Kitabı oku: «Гапландия», sayfa 11
– Умница! Наши вечно великие битвы – это
годы мужества, героизма, стойкости духа народа. Памятник Павлику Матросову установлен здесь в юбилейную дату бессмертного подвига этого мальчика. Софочка, что сделал Павлик?
Зубрилка в орденах затараторила:
– Когда русско-советские орды вторглись на нашу землю, Павлик притворился, что знает дорогу и завел их…
– Не спеши, – прервала гидша. – Зачем враги вторглись?
– Чтобы убить наших любимых предков, – ответила Софочка. – Враги нас убивают. Они же чедры!
– Не совсем чедры, но почти, – одобрила гидша. – Дальше.
Тут я не стал слушать и ушел. Дело появилось. Рюмке коньяка было одиноко в организме. Вискариком разбавить?
Ресторанчик назывался «На двоих» и был предназначен для встреч влюбленных парочек. Я убрал второй стул из-под скатерти, уселся спиной к смазливому юноше за соседним столиком и вызвал официанта. По телевизору, висящему напротив, шла вязкая муть, которая меня неожиданно заинтересовала.
– … вклад профессора Кольцова в науку был недооценен при жизни этого замечательного ученого, но теперь, после его трагической гибели, мы можем в полной мере оценить его наследие и поставить Кольцова в один ряд с выдающимися математиками современности, такими, как Перельман, Ткаченко и Раваньоли.
Жалобно хмурясь, унылый оратор еще минут пять сокрушался по безвременной утрате, постигшей отечественную науку, пока корреспондент его не прервал прозаическим вопросом: найдены ли убийцы светила-профессора.
– Нет! – ответил этот хрен с бугра. – Но в нашем ученом сообществе не сомневаются в диверсионном характере этого преступления, и убийца Павла, а я могу его так называть, то есть Павла, а не убийцу, потому что, по счастью мы были знакомы… не с убийцей, а с профессором, внесшим колоссальный урон в разработку новейших разработок…
Тут интервьюируемый запутался, скомкал речь, непреклонно заявив о причастности к убийству Кольцова чужеземных спецслужб. В этом, как бы, нет никаких сомнений. Без «как бы» – нет! Однозначно.
Из глубин ресторана бывалым парусом выплыл передник официантки, и я стремглав сорвался с места, выбежал на улицу. Подумал о такси, но лишь подумал, быстрым шагом отправился в путь.
Цензурный комитет таился в таком невзрачном интерьере, что это помещение можно было принять за прачечную, если бы не рамка металлоискателя, за которой толстым стеклом всматривался вдаль неприступный пост охраны. Я наклонился к переговорному устройству, спросив разрешения на вопрос.
– Говорите, – сказал еле различимый в тусклом модуле вахмистр.
– Вами задержана сожительница Кольцова. Не вами лично, – поправился я. – Сотрудниками ЦК. Я бы хотел узнать, где она содержится.
Контролер погрузился в компьютер и через минуты ответил:
– Не числится такая.
– Извините, – я было собрался уходить, но вспомнил. – Фамилию Смит посмотрите! Сожительница Анна Смит.
И опять минута ожидания.
– Есть Анна Смит, – сказал вахмистр. – Задержание производил дознаватель Мирзой-оглы. Обращайтесь к нему.
– Да нет, мне бы…
– Справа на полке внутренний аппарат, номер две шестерки, пять, один.
– А передачи принимаете?
– По всем вопросам к дознавателю.
Я подошел к допотопному телефонному аппарату, снял трубку, и засомневался. Но все-таки набрал две шестерки-пять-один. С огромным облегчением трубку положил, когда никто не ответил. К дознавателю я пока не готов. Тем более к Мирзою-оглы. Если Кассин ничего не смог, то у меня шансов молекулярно меньше.
Из модуля вышел вахмистр, потянулся, покрутил пальцем казацкие усищи, в общем, наблюдал, чтоб я тут теракт не устроил, нацарапав гвоздем на стене знак вольнодумства. Пришлось уйти.
И куда? Ясен пень – в кабак. «Вобла и лось» как раз неподалеку. Вся эта история там началась, там я ее и закончу. Нажрусь в говнину, порешу врага отчества.
Какие-то приколы сегодня в голову лезут… сардонические.
Бармен в кафешке все тот же, меня не узнал он, конечно. Взял я сто пятьдесят студеной, кружку пива и котлетку заказал. Сел за столик у окна. В ожидании закуски, под пенное полистал в смартфоне ленту новостей. ЖК «Сенатор» в рамках систематизации законодательства дома принял актуальную директиву о лишении доступа к продуктовым магазинам лиц, заподозренных в искажении приоритетов. От имени домкома выступил чиновный тип, написавший: «А если завтра большая война, если завтра в поход, кто будет воевать? Новое поколение воспитывается в духе «у нас главная ценность – жизнь, здоровье, самореализация». Нас с детства воспитывали по-другому – у меня сначала здание, Цензурный комитет, потом страна и город, президент, потом мои ценности какие-то, а потом только своя жизнь. Вот это вот ценность должна быть, а у нас сейчас как? Жизнь для нас главное. Вот для кого она главная, тот и продаст».
Ох, сенаторы! Супротив природы прете. Им представляется таким простым: императорским указом базовый инстинкт подвинуть. Кто там сидит в наших домкомах, что за ландухи?
Дальше читаю этого деятеля: «Мы не можем отменить деньги, отключить чипы в руках – это не в нашей компетенции, но запретить доступ к услугам, которые предоставляются в нашем человейнике, мы должны. Это наш долг перед жилищным комплексом! А если бойкотируемый пользователь докажет, что подозрения были преувеличены, ограничения можно снять. Сначала хлеб разрешить, потом овощи… и не забывайте, что враг не дремлет, поэтому бдительность, бдительность и еще раз она же».
Квинтэссенция государственного курса! Молодец, что еще? Ничего лишнего.
В других новостях отчетливо воняет беспокойством, сообщения нервные и неприятные, как удобрение почвы весной – навоз, гнилье и химикаты. Ну их. Бью в поисковик: как называется картонная подставка под пивную кружку?
«Бирдекель». Вот ведь словечко! На скатерть падает пляшущая тень, стучащая в стекло. В окне снаружи виден человек. Казацкие усы, под плащом – мундир позорный. Вахмистр из ЦК. Он пальцем манит меня к себе. Тебе надо ты иди! Мне скоро принесут холодной водки. Тогда вахмистр пальцем на стекле: косая черточка, вторая, дабл-ви. Две линии чирк-чирк. Зовет меня, я киваю, встаю…
Опять ловушка? Оперсхема? Мне все равно. Выхожу из кафешки, усатый удаляется, я иду за ним. Он свернул за угол, я тоже.
Укромный офисный дворик с сюрреалистической инсталляцией над песочницей. Вахмистр, тяжело дыша, произносит, что бы вы думали? Сакраментальное, набившее оскомину: «ян –авашес –ороне».
– А я на вашей, – говорю.
Успокоив свой компрессор в легких, цензурник сообщает:
– Я на вас подписан.
Стало лестно. Но немного и недолго.
– Я, как говорится, ваш, Шэлтер, преданный поклонник. Вы, как говорится, во всем правы. В последнем этом. Все правильно. Война нам не нужна.
Игра? Разработка?
– Господин вахмистр, на канале все уже опровергнуто. В ту запись нейросеть вмешалась и все исказила.
Он ус покрутил, усмехнулся, уставился на меня устало недоверчиво, как зритель на фокусника.
– Слушайте, Анна Смит содержится в четвертом изоляторе.
– Мне это ни о чем не говорит, – отвечаю я. – за исключением того, что казематов вы имеете еще три, как минимум.
– Сын служит в конвое, – вахмистр не склонен шутить. – Могу от вас передать ей. На словах. Передачу небольшую. Сигареты, чай…
– Я сейчас в магазин.
– Нет! Надо быстро. У меня уже времени нет.
– Скажите ей, – мне ничего на ум не приходит, неожиданно. – Передайте, что я ее… ценю. Все образуется. Что пусть не падает духом, пусть крепится.
Какую херню я несу!
– Вы видите, как вашу мокруху перевернули. С мужем еешним, профессором. Какое тут, – он обреченно прочертил усами. – «Образуется». Какое тут? Я хотел сказать, что на госслужбе многие, как говорится, понимают, что творится. И не хотят идти, куда оно все идет. Присяга. Да, присяга держит, а так уже бы… и вслух сказали, и в Сети, и везде. Но раз на службе – сказали, ты: «есть», и выполняешь. А ведь в правительстве все, как есть, сами ублюдки.
Где-то я такое слышал. Или читал. О другой стране. Точно такой же, только хуже.
– Почему так? – спрашиваю я, имея ввиду, зачем подчиняться, если все против?
Вахмистр понял. Ответа у него не было.
– Так заведено, – выдыхает он медицински обреченную мудрость.
Инерция, думаю. Историческая инерция, когда шаблоны социального поведения воспроизводятся помимо воли их носителей. Пока кто-то не уронит эстафетную палочку.
– Я передам, – говорит вахмистр. – Через сына. Ее ценят, поддерживают, «крепись». Так?
– Вот еще… – я шарю по карманам. – Передайте.
Он взял госпромовский браслет. Осторожно склонил голову, прощаясь. Удалился. Я, не желая подставлять цензурника, еще постоял во дворике, чтоб нас не засекли вместе. А потом направился в кафе, настраиваясь на скандал, чтобы проорать бармену в рожу: «Где мой бифштекс?!!».
Домой вернулся я навеселе. Изрядно. В вестибюле дома полаялся с консьержем: «Вам, уважаемый, какое дело до моих публикаций и моих личных дел?», – «В Гапландии нет личных дел помимо государственных!», – «Ну и иди на хуй со своим государством. И Гапландию прихвати!», – «Жди штрафа, Шэлтер! Я этого не оставлю!», – «Слюни подбери, прапорщик потыканный. Хорошего вечера».
Или мне это привиделось спьяну?
В прихожей не включился свет. Ни на голос, ни на хлопок, пришлось выключателем щелкать – не работает. Может мне, как врагу, уже и электричество обрезали?
Покричал: «Борька! Дава!». Тишина. Разулся, наощупь полез к кабинету. Вырви глаз, такая темень! Дверь первая, потом моя, ага, бесшумно открываю…
Яркий свет в глаза! Выстрелы! Вжимаюсь в стену.
Вспышки! Закрываю лицо руками.
– Сюрприз!!!
Руки падают бессильно. Моя семья: Норма, Борис, Дава, все в красочных колпаках, с хлопушками в руках. Конфетти летает по комнате, как разноцветные колибри. Норма подходит, целует меня в щеку.
– С днем подключения, Алек! Поздравляю.
На столе мой ноутбук сдвинут к краю, место его занимает праздничный торт. Чашки, блюдца на салфетках. Не очень я люблю сюрпризы. Вдруг бы сейчас решил разок смастурбировать в тишине, а тут – все нарядные.
Борис тянет руку.
– Поздравляю, пап. Наилучшие пожелания от всего сердца. Крепости духа желаю в это нелегкое время.
– Сынище! – стискиваю его в объятье.
Норма готовится резать торт и говорит весело:
– Дава, поздравляй папу.
Но он не шевелится, стоит. Ресницами хлопает.
– А когда свет включите?
***
… все кашей. Обморочная херня, сутолока… чушь. Чума с язвами! Борька говорит: «Ты че прикалываешься?». Норма: «Обними папу, Давид». Я шаг к мелкому делаю, а он:
– Свет включите. Я подарю… тут одну.
В ладошке у Давы коробочка в красной праздничной бумаге. И он тянет ее, руку с подарком ко мне. На мой голос.
– Давик, не дуркуй, – Борис еще смеется, но уже по нисходящей. – Тупой стеб.
И то, во что отказываешься поверить. И Норма: «Ты что, заболел? Рыбка моя».
– Он шутит, мама, он прикалывается. Да, малыш?
А я вижу, глаза у Давы пустые. Невидящие. Тонкая ручка еле-еле в воздухе. Колпак дурацкий.
– Малыш, – Борька тормошит брата. – Малыш! – Смотрит на меня. – Это что это такое? Это как?
Я снимаю покрывало с тахты, чтоб завернуть ребенка.
Дава….
…слепые глаза ребенка. Запах валерьянки. Волос Нормы тонкой линией на полу. Борька страшно матерится. Успокоительная лужа на паркете, куда Норма билась головой. Белые халаты докторов. Отслоение сетчатки. Но это предварительно.
Не хочу рассказывать! Тяжело.
Когда мы с Нормой выводили ребенка вслед за врачами из скорой, на лестничной клетке наткнулись на двух патрульных, которые мне запретили покидать квартиру. Борис поехал с Давой вместо меня.
Остался один. Сел за стол. Праздник, мой праздник
Как в старой кинокомедии, с размаху рублюсь лицом в кремовый торт.
Умываться пошел нескоро. На душе монстры скребут.
Это вот сегодня…
Несколько часов назад, после разговора с вахмистром, я вернулся в кафе, выпил, залез в Интернет. Там разгонялась тема убийства Вжика. Десятки постов и роликов о невосполнимой утрате, десятки петиций и требований о наказании виновных. Раскрылось окно Овертона вопросом: бывшая жена была в сговоре с чедрами? Насильно ее привлекли шпионы к убийству? Да не, отвечают блогеры, зачем им супруга бывшая? Они и сами способны… О! Чедрские шпионы на многое способны!
Я выпил еще. И еще. Тут все началось, тут все и закончится.
Делаю видеовызов.
– Служба опеки, дежурный такой-то.
– Кругом враги, – говорю я. – Соедините меня со следователем Петерсом.
Мое изображение сначала переслали следаку, он узнал, включился.
– Слушаю.
– Я хочу к вам подъехать.
– Это невозможно, сожитель Шэлтер. Что вы хотели?
– Я бы хотел написать явку с повинной.
Петерс посмотрел в сторону, сделал кому-то знак выйти. Опять смотрит на меня.
– И в чем же? – спрашивает он.
– В убийстве профессора Павла Кольцова.
Петерс исчез с экрана, только край бумаги виден и голос:
– Неожиданно.
– Так я подъеду? Или здесь арестовывайте. Все и покажу. Я как раз в кафешке этой, «Вобла и Лось» которая.
Следователь вернулся в видео.
– М-м, нет. Сегодня реально никак. Завтра… жду вас завтра в десять тридцать.
– Понял. Буду.
– Э-э, господин Шэлтер!
– Да?
– Вы уверены?
– Уверен в том, что совершил или в том, что поутру сознаюсь?
– Вы пьяны.
– День рожденья у меня. В десять-тридцать, завтра, у дежурной части. Прикажите, чтоб пропустили.
– Я за вами конвой пришлю.
– Не стоит.
– Возвращайтесь домой и не покидайте квартиру.
– Есть, сэр!
– Если это розыгрыш, то приговор в четыре года за дискредитацию я вам гарантирую!
– Не розыгрыш. До встречи.
Такой финт ушами. Теперь мусора дежурят под дверью. А Давида увезли в больницу. Звоню Борису – не отвечает. Норма тоже. Подошел к двери, посмотрел камеру – стоят вертухаи дырявые!
На трубку аудиосообщение пришло, думал – мои, а там незнакомый номер. Не до тебя, кто бы ни был.
Что ж, буду прорываться. Если резко выскочить, они не смогут. Ага, возразил сам себе, а лифта сколько ждать? Тогда надо их…
Опять смотрю на площадку. Бдят. Один стоит, как шест проглотил, другой расхаживает. Если бы был шокер или газовый баллончик… Ну, допустим, говорит внутренний голос, а потом бежишь, как сорокалетний ишак в больничку, не догонят? А даже и добрался ты до клиники, как Даву там найдешь?
Сидеть не могу, бегаю полоумной трусцой по квартире. Только бы с Давой все было хорошо. Только бы с Давой все стало хорошо! Толь-ка-бы-зда-вай-фсе-бы-ло-ха-рашо…рашо… рашо-рашо…
Есть же порошок успокоительный. Принять, подумать. Тут позвонил Борис.
– Пап!
– Что с ним?!! Что с ним?!!
– Я сам ниче не понял. Приехали в первую клиническую, тут поохали, поахали, дело серьезно, но специалиста такого сегодня нет.
– Сам он что?
– Малыш? Ниче, крепится. Даже шутить пытается. Не в том суть. Сказали ждать до утра, когда этот глазник придет, и вдруг…
– Что?!! Не томи ты!
– Забегали, засуетились, Даву на каталку и увезли. Сказали, лучшие врачи займутся.
– Лучшие? Врачи?
– Я не понял. Ты там не психуй тоже особо. Мы с Нормой здесь останемся, потому что наших номеров не взяли, а сюда сообщат.
– Куда «сюда»?
– В первую клинику. Я ж говорил. Слушай, все! Будут новости – сообщу.
И опять ничего не понятно. И опять. И опять я, как блять или зять-рать-мать – срать…
На экране телефона вижу сообщение. Аудио. Машинально включил.
– Алек, это Ермес, не удивляйся,…хотя ты уже понял, что наши следят… Фвух! Ты, слов нет, истинный мудак, друг мой. Пидор из пидоров, как говорится. Но… дети не должны страдать за… Короче, я дал команду твоего пацана в нашу ведомственную. Направят. И светочи-офтальмологи уже…. Короче, ты понял. Ваша медицина – дрянь изрядная. Парня будут лечить, как человека. Как людей. Не сервитов – людей. Тебе сообщат. Прав родительских у тебя уже нет, считай. Так что… В двадцать один год он сам тебя найдет, если захочет. Ему лет десять? Ну так оно и выйдет, если ты за хорошее поведение…Так оно, Сеть – свидетель, я того не хотел. Наворотил ты дел! Я понимаю, запутался. Потом задумался. И представил Систему как страшного Левиафана, да? Эх, Алек… Левиафан – это вы. А мы так, вторичное. Китовые какашки. Страшная Система, если хочешь знать, собиралась… Ей выгодно, чтоб ты исчез. Так вот. Мы передумали. Система для блага общества, поэтому… делай, как знаешь. Есть у меня еще одна шальная мысль… А вдруг это не Алек?! Не единичный Шэлтер, а люди уже готовы стать людьми? Готовы знать больше, чем суслик. Готовы думать. Если ты – первый проблеск такого пробуждения, я… мы, Система будем очень и очень рады. Работа пастуха не самая лучшая доля. Сторожевая овчарка живет среди овец и мало чем от них отличается, по совести говоря. Что-то я в сторону… э-э, больше мы не увидимся никогда, не услышимся. За семью не волнуйся. Семья такого клауфила не будет нуждаться ни в чем. Если станет погано на каторге, называй себя истинным мудаком – так легче. Прощай, Алек, сожитель Шэлтер.
Вот именно! Сказал я почти вслух. Сожитель, а не сооковник! Главное с Давидом все будет в порядке. Прослушал запись еще раз, обдумал. Еще раз послушал. Долго размышлял. А тут есть над чем подумать, не правда ли? Потом смотрел в Сети про этот умопомрачительный спорт. Достал из шкафа парашют. Попробуем. Если что, я за сигаретами пошел!
Жалко только: завтра я не стал художником. Ищите меня в ленточном лесу у речки, а если разобьюсь.… Так и так посмертная жизнь в Интернете накрылась. Если разобьюсь, так и сообщите: пожертвовал смертью за родину. За человейник Гапландия.
