайше». Вот только желаемого результата добиться так и не удастся.

Отмечу при этом, что угрозы не были пустыми – мы знаем о «бедных и неимущих помещиках, кои сами и жены и дети в доимках под караулом содержатся», или «от голода помирают», пока кормильцы пребывают «сами в галерной работе и в тюрьмах за караулом страждут»⁸².

Несложно представить, каково приходилось при этом простому народу, если дворяне работали веслом на галерах или сидели в тюрьмах.

Сказанное делает понятнее «школу», в которой воспитался наш народ.

К середине XVIII в. в крепостной деревне господствует уравнительнопередельная община, оказавшаяся оптимальной формой эксплуатации – помещики и государство благодаря послушному «миру» более или менее регулярно получают свои доходы, крестьяне находятся под присмотром и повинуются «установленным властям».

И с этого времени правительство начало переносить методы вотчинного управления на казенную деревню. Тут нужно выделить две линии.

Во-первых, Екатерина II и Павел I решили усилить роль крестьянских выборных органов в податном деле, а фактически переложить на большую часть ответственности за исправное поступление платежей на само крестьянство для уменьшения, в числе прочего, влияния на эту сферу местных чиновников.

В 1769 г. у государственных крестьян была введена круговая порука по уплате податей, негативные стороны которой вполне сознавались и в то время²³.

В частности, сбор казной с более зажиточных крестьян недоимок, накопившихся на их бедных односельчанах, на практике часто вел к деградации тех относительно немногих хозяйств, которые выбились на уровень выше среднего, притом, что переоценивать этот уровень нет никаких оснований.

Забегая вперед, отмечу, что жизнь не оправдала расчетов правительства. Множество крестьянских должностных лиц вполне логично включилось в систему грабежа своих односельчан, несмотря на подробно расписанные порядок сбора податей и меры контроля. Ведь податное дело может кому-то показаться несложным лишь в теории. Легко собирать комсомольские взносы в условиях тотальной грамотности и при наличии печатных ведомостей.

Организовать и особенно контролировать податное счетоводство, как это предусматривалось с 1797 г., в повально неграмотной деревне оказалось несколько сложнее. И откуда у морально прибитых русской историей крестьян вдруг появится массовое желание делать это? Жизнь жестко воспитала их в парадигме о законе и дышле. А тесный союз с полицией делал сельские власти фактически бесконтрольными и безнаказанными.

Во-вторых, власть решила ввести уравнительное землепользование у всех категорий государственных крестьян. Если на большей части Великороссии, как говорилось, достаточно быстро начались земельные переделы, то на севере и юге страны ситуация была иной.

Эти окраины Империи находились в особых административных и хозяйственных условиях, и там еще сохранилось свободное крестьянство.

Северные черносошные крестьяне были одной из самых многочисленных категорий казенных крестьян⁸³. Своей пашенной землей и угодьями они владели как частные собственники, поскольку львиную их долю они отвоевывали у тайги и тундры, расчищали, осушали и приводили в порядок годами неустанного и очень тяжелого труда.

Их земля всегда была в свободном рыночном обороте, ее продавали и покупали, завещали по наследству, отдавали в приданое дочерям, в монастырь на помин души, и т. д. Все это совершалось законным порядком – составлялись крепостные акты, которые подтверждались в присутственных местах.

Ясно, что переделов северная деревня не знала. Информация о земельных участках каждого отдельного домохозяина в каждой деревни фиксировалась в особой вервной книге. Мирское тягло падало не на крестьянина, а на землю. Если земля меняла владельца, то он получал вместе с ней и тягло.

Надо сказать, что эта практика не устраивала государство, и оно еще в XVII веке неоднократно запрещало в поморских уездах продажу, заклад и отдачу земли в монастыри и требовало возвращения без компенсации назад казенных земель, проданных крестьянами, впрочем, безуспешно в обоих случаях⁸⁴.

Подушная подать внесла новые черты в данную коллизию.

Свободный оборот земли, как и всегда, вел к весьма неравномерному ее распределению внутри общины и имущественной дифференциации. К тому же немалая часть крестьянских земель перешла к купцам, посадским и даже к духовенству. Источники говорят о так называемых «деревенских владельцах», богатых людях, в том числе и крестьянах, уже тогда именуемых «мироедами» или «мирососами». Рядом с ними жили малоземельные или вовсе безземельные крестьяне, которые иногда селились на землях «деревенских владельцев» и становились зависимыми от них половниками. Таким образом, некоторые крестьяне имели своих как бы крепостных.

В итоге шло накопление недоимок, которые хотя и взыскивались, по выражению источника, «с крепким неупустительным принуждением», однако не слишком успешно, что не могло устроить ни центральную, ни местную администрацию.

Сначала правительство начало атаку на свободное распоряжение землей.

Межевые инструкции 1754 и 1766 гг. прямо говорят о том, что земля, на которой живут и которой пользуются государственные крестьяне, является собственностью правительства, которое одно только и имеет право ею распоряжаться.

Крестьяне впредь ни под каким видом не могли отчуждать свои земли. Закон имел обратную силу – в казну безденежно возвращались все земли, которые когда-то были отданы крестьянами на помин души, проданные, заложенные и т. д. всем, кто не платит подушной подати, от воевод до канцеляристов.

Позиция власти была предельно ясной: земли, которые крестьяне расчистили и «под видом своих собственных продали и заложили разных чинов людям тех провинций, или которые, быв расчищены крестьянами, отданы от канцелярий за иски, также отбирать от владельцов и межевать в число земель государственных»⁸⁵.

А. Я. Ефименко, приводя эти строки, замечает, что правительство обвиняет крестьян в узурпации прав собственности (они продают расчищенные ими земли «под видом своих собственных») и считает, что «межевые инструкции по отношению к северному крестьянскому землевладению – да и не к нему одному – являются настоящими декретами конвента. Если их революционный характер не вызвал в северном населении насильственной реакции, то, конечно, только потому, что издать указ еще не значило привесть его в исполнение»⁸⁶. Действительно, декларировать запреты оказалось легче, чем реализовать их – легко сдаваться крестьяне не собирались.

Межевые инструкции молчали об уравнительных переделах земель, но исследователи считают, что они готовили почву для них. Во всяком случае, в Уложенную комиссию 1767–1768 гг. поступали наказы черносошных крестьян с просьбами изъять земли богатых крестьян и отдать их в волости «для разделения на души».

Насколько раздражал чиновников сам факт свободного распоряжения крестьянами землей, можно судить по тому, что комиссия, усмирявшая волнения крестьян заонежских погостов Олонецкой губернии в 1769–1771 гг., сообщала в Сенат, что некоторые крестьяне «живут на прежних своих участках и, по давнему беспорядку всех из них, владеют пашенными землями без разделения на тяглы, но яко вотчинники по наследствам»⁸⁷.

«Давним беспорядком» здесь именуется то, что крестьяне считали своей собственностью расчищенную и обихоженную их предками и ими землю. Действительно, с точки зрения социального расизма эпохи торжества крепостничества это должно было казаться вопиющим безобразием²⁴.

Оборот земли продолжался в обход закона, однако с каждым годом это становилось все труднее, особенно после реформы местного управления 1775 г., когда государственные крестьяне перешли в ведение казенных палат.

С учетом того, что мы знаем о возможностях самодержавия XVIII в., может показаться странным, что не все распоряжения верховной власти выполнялись безоговорочно. Однако тут мы сталкиваемся, во-первых, с проблемой неопределенности земельных прав, а во-вторых, с проблемой относительной слабости государственного контроля над отдельными сферами жизни страны (в историографии это именуется проблемой недоуправляемости Российской империи).

У правительства и администрации ни тогда, ни позже не было консолидированной позиции по данному вопросу. H. М. Дружинин, замечая, что было бы крупной ошибкой ставить знак равенства между помещичьими и государственными крестьянами, в качестве первого отличия указывает на то, что право собственности казны на землю, занятую государственными крестьянами, не было столь безусловным, как у помещиков на их земли.

«Традиции далекого прошлого, когда государство было еще недостаточно сильно и свободные колонисты беспрепятственно осваивали земельные просторы государственных окраин, сохранили свое влияние и в XVIII веке. Сила векового давностного владения создавала крепкую точку опоры для крестьянских общин. В свою очередь, практика частноправовых сделок на казенную землю путала и расстраивала правительственные планы.

Государственная власть на протяжении XVII–XVIII веков неоднократно запрещала подобные сделки, но она сама колебалась и уступала под давлением класса землевладельцев: нередко она санкционировала заключенные акты и предоставляла право новым владельцам на определенных условиях пользоваться купленными участками.

Даже в центральном правительстве в XVIII и первой трети XIX века не было единодушного и твердого мнения по этому вопросу: такие крупные бюрократы, как Сперанский и Канкрин, склонны были отличать имущество казенного ведомства от земельной собственности крестьянских обществ. «Dominium directum» – право верховной собственности на государственную территорию – еще не перешло окончательно и бесповоротно в «domimium utile» – в безусловное право казны на обладание земельными угодьями»⁸⁸.

Отсюда – большая самостоятельность крестьян, прежде всего черносошных и однодворцев, которые до некоторой степени были свободными распорядителями своей земли и, конечно, не испытывали того гнета, который падал на крепостных.

Надо сказать, что даже во время подготовки Великой реформы проблема права собственности черносошных крестьян в Редакционных Комиссиях не решалась однозначно.

Подобное положение фиксируется вплоть до конца XIX в., когда у неокрепостников обрела популярность идея отмены выкупа крестьянами земли, что означало ее национализацию, – задолго до появления слов «эсеры» и «большевики».

Милые наши «государственники»!

Эта неопределенность, даже неуверенность власти вполне видна в истории введения уравнительного землепользования на русском Севере.

К концу XVIII в. северная администрация всех уровней все настойчивее проводит идею уравнения, видя в ней средство обеспечить уплату подушной подати. В разных районах успех этих мероприятий был неодинаков.

В 1785 г. директор экономии (чиновник казенной палаты, ведавший казенными крестьянами) Олонецкой губернии начал подготовку к уравнительному переделу. Он распорядился отобрать, правда, за компенсацию, земли, проданные и заложенные крестьянами друг другу и пустить их в передел. В том же году императрица разрешила местным купцам и мещанам в течение двух лет продать свои земли дворянам или государственным крестьянам⁸⁹.

При поддержке многих крестьян уравнительный раздел земель начался и сразу же вызвал протесты.

Торжеству «раскулачивания» помешали крестьянин Костин, имевший «великое множество» земли, которую при переделе у него отобрали и поделили между малоземельными, и несколько его собратьев по несчастью.

Они подали жалобу в Вытегорский нижний земский суд, что крестьяне насильно завладели их землей. Суд решил дело в пользу жалобщиков и предписал вернуть отнятую у них незаконно землю. Однако казенная палата, в свою очередь, велела старосте не слушаться суда (!). Земский суд рапортовал об этом губернатору Г. Р. Державину, указав, в частности, что получившие чужую землю крестьяне дают и другим повод к отъему земель у соседей и что в одной из деревень в связи с этим был ранен топором десятский и его брат⁹⁰.

Державин заступился за частную собственность, прекратил беспорядок в Пудожском погосте и изложил Сенату свое мнение – несправедливо забирать землю у тех, кто получил ее от предков или купил за свои деньги, и отдавать ее тем, кто хочет лишь воспользоваться чужим имуществом²⁵.

Генерал-губернатор Тутолмин, однако, встал на сторону казенной палаты, его поддержал Сенат, однако утверждаться стали все же только те переделы, против которых крестьяне не возражали. В конечном счете часть земель была разделена между крестьянами и осталась в уравнительном землепользовании, а другая часть не переделялась даже и в 1870-х гг.

В архангельской губернии ликвидация «безпорядка», т. е. права личной собственности на землю затянулась, и эмоциональный фон, на котором происходило внедрение ползучего крепостнического «коммунизма», проясняет следующая история.

В 1797–1798 г. дворцовые крестьяне были переданы в ведение вновь созданного Департамента уделов. На севере у них было такое же землевладение и землепользование, как и у черносошных. Летом 1798 г. в этот Департамент поступило донесение советника Архангельской экспедиции Григоркова. Он писал, что до 1796 г. крестьяне Сольвычегодского округа (Вологодская губерния – М. Д.) пользовались расчищенными из-под леса землями, старались удобрять их должным образом, а те, у кого не было склонности к хозяйству, шли в отход и зарабатывали там необходимое для жизни и уплаты податей.

«Таковой из самых древних времен заведенный порядок доставлял им способы быть всегда исправными плательщиками казенных повинностей, и ни в какой время доимки не оставались и все были своею участью довольны»⁹¹.

Однако когда Вологодская директорская экспедиция в одной из казенных волостей по просьбе лишь двух крестьян решила поделить земли по числу ревизских душ, то охотники до чужой земли, нашлись и в других волостях.

«Подстрекаемые сделанною однажды потачкою», «желая получить обработанную трудами ближнего землю, не стыдясь своей наглости и забыв то, что они столько же могли иметь земли, если бы прилежали более к расчистке, нежели к питейным домам», они также начали требовать уравнения.